Моя Богиня. Несентиментальный роман. Часть четвёртая

предлагал пойти и поиграть в песочнице. Криминальные авторитеты, воры-законники - люди предельно-властные, обидчивые и деспотичные: отказов не понимают, не терпят и не признают, сурово за них наказывают… И он дал Гиви согласие встретиться с его братом Арсеном после того, как окажется на свободе. Другого-то, лучшего варианта закрепиться после отсидки за Москву у него ведь всё равно не было на примете. А значит, и глупо было харчами перебирать, тупо отнекиваться и упираться…

-…Вот и отлично, - облегчённо выдохнул матёрый грузин, услышав “да” от Кремнёва. - Через пару дней я откидываюсь и прямиком направлюсь в Москву. Поживу там с недельку у брата, перед тем как в Краснодар ехать, отъемся и отосплюсь, пошатаюсь по кабакам на Арбате, с братвой встречусь, последние новости узнаю от неё. Меня ж 5-ть лет на свободе не было, ядрёна мать: там столько воды утекло за это время, так всё разительно переменилось. Надо скорёхонько изучать обстановку и побыстрее вписываться в новую жизнь. А иначе на обочине окажешься, а то и вовсе на свалке... И по поводу тебя я обязательно с Арсеном переговорю: чтобы он ждал и рассчитывал на твой к нему скорый приезд, готовил для тебя место. О разговоре этом ты сразу же будешь знать: я дам тебе через надёжного человека в колонию весточку… 

12

После этого они посидели ещё чуть-чуть, доели колбасу с сыром, шпроты и огурцы - и потом по-доброму расстались. То была их последняя в колонии встреча и разговор. Через два дня Гиви вышел на свободу в полдень, получив справку об освобождении от Селихова, и с шиком и помпой великой, в окружении братвы, укатил в столицу на дорогих машинах.
Самому же Кремнёву ещё до лета предстояло сидеть, до середины июля 1986 года, если быть совсем точным. А перед этим, в конце июня его вызвал к себе в кабинет начальник ИТУ и сообщил бодрым голосом новость, ещё в феврале озвученную Гиви: что он собирается выпускать Максима по УДО.
- Меня в сентябре на пенсию выпроваживают, - доверительно сказал он Кремнёву, усадив его перед собой за длинный полированный стол и сам усевшись напротив. - 25 лет я в исправительной системе оттрубил - хватит! Мне уже и замену нашли в Брянске: не терпится моим начальникам мне коленом под зад дать. Так что всё - ухожу. Вопрос этот решённый. Буду с братьями кроликов разводить - кооператором заделаюсь: на них теперь мода. Перестройка же на дворе и новое мышление. Слышал, наверное, знаешь, что теперь в стране творится…
- И тебя, Максим Александрович, я не хочу тут долее оставлять. Поверь - не хочу. Ты - мужик правильный: нравишься мне, симпатичен. Но неизвестно, как у тебя с новым хозяином отношения сложатся. А вдруг коса на камень найдёт, и кошка чёрная пробежит меж вами. Такое часто встречается. Тем более, что ему доложат вертухаи наши, как ты тут до него жил - и не тужил, из библиотеки и клуба не выходил, доплату от меня получал за отчёты… А он это услышит - и разозлится, буром попрёт. Имеет право. И что тогда? Начнёт тебя мордовать и чморить, с урками вровень ставить - начнёт выёб…ваться, одним словом. Вполне такое может произойти, если он гнилой человек окажется… А я не хочу этого: жалко будет тебя, искренне жалко. Потому и добьюсь для тебя УДО в следующем месяце. Готовься!... Но перед этим, Максим, ты мне последний квартальный отчёт напишешь в июле. Хорошо?! Сделаешь для меня последнее доброе дело. А я уж тебе за то такую характеристику знатную накатаю и так охарактеризую тебя перед комиссией, - что ты не только УДО, ты орден за добросовестную отсидку получишь.
Сказавши это, Селихов громко и раскатисто загоготал, довольный собственной шуткой. Засмеялся тогда и Кремнёв, у которого сердце сжалось и защемило от дикой внутренней радости. В июле он будет на воле. Ёлы-палы! Увидит опять Москву и родной Касимов, с родителями на кладбище наконец встретится и поговорит, с тёткой Тамарой. Оставшиеся до выхода дни он по колонии на крыльях летал, а квартальный отчёт написал такой, что впору было его в столичном литературном журнале печатать.
14 июля 1986 года, отсидев 3,5 года из положенных 6-ти, он получил в кабинете начальника колонии справку об освобождении.
- Смотри, Максим Александрович, не попадай к нам больше, не надо, - сказал ему тогда майор Селихов с нежной грустью, крепко пожимая напоследок руку. - А то таких начальников как я ты вряд ли где ещё встретишь.
- Не попадусь, Василий Иванович, не без-покойтесь, - на кураже ответил Кремнёв. - У меня тут у вас дурь из головы как-то быстро вылетела. А Вам лично спасибо за всё. Я буду всегда помнить про вашу ко мне заботу и доброту. Может, когда и отплачу Вам добром за добро - как знать. Жизнь - штука удивительная и непредсказуемая!...

