Моя Богиня. Несентиментальный роман. Часть четвёртая

почти, - поддерживала этим племянника, просила не киснуть и не унывать, сохранять бодрость тела и духа. От неё Максим и узнал про скорую смерть родителей и отобранную властями города касимовскую квартиру. Понял, что он теперь - настоящий бомж без какого-либо собственного угла; со всеми вытекающими из этого печального факта последствиями… А ещё она сообщила три года назад, весной 1983-го, что после похорон сестры ей разрешили в милиции, в присутствии участкового, забрать ценные вещи из опустевшего жилища Кремнёвых, фотографии и документы, и даже мебель. Она и вывезла всё что смогла, что посчитала нужным; в том числе - и личные вещи, книги и документы племянника, которые родители забрали у Анны Николаевны Морозовой сразу же после суда, заехав к ней на улицу Верхняя Хохловка. Тётка Тамара бережно хранила все эти годы диплом, военный билет и сберкнижку Максима, главное, на которой лежали 3 тысячи всё ещё крепких до-ельцинских советских рублей - огромные в 1986-м году средства. Денежки эти стройотрядовские, трудовые, сильно грели душу и сердце зэку-Кремнёву, когда он в колонии про них вспоминал. Они позволяли не думать о работе в будущем достаточно долгое время, когда выйдет тюремный срок, да ещё и приличный памятник на могиле родителей возвести после отсидки. Это нацеленный на УДО Максим намеревался сделать в первую очередь…

2

Итак, приехав к тётке в середине июля поздно вечером, отпущенный на волю Максим за ужином сообщил Тамаре Степановне, что завтра утром он опять уедет в Москву - чтобы снять там в Сберкассе деньги на спокойное житьё-бытьё, сытое и безбедное. В колонии-то ему - как, впрочем, и всем остальным бедолагам брянского ИТУ, - выдали 100 рублей всего: чтобы только до дома спокойно и без проблем добраться и по чужим карманам не шарить с голодухи. А сидеть на шее у старой и одинокой женщины он не хотел: против этого всё его существо бунтовало.
Тётка не возражала против намерений племянника: с деньгами у неё, колхозницы-пенсионерки, были вечные проблемы, никогда не хватало их даже и при наличии кур и подсобного хозяйства. Она накормила его от пуза домашней снедью, напоила и уложила спать. А утром раненько Максим проснулся, позавтракал быстро варёными яйцами со свежими огурцами и помидорами с огорода, после чего оделся и помчался назад в Москву - снимать со сберкнижки гроши.
В Сберкассе на Ломоносовском возникла проблема: у вкладчика-Кремнёва не было паспорта на руках. А выдавать крупную сумму по справке об освобождении (Максим намеревался снять аж две тысячи) кассирша не решалась. Понадобилось вмешательство заведующей, которая и дала добро в итоге после звонка и консультации с руководством районных органов внутренних дел, откуда даже приехал сотрудник для проверки личности.
Сняв деньги со счёта ближе к вечеру, Кремнёв отправился с ними на Казанский вокзал, а оттуда на электричке - обратно в Касимов. Приехал в город уже далеко за полночь, когда общественный транспорт не работал, а город спал крепким сном. И чтобы не ждать автобуса до утра, он нанял такси и с шиком помчался в Бестужево, накупив тётке Тамаре целую сумку подарков. Она обрадовалась ему и подаркам: ей никто и никогда их ранее не дарил. Счастливая и гордая тётка опять накрыла на стол всё самое вкусное и питательное, и опять племянник наелся от пуза сала вперемешку со свежими огурцами и водкой, после чего завалился спать. И проспал целый день на мягкой домашней кровати, как старый мерин при этом храпя.
Так вот и началась его деревенская сытая и спокойная после-тюремная жизнь - совсем недолгая впрочем…

