наша с вами трагедия-то заключается! Не оставила мне в те годы злодейка-Судьба иного пути и выбора, хоть убейте - не оставила! А почему? - не знаю… Знаю только одно, главное: я и теперь, если б можно было повернуть время вспять и вернуться в прошлое, поступил точно так же бы. Клянусь! Потому что не могу я быть холуём и рабом, безмозглым винтиком в чьей-то игре и планах; категорически не желаю подстраиваться под м…даков и плыть по течению! Простите! Вы ведь и сами учили меня с молодых лет честности, гордости и прямоте. Вот я и жил по вашим наказам, рецептам и завещаниям - и ни сколечко про то не жалею, ни сколечко! Так жить и надо! А за БОГИНЮ свою ненаглядную я не то что в тюрьму, я готов жизнь отдать, за Мезенцеву Татьяну Викторовну. Это - девушка моя, моя необъявленная невеста, с которой я вас так и не успел познакомить. В Университете, признаюсь, у меня с ней мало что получилось к великому сожалению. Но я до сих пор продолжаю про встречу с ней денно и нощно думать, трепетно готовлюсь к этому судьбоносному для меня событию, силы коплю. Потому что родился РАБОМ ЛЮБВИ! - именно и только так! Да это ж вы меня таким родили и создали: как хотите!… И вас я ВСЕГДА любил, люблю и любить буду. Вы ВСЕГДА будите рядом со мной: в моём сердце, душе и мыслях. ВСЕГДА! Оставшуюся жизнь я посвящу исключительно вам двоим, моим чудесным, благословенным родителям. И ещё Мезенцевой Татьяне Викторовне, БОГИНЕ моей дорогой, которую Вы не знаете пока, повторю, не успели ещё узнать - так случилось! Я вас с ней, вероятно, на том свете теперь уже познакомлю. И я докажу вам троим, что я не полный м…дак и не чмо; что чего-то в этой жизни да стою… А могилу вашу, ваш новый и вечный дом, я доведу до ума. Такую красотищу вам тут отгрохаю! - что закачаются и ахнут люди, когда увидят её, и сильно позавидуют вам, лопнут, суки позорные, от злости и зависти! И вам не будет стыдно перед родственниками и соседями за единственного сына своего, когда узнают все, что Максим Александрович Кремнёв ещё крепко стоит на ногах и не позорит РОД; а вас, родителей своих, он любит, чтит и помнит…
4
После такого душещипательного разговора с покойниками, больше на душевный стриптиз похожего, наш сильно захмелевший герой поднялся с земли, отряхнул колени и направился нетвёрдым шагом в здание администрации кладбища - заказывать памятник и ограду. А там его уже с нетерпением ждали люди как потенциального работодателя, встретили вежливо и тепло, усадили в кресло, предложили чая, каталоги предоставили с выставочными образцами… И он выбрал всё самое дорогое и лучшее, что было в наличие в мастерской, денег не пожалел на кованную ограду с восточным орнаментом, на большую, во всю могилу, надгробную плиту с надписями, и на огромный каменный крест из белого карельского мрамора с золотой инкрустацией по краям и двумя родительскими фотографиями в центре. Заказывал это с таким расчётом, чтобы могила Кремнёвых лучшей была из всех, и к ней ежедневно ходили зеваки как в тот же музей; как на столичных крутых погостах люди к захоронениям знаменитостей ходят - памятниками любуются… Обошёлся ему его заказ в 800 рублей - огромные по тем временам деньги, деньжищи даже. 600 рублей он сразу же отдал: чтобы мастера-кузнецы и резчики по камню, не мешкая, приступили к работе. А оставшиеся 200 рублей он должен был заплатить бригадиру строителей за установку памятника и ограды, когда они будут готовы. Мастера-резчики и кузнецы обещали выполнить заказ в течение месяца и сразу же сообщить об этом. Максиму, не имевшему телефона, пришлось оставлять адрес тётушки, куда они должны были написать заказное письмо…
Уладив в конторе все формальности, Кремнёв вышел на улицу, довольный собой, с намерением идти на автовокзал, покупать билет и ехать к тётке в Бестужево сонно. Все намеченные дела в Касимове были благополучно осуществлены, и делать в городе детства ему было нечего… Но на улице, как на грех, солнце светило яро и бешено, разогревая мышцы и кровь, было тепло, светло и по-июльски празднично!... И ему захотелось до чёртиков тот природный праздник продлить - и даже чем-то усилить. Родительское гнездо могуче потянуло его к себе, находившееся неподалёку. Нестерпимо захотелось хоть краешком глаза на него взглянуть, чтобы окунуться в далёкое и безумно-счастливое детство - и порадоваться видению… И ноги Кремнёва, поддавшись сердечным порывам, сами собой понесли его на родную улицу Луначарского - к родительскому дому поближе, который не выходил из головы и сердца, который звал к себе настойчиво и без-престанно все эти дни, когда блудный и непутёвый сын вернулся на родину из тюряги.