После этого надзиратели вывели Кремнёва за проходную, в душе сильно завидуя ему, абсолютно свободному теперь человеку. Попрощавшись с ними, служивыми, Максим прошёл метров 30-ть в сторону шоссе бодрым и скорым шагом, где намеревался поймать попутку; но потом вдруг остановился резко, как по команде, и оглянулся назад, посмотрел на огромные массивные ворота зоны, над которыми висел большой красный плакат с вдохновляющей белой надписью: «На свободу с чистой совестью».
«А что, - философски подумал он, слезящиеся глаза от солнца щуря, - плакат-то этот потрёпанный не просто так тут, оказывается, висит, не для вида и не для больших и важных комиссий. В нём заложен, оказывается, огромный социальный, юридический и морально-нравственный смысл: я это только сейчас ясно понял, после отсидки. Мы ведь и впрямь - колонисты бывшие, зэки - на воле оступились когда-то, прегрешили перед людьми и перед государством. И за то государство справедливо наказало нас, меня в частности, посадило в тюрьму и заставило праведным трудом и потом искупить грех, очистить душу и совесть… И я сделал это - и не жалею о том, ни сколечко о пережитом и случившемся не жалею. Совесть моя теперь абсолютно чиста: прежние косяки исправлены и забыты, и я чист и непорочен перед родным государством, в лоно и под опеку которого теперь с надеждой и радостью возвращаюсь… И жизнь свою я попробую сначала начать: ещё есть для этого силы и время. Мне ж 31 год всего - ядрёна мать! - сущий пустяк в сравнение с Вечностью. Я успею и сумею доказать себе и всем остальным, что я недаром появился на свет, недаром в МГУ учился. Докажу, что я чего-то в этой жизни стою…А иначе грош мне будет цена, иначе я пустозвоном и пустоцветом останусь в Истории…»


Глава 21

«Лечь в тебя, горячей плоти родина,
В чернозём, в рассыпчатый песок...
Над глазами расцветёт смородина -
Терпких ягод кисловатый сок.
Тихий корень, прикоснись к груди моей,
Выпей кровь из охладевших жил,
Мчи её наверх, в поля родимые,
Где когда-то я дышал и жил.
Осенью лиловые и красные
Гроздья ягод птицы поклюют...
Где конец твоим высоким странствиям,
Плоть моя, где для тебя приют?»
                              Даниил Андреев <1935 год>

