Моя Богиня. Несентиментальный роман. Часть четвёртая

«живой воды», радуясь и надеясь при этом: а вдруг полегчает старушке...

«…Но руки старые ослабли -
Стакан дрожал, и ей на грудь
Текли, текли большие капли,
Но не давала их стряхнуть.
Пускай текут - полегче телу.
Вздохнув, откинулась назад
И на простенок посмотрела,
А там на снимке - муж-солдат.
Я знал его. На снимке вышел
Он, будто парень, молодым.
И Катерина еле слышно
Шептала что-то перед ним.
И заревели наши бабы.
Она рукой подозвала:
«Вон там, в шкафу», - сказала зябло:
В глазах уже скопилась мгла.
Открыли шкаф. А там, как следно, -
Одежды горестный запас.
Сама себе наряд последний
Заране сшила - знала час.
И бабы встали тихо, с краю…
Она, берёзово бела,
Вздохнула тихо: «Умираю»…
И умерла…»

Так вот болезненно-остро, ярко и точно до невозможности, талантливо и правдиво, отдавая дань суровому мужеству русских простых людей, жителей вологодской деревни, их величайшему терпению и поразительной молчаливой жертвенности в этом терпении, Александр Александрович Романов пишет свою замечательную поэму, начало которой не менее прекрасно и благозвучно:

«…Как широка Россия наша,
И в горе, знаешь, как люба!
Лишь за неё нам было страшно,
Совсем не страшно за себя.
Вот потому-то нас и мало…»

Разве ж можно было подобные душевные излияния, талантливо зарифмованные в строфы, простым русским зэкам не полюбить, для которых романовские мысли и чувства были родными и близкими до невозможности?! Точно так же они восхищались, смеялись и плакали во время литературных вечеров и от дивных рассказов алтайца-Шукшина, и от пронзительных стихов вологодца Николая Рубцова, в пьяном угаре в 35-летнем возрасте задушенного сожительницей (официальная версия), Л.Дербиной, талантливой поэтессой, между прочим, оставившей после себя такие, к примеру, вирши:

«Быть, право, стоит виноватой с виной иль вовсе без вины.
Быть стоит проклятой, распятой, прослыть исчадьем сатаны.
Но надо самой полной мерой своё отплакать, отстрадать,
постичь на собственном примере всю бездну горя, чтоб сказать:
- Прошедшие без катастрофы, мой час возвыситься настал.
Не сомневайтесь, крест Голгофы весьма надёжный пьедестал!»
                                                   
А ещё наш герой открыл для себя в колонии, просиживая с утра и до вечера в библиотеке, замечательного поэта Эдуарда Асадова (1923-2004), стихи которого, не единожды читанные со сцены, также пользовались большой популярность у слушателей, причём как в среде заключённых, так и в среде молодых надзирателей, солдат-срочников. Стихотворение же «Моя любовь» особенно полюбилось всем. Зэки и вертухаи его усердно переписывали по вечерам и отсылали потом любимым девушкам и жёнам в почтовых конвертах. Вот оно:

«Ну каким ты владеешь секретом?
Чем взяла меня и когда?
Но с тобой я всегда, всегда,
Днём и ночью, зимой и летом!
Площадями ль иду большими,
Иль за шумным сижу столом,
Стоит мне шепнуть твоё имя -
И уже мы с тобой вдвоём.
Когда радуюсь или грущу я,
И когда обиды терплю,
И в веселье
тебя люблю я,
И в несчастье тебя люблю.
Даже если крепчайше сплю,
Всё равно я тебя люблю!
Говорят, что дней круговерть
Настоящих чувств не тревожит.
Говорят, будто только смерть
Навсегда погасить их может.
Я не знаю последнего дня,
Но без громких скажу речей:
Смерть, конечно, сильней меня,
Но любви моей не сильней.
И когда этот час пробьёт
И окончу я путь земной,
Знай: любовь моя не уйдёт,
А останется тут, с тобой.
Подойдёт без жалоб и слез
И незримо для глаз чужих,
Словно добрый и верный пёс,
На колени положит нос
И свернётся у ног твоих…»

И другое любовное стихотворение полюбилось зекам и вертухаям, которое Кремнёв не единожды читал со сцены по просьбе сидельцев. Написал его Александр Евгеньевич Иванов. Называется оно «Я вернусь!»:

«Даже если закрою дверь,
                И уйду, не сказав ни слова! -
                Ты, пожалуйста, мне не верь!
                …Я вернусь непременно снова.