К дому он дошёл быстро, за десять минут, по дороге пристально вглядываясь в окна других домов, что были с детства ему хорошо знакомы, как и их обитатели. Он всё мечтал, всё надеялся, зэк прощёный, знакомые лица по ходу встретить, знакомых людей. Чтобы остановиться с ними и поговорить, перекинуться парой слов; вспомнить прошлое за беседой, узнать от знакомых новости… Однако не встретилось из взрослых никого: только дети по улице бегали и орали по заведённой природой привычке…
И вот из-за других одноэтажных частных домов показался, наконец, и его 18-й по счёту дом, от вида которого больно защемило и заныло сердце Максима. Он был всё такой же по виду - четырёх-квартирный, кирпичный и одноэтажный (а других на их улице и не было никогда), покрашенный белой краской ещё в момент постройки, что облупилась во многих местах, красные кирпичи оголяя. На пересечении улицы Победы и Луначарского дом был расположен, на просторном уютном месте, продуваемом со всех сторон. Кремнёв узнал бы его, родимого, из миллиона подобных домов, потому что за время его отсутствия на родине отчий дом совсем не изменился. В окнах крайней квартиры семьи Сапроненко, что выходили на перекрёсток и сразу бросались в глаза, висели знакомые шторы, которые висели уже тысячу лет: Максим их хорошо по детским и отроческим годам помнил, как и самих людей, что их повесили. Они всё так же и там же работали, скорее всего, и тётка Нина и дядя Саша, а вечерами трепались на лавочке у калитки, на которой трепался когда-то с их дочерью и сам Максим, крутил с ней шуры-муры. Эта общая лавка, наверное, и сейчас стоит, которую батюшка с дворовыми мужиками когда-то давным-давно поставил. Забор был тот же самый, обшарпанный и непокрашенный, та же калитка во двор: кровное родство с колыбелью детства и отрочества не пропало, словом, и ни капли не притупилось. Ему нестерпимо захотелось, как прежде, по-хозяйски зайти во двор, хлопнув скрипучей калиткой, и прошествовать гордо в свою первую по счёту квартиру. Потом широко распахнуть дверь в неё и прокричать бодрым голосом: «Я приехал! Ро-ди-те-ли! Где вы?!»… Но сделать этого было нельзя никак: там целых три года уже жили другие люди, которые совсем не знали его и не хотели знать, которым он был и даром не нужен. А родителей там уже не было: они в иной переехали дом без него - потусторонний и вечный…
Переборов в себе желание зайти во двор, чтобы встретиться и переговорить там с соседями по поводу смерти отца и матери, которых соседи именно и хоронили к стыду его; как и желание пересилив в квартиру свою зайти и постоять там хотя бы минутку - детские годы вспомнить и духом исчезнувшей семьи насладиться, - растревоженный не на шутку Максим по противоположной стороне улицы прошёл вперёд и остановился с другого конца дома: со стороны уже своих окон, родных и до сих пор желанных. Ведь их квартира тоже крайней была, но только первой по счёту. И её боковые окна не на улицу выходили, как у Сапроненко, а на соседний частный дом, в котором проживала семья Ромашиных-Кочкиных. Максим их всех хорошо знал, естественно, дружил с их дочерью Ленкой когда-то и сыном Андрюхой. Все они продолжали в доме и дальше жить, были молодыми и здоровыми, наверное, как и все остальные соседи по улице: Орликовы, Товарушкины и Потаповы, Подрезовы, Климовы и Базыкины, Старцевы, Разгуляевы и Разорёновы, Чуденковы, Журавлёвы и Волокитины. И только семья Кремнёвых как-то уж очень быстро и разом исчезла из окрестных мест, с улицы Луначарского, оставив по себе в головах и сердцах людей тягостные воспоминания. И всё из-за сына своего, Максима, который такое клеймо на себя повесил, угодив в тюрьму, от которого он теперь и век не отмоется и не открестится…