3

На следующий после возвращения из столичной Сберкассы день племянник на пару с сердобольной тётушкой пошли в правление колхоза с утра пораньше: Тамара Степановна намеревалась племянника побыстрее у себя зарегистрировать и прописать, чтобы к нему не цеплялась милиция, условно освобождённому. Однако сделать им это быстро не удалось из-за отсутствия у Кремнёва всё того же паспорта, без которого столь серьёзные вещи не оформлялись: на конторских было обижаться грех. Пришлось Максиму обратно в Касимов ехать за документом - в до боли знакомый ему паспортный стол ГОВД. Там он когда-то, хвалёный выпускник МГУ, в Москву самовольно и самонадеянно выписывался с надеждой остаться в столице. А теперь вот во второй раз возвращался обратно, не солоно хлебавши, да не в город родной и любимый, а в деревню к тётке; да ещё и со свидетельством об УДО. В хороший блудняк наш герой попал, - как сказали б про то блатные со смехом, - знатный!
В паспортном столе Касимова у него забрали справку об освобождении и выдали другую, призванную по необходимости заменять паспорт, пока настоящий документ не будет готов: а его паспортистки обещали сделать только в течение месяца. Получив копию удостоверения личности на руки, Кремнёв прямиком направился с ним на центральное городское кладбище - навестить наконец родителей. И попутно покаяться перед ними за все свои косяки.
Где они были похоронены? - он не знал: пришлось обращаться за помощью в администрацию. Там ему отрядили проводника, который и привёл Максима к нужному месту на окраине погоста, где перед блудным и непутёвым сыном открылось печальное зрелище. В окружение дорогих памятников и оград сиротливо притулились два крохотных могильных холмика, поросших густой травой. И меж ними сиротливо торчал покосившийся дешёвый деревянный крест, что ставились на могилы нищих. И больше тут не было ничего - ни фотографий, ни надписей, ни порядка.
Кремнёву стало совестно за родителей и за себя - как главного виновника сего непотребства.
- А где тут кто лежит? - можно определить, - тихо спросил он работника кладбища, что стоял рядом и на него просительно смотрел, ожидая подачки и вознаграждения. - А то мои родители почти в одно время умерли. И без меня. Сначала скончался отец, а следом - и матушка. Мне и охота знать, под каким холмиком кто покоится. Вы мне можете это сказать точно?
- Могу, конечно, - с улыбкой ответил работник. - Я же 20 лет на этом кладбище тружусь и все порядки знаю. Первым, Вы говорите, Ваш батюшка умер? Так вот он лежит справа от креста. А Ваша матушка, вторая по очереди, значит слева, вот тут, - и рабочий указал пальцем на левый холмик.
- Это точно? - строго спросил Максим, недобро взглянув на проводника. - Ты ничего не путаешь? Мне это важно.
- Да как можно, дорогой товарищ?! - обидчиво ответил мужик. - Я, слава Богу, ум не пропил ещё. Да и из ума не выжил тоже! Как можно такое спутать?! Скажите тоже!
- Ладно, не бурчи. И извини, если обидел, - хмуро ответил Кремнёв, доставая из кармана трёшку. - Вот тебе за работу - и ступай пока: я хочу тут один посидеть, пообщаться по-родственному. А ты иди в правление и скажи там администраторам, что я скоро туда приду - договариваться буду с ними насчёт памятника и ограды.
Получив денежку, работник проворно ушёл, а Кремнёв, опасливо оглянувшись по сторонам, страшась посторонних, встал после этого на колени меж двумя холмиками, в ногах у покойных, низко нагнул голову и с нежностью и поочерёдно поцеловал их обоих: сначала матушку свою в ноги поцеловал, а потом и батюшку.
- Ну, здравствуйте, родные мои, здравствуйте! - сказал с чувством. - Вот наконец и свиделись с вами, и опять собрались все вместе, втроём - как раньше! Мне от этого так сладостно и так хорошо! - не передать словами! Три с половиной года я мечтал об этом, три с половиной года! И вот дождался наконец. Слава Богу! Жалко только, что обнять крепко-крепко не могу теперь вас, и что тут, на кладбище теперь встречаться придётся, а не дома, не за обеденным столом, как это делали когда-то! Ну хоть так - правда ведь? - чем совсем никак: в тюрьме я себе и такого не мог позволить.... Заждались меня, небось, да? Конечно, заждались! Родные! Любимые! Вы меня всегда с нетерпением ждали и часами слушали потом с раскрытыми ртами, угощали лучшим куском, который сами не ели. Спасибо вам за то, дорогие мои: я это буду вечно помнить, в сердце своём хранить!… А я ведь тоже страшно скучал по Вам, страшно! Думал про Вас постоянно все эти годы, корил себя нещадно за всё, что после Университета со мной и с вами случилось. Простите меня, родные, хорошие, за те выкрутасы житейские, непотребные, но по-другому я поступить не мог: поймите меня правильно и не судите строго. Жизнь-то у каждого из нас одна. Так ведь? Вот и хочется её прожить по максимуму: чтобы перед смертью не обидно и не страшно было “за бесцельно прожитые годы”, за время, пущенное на ерунду. Да что я вам прописные истины-то говорю: вы оба это и без меня прекрасно знаете! Давайте лучше, родные, хорошие, молча выпьем теперь и потом закусим, как это делали раньше. Тогда и говорить ничего не надо будет, когда хмель потечёт по телу и по мозгам, когда разум на время отключится, и совесть моя уснёт...