1

Выйдя за колючую ограду колонии со справкой об освобождении, наш предельно-возбуждённый свалившейся свободой герой пулей помчался в Москву сначала, а оттуда - прямиком в родной Касимов… Но и там он долго не задержался: не у кого уже было. Его квартира, как говорилось ранее, после смерти родителей была передана властями города чужим людям-очередникам, которым он был и даром не нужен как бывший хозяин жилья, не нужен и не интересен... И к родственникам по отцу идти на постой не хотелось: они были жадные все, до неприличия мелочные, злобные и завистливые. Очень завидовали отличнику-Максиму, когда он в школе и в МГУ учился, - и очень радовались потом, когда его посадили.
Поэтому из Касимова он, не заходя никуда и не бередя лишними встречами душу, на пригородном автобусе поехал в деревню Бестужево сразу, что территориально входила в Касимовский район в те годы и располагалась в 25-ти километрах от города. Там проживала в крохотном ветхом дому без малого 40 лет уже родная сестра матушки, Тамара Степановна Арсеньева - 56-летняя русская женщина, колхозница-пенсионерка, инвалид II группы.
И тут надо сказать - для лучшего понимания ситуации, - что сёстры Тамара и Вера Арсеньевы были близняшками, появились на свет в один день с разницей в полчаса, и были сиротами, напомним, потерявшими родителей в самом начале войны. Их обеих распределили в детдом органы опеки, а оттуда в 16-летнем возрасте направили в Касимовское медучилище - учиться на медсестёр. Они и учились и горя не знали, пока были вместе. Вместе же намеревались строить и будущую жизнь свою… Но перед самым выпуском Вера вдруг познакомилась на танцах с молодым Кремнёвым, будущим отцом Максима, влюбилась по уши и, выйдя за него замуж, осталась жить в городе. Тамаре же меньше в этом смысле повезло: по распределению её, одинокую молодую девушку, направили в деревню Бестужево - работать там фельдшером в колхозе. Что она и сделала в итоге, не имея выбора и связей. Хотя так не хотела из Касимова уезжать, из районного центра... Сначала она жила в медпункте несколько лет - там же, где и работала. А потом колхоз выделил ей, одинокой и неприкаянной женщине, единственному доктору на всю округу, небольшой дом с участком, ставший собственным её жильём на долгие годы, который она всю жизнь потом переделывала и достраивала под себя, расширяла площадью, сама же и сад разводила, копала и сажала огород. Всё сама! И не пропала в итоге. Хотя и мужики деревенские ей помогали тоже за самогонку и небольшую плату, за лекарства и бюллетени, потому как замуж она так и не вышла и не заимела детей: не повезло бабе. Сестра Вера, закрепившаяся в городе, была единственная её родственница и душеприказчица таким образом, её надежда на старость, - а потом и племянник Максим. За них она всю жизнь и держалась как за спасательный круг: регулярно поставляла Кремнёвым фрукты и овощи из сада, куриные яйца те же, а племянника, пока был маленький, на лето брала к себе и парным молоком поила.
К ней-то освободившийся Кремнёв и ехал в гости, у неё и намеревался обосноваться на первых порах, прописаться и получить паспорт. А попутно успокоиться и восстановиться после колонии в домашнем тепле и уюте, на домашней пуховой кровати поспать, по которой он так скучал, так скучал, валяясь на казённой шконке.
Это его желание приземлиться в деревне на первых порах у родной сестры матушки не было стихийным и необдуманным, тягостным для хозяйки. Тётка Тамара в регулярных письмах сама настаивала на том: чтобы бездомный и безхозный племянник, неприкаянный сирота-сиротинушка, непременно к ней приезжал и у неё прописывался и закреплялся; она намеревалась над ним взять шефство, пока ещё оставались силы.
Ей, скажем честно, это было выгодно и приятно для сердца, одинокой деревенской женщине-инвалиду. Ведь бедовый племянник Максим остался последней радостью у неё и надеждой после внезапной смерти сестры. Она надеялась втайне и верила, дурочка, что он, после всего-то случившегося, в деревне Бестужево навсегда останется, бывший зэк, и займётся крестьянским трудом; и этим обеспечит ей тихую и покойную старость и смерть, которой она так боялась.
Она, надо отдать ей должное, не просто мечтала и верила, лёжа на койке вверх животом, как это делал помещик Манилов у Гоголя, - она часто писала письма в колонию: раз в месяц