                Расстояний…времени - тьма…
                Фото - жёлтые…Пыль на плитах…
                Я прошу - не сойди с ума,
                Вспоминая всё, что забыто…

                Не стучись в параллельный мир,
                Глядя в зеркало на морщины…
                Он придёт ещё, твой кумир!
                Настоящий (не я) -  мужчина!

                Тот, с которым найдёшь себя…
                (Пусть, не так!), но найдёшь, конечно!
                И по жизни идти, любя,
                Будешь вечно! (Надеюсь, вечно…)

                Чтобы всё повернулось вспять!
                Чувства…молодость…годы…страны…
                Чтобы - Женщиной стать опять!
                Ты - живи! Я мешать не стану…

                И растает звёздная пыль…
                И откроется неба просинь…
                Вдоль дорог приляжет ковыль…
                Только это - пока что осень!

                До зимы - ещё столько лет!
                (Впрочем, знаешь - я сам не знаю…)
                Ну, и что, что меня здесь нет…
                Ты - живи! Ты - живи, родная!

                Ну, а если нахлынет грусть…
                Иль почудится что…в тумане…
                Знай, что всё-таки я - вернусь!
                …Даже если меня - не станет»...

Сей литературный шедевр Кремнёв запомнил сразу - и навсегда. Читал его про себя много раз в вечерней и ночной тиши, при этом неувядающий образ Мезенцевой мысленно представляя, БОГИНИ СЕРДЦА своего, которую он ясно помнил в колонии, не забывал, не мог и не хотел забыть. Наоборот, он раз за разом воскрешал в памяти её БОГОПОДОБНЫЙ и ЛУЧЕЗАРНЫЙ ЛИК, при этом на глазах молодея и здоровея, душой и сердцем подпитываясь и бодрясь. Будущая встреча с ней все невзгоды помогала ему пережить, все житейские беды и горести. В том числе - и раннюю смерть дорогих и любимых родителей, безвременно покинувших этот мiр и его сиротой оставивших...

Но особым успехом и любовью у чумазой публики, тем не менее, пользовалось коротенькое стихотворение замечательной русско-советской поэтессы Марии Сергеевны Петровых (1908 - 1979), которое Кремнёв совершенно случайно нашёл в каком-то старом библиотечном журнале и мимо которого (стихотворения) не смог пройти. И его он много раз зачитывал потом со сцены на “бис”. А по вечерам к нему зэки целыми толпами бегали - просили стихотворение переписать. Оно, - стесняясь, откровенничали они, - даёт им могучий заряд энергии всё выпавшее пережить, и силы внутренние даёт в тюрьме не скиснуть и не сломаться. Вот это стихотворение, послушайте:

«Никто не поможет, никто не поможет,
Метанья твои никого не тревожат;
В себе отыщи непонятную силу,
Как скрытую золотоносную жилу.

Она затаилась под грохот обвала,
Поверь, о, поверь, что она не пропала!
Найди, раскопай, обрети эту силу,
Иль знай, что себе ты копаешь могилу.

Пока ещё дышишь - работай, не сетуй,
Не жди, не зови - не услышишь ответа;
Кричишь ли, молчишь - никого не тревожит,
Никто не поможет, никто не поможет…

Жестоки, неправедны жалобы эти,
Жестоки, неправедны эти упрёки, -
Все люди несчастны и все одиноки,
Как ты, одиноки все люди на свете».