Остановившись на другой стороне улицы с замиранием сердца, Кремнёв стал пристально вглядываться, щуря от яркого света глаза, в родные окна, за которыми по-прежнему находилась двухкомнатная родительская квартира, где он когда-то появился на свет и до 17-ти лет как у Христа за пазухой прожил. Заметил, что шторы были уже другие, не материнские, да и сами окна были покрашены другой, незнакомой краской, которая не радовала глаз. Больше скажем: это было так неприятно видеть и осознавать, что в его квартире живут и хозяйничают теперь другие люди, наводят свой порядок там и уже расставили, скорее всего, везде свои вещи и мебель, а их добро, которое собиралось десятилетиями, на помойку выкинули. Засранцы!
Ощутив холодный озноб по всему телу, Максим поднял слезящиеся глаза на фронтон крыши дома, где располагалась дверь на чердак. Ему отчётливо вспомнилось до мелочей, как он любил все детские годы забираться на этот чердак и подолгу сидеть там у распахнутой настежь двери - наблюдать за улицей и за соседями. Соседский крохотный двор Ромашиных-Кочкиных был виден как на ладони, как и сами хозяева, дядя Юра и тётя Юля, за которыми Максим внимательно всегда наблюдал от нечего делать. Залазил-то он на чердак не для этого, а чтобы книжку какую-нибудь почитать на свежем воздухе: у себя во дворе это невозможно было делать из-за обилия снующих взад и вперёд соседей. Он и читал действительно, наслаждался чтением какое-то время. Но когда Ромашины-Кочкины выходили из дома и начинали копаться во дворе, скотину кормить или что-то ещё делать, - было уже не до книг: он весь во внимание обращался, следя за каждым их шагом и действием… Им, наверное, это не очень-то всё и нравилось - такая за ними слежка со стороны малолетнего сопляка. Но замечаний они ему не делали, не оговаривали никогда и ни разу не пожаловались на то родителям. Молодцы! Хорошие люди!...
«…А ведь я бы мог и теперь на этом чердаке сидеть, - подумал Кремнёв с грустью, вспоминая прошлое, - и жизни продолжать радоваться, не загреми я в тюрьму и не угробь этим делом родителей. И по квартире бы своей ходил сейчас петушком в окружении живых и здоровых, и до ужаса счастливых батюшки и матушки: с ними бы водку пил и по душам беседовал, а не на погосте. И на собственной койке теперь бы как король спал, как и раньше, а не на скрипучей койке тётушки, густо напичканной клопами. Тётка Тамара - хорошая женщина, добрая, совестливая, работящая: это правда. Жаловаться на неё грех. Но это всё равно не родная мать, даже и близко, хотя внешне они очень и очень похожи. Но мою матушку сердобольную и жертвенную до безумия, до фанатизма она всё равно не заменит. Никогда! Да она и не стремится к этому…»
От подобных горестных воспоминаний и дум клещами стальными перехватило грудь и стало трудно дышать. Ком подступил к горлу, а на глазах навернулись горькие,