Произнеся всё это на одном дыхании, как будто заранее заготовленную речь перед родителями с пафосом зачитав, возбуждённый встречей Максим достал из сумки водки бутылку, сала кусок, пакет варёных яиц с огурцами и помидорами, которые ему тетушка в дорогу собрала, разложил всё это богатство на холмике батюшки на газете. После чего достал тётушкин же большой гранёный стакан и налил в него под завязку водку. Но сам первым пить не стал, а поднял стакан над могилой и разлил его содержимое на оба холмика в равных долях - родителей перво-наперво угостил; после чего разложил на влажные холмики и закуску. «Берите, кушайте, дорогие мои, не стесняйтесь, - с грустной нежностью произнёс. - Сегодня я вас угощаю»... И только потом уже налил спиртное себе и опрокинул стакан залпом…
После этого он болезненно скривился и прохрипел по своей всегдашней привычке: никогда не любил водку пить, даже запаха водочного не переносил, - очистил от скорлупы яйцо и проглотил его быстро, почти не разжёвывая, заел яйцо помидором, задумался на секунду, сигарету вытащил и закурил, окутал себя густым белым дымом... Настроение от выпитого приподнялось, чуть-чуть притупились мозги - и память, главное, и уже не сильно саднила и терзала душу тягостными воспоминаниями. И струной натянутые до того нервы стали отпускать и слабнуть как провисшие бельевые верёвки, так что песни захотелось петь и жизни радоваться. Он, к слову, всегда тихо и заунывно пел, Есенина главным образом, - когда оставался один пьяненький…
Но на могиле родителей он петь не стал: устыдился этого своего пения отчего-то. Докурив сигарету до фильтра и не сводя грустных глаз с неухоженных могильных холмов, под которыми теперь догнивало то, что когда-то было его отцом и матерью, он налил себе ещё стакан, а пустую бутылку в сумку засунул. После этого он торжественно поднял водку перед собой, посмотрел на покосившийся крест внимательно и с виноватым и грустным прищуром, вздохнул протяжно и тяжело - и вновь осушил стакан одним махом, и гаркнул по-молодецки грозно и громко: «Крепка советская власть!!!».
- Ничего, родные мои, ничего, - сказал после этого хрипло и зло, отчаянно тряся головой и одновременно вытирая ладонью мокрые от водки губы. - Я виноват перед вами, да, согласен! Каюсь! Сильно я перед вами виноват, паскуда! Но по-другому я тогда, после окончания Университета, поступить не мог, скажу ещё раз: вот в чём вся моя, вся