5

Помимо лекций по Русской Истории и Русско-советской литературе Кремнёв организовал в колонии, с помощью всё того же Селихова, концертную бригаду из талантливых молодых зэков, умевших петь и плясать, играть на музыкальных инструментах. Парни приходили в клуб после ужина, и Максим вместе с ними разучивал и репетировал песни и пляски русских и советских авторов, которые выносились потом на суд зрителей; и даже поэтические вечера устраивал, где заключённые с хорошей дикцией и памятью читали со сцены стихи, которые он предварительно им подбирал. Происходило это раз в месяц и по воскресеньям, опять-таки, такие культурно-развлекательные вечера, пользовавшиеся у сидельцев и надзирателей большим успехом.
И пока местные чтецы, музыканты и танцоры развлекали народ, лектор-Кремнёв отдыхал, уступая место режиссёру-Кремнёву. Начальник колонии не мог нарадоваться на Максима, расхваливал его на все лады и дома, в кругу семьи, и на разного рода и уровня совещаниях…

6

Если теперь попробовать собрать и обобщить всё сказанное выше, - то можно с большой долей уверенности заключить, что брянская колония не стала для героя нашего, Кремнёва Максима Александровича, каким-то ужасающим испытанием на прочность духа его и воли, а в целом - характера. Отнюдь нет. Тут даже можно обратное заявить: колония стала благом, ибо вернула опустившегося Максима к жизни, вытащила его из дерьма, из его прежнего бомжового состояния на Свет Божий. Он вернулся опять в лоно и под контроль родного и любимого государства, пусть и в ранге зэка пока, намереваясь добросовестным и предельно-честным трудом искупить прежние юношеские взбрыки и выкрутасы и выйти на свободу с очищенной от скверны совестью. И, что было особенно важно и ценно для него в те переломные и судьбоносные годы, он с первого дня отсидки стал заниматься любимым делом - чтением и конспектированием книг ради приобретения новых знаний, к чему внутреннюю тягу и склонность ещё со школы имел, и что максимально развил потом в Московском Университете.
Да и сама его тюремная жизнь от университетской мало чем отличалась в целом: это надо честно признать. Ведь от чего страдают люди на зоне больше всего? - давайте попробуем разобраться в этом вопросе. Они страдают, во-первых, от тоски по семье и родному дому, у кого он есть; во-вторых, от невозможности уединиться и душой отдохнуть; в-третьих, от невозможности заниматься любимым делом долгое время; ну и в-четвёртых, от скудной и однообразной тюремной пищи, которая чревоугодников и гурманов бесит и из себя выводит, заставляет письма домой регулярно строчить и слёзно просить финансовой помощи и продуктовых посылок. Всё! Это и есть те главные неудобства, или лишения, из-за которых обыватели боятся тюрьмы. Изнеженные барчуки - в особенности, которые, впрочем, редко туда попадают из-за наличия денег и адвокатов.
Итак, все оступившиеся в мiру бедолаги, попав однажды за колючую проволоку, занимаются тем, что прикажут, - тяжёлым физическим трудом главным образом, - а не тем, к чему они на воле привыкли, к чему имели способность и тягу. А это нервирует многих и угнетает: не все с этим могут справляться, успокаивать себя, держать в тонусе и в руках. Часто физически и духовно слабые люди срываются - и усугубляют своё бедовое положение разными противоправными взбрыками, побегами даже, что приводит их всех в итоге к катастрофическому концу, к гибели… И живут зэки годами в переполненных бараках, неуютных и некомфортных, часто холодных, шумных и душных, - устают от соседей страшно, от надоедливого и постылого коллектива, безжалостно отбирающего силы и деньги, как и божественную неповторимость и непохожесть каждого, полученную при рождении. Барак, или большой коллектив, с неизбежностью превращает каждого уникального Божьего индивида в гладко-оструганного и кастрированного болвана, место которому в курятнике разве что или в овчарне. А те макароны, пустые супы и каши, чем ежедневно на зоне кормят, многим уже через месяц в глотку не лезут. И это при условии, что в колонии нет воровства. Потому что в противном случае и пустые макароны и каши деликатесом покажутся полуголодным лагерникам…

С