Моя Богиня. Несентиментальный роман. Часть четвёртая

надзирателями вместе, которые сидели на задних рядах, строго наблюдали за шаловливыми подопечными. Среди них, надзирателей, начальственно восседал и сам товарищ майор, не поленившийся проехать 40 км до колонии, чтобы Максима послушать и самому оценить его ораторские и образовательные способности…

Перед выходом на трибуну Кремнёв страшно волновался: эта ж была его первая публичная лекция как-никак. До этого-то он лишь у себя на кафедре выступал, но там его слушали только преподаватели в количестве 10-ти человек, и это - в лучшем случае. Но то был сущий пустяк в сравнение с переполненным залом, где одних заключённых сидело около 100 человек. И все недовольные, а то и вовсе злые, что их в выходной день от шконок и карт оторвали и заставили переться куда-то и какого-то залётного москвича-историка слушать. Зачем?! Им и даром та лекция была не нужна - махровым двоечникам и балбесам с рождения… Поэтому-то Кремнёву-лектору было вдвойне тяжело: ему, помимо собственного волнения, ещё надо было перебороть и изначальный негатив зала.
Не удивительно, что первые десять-пятнадцать минут он путался и краснел на сцене, делал паузы и постоянно заглядывал в конспекты, чтобы не сбиться с темы, не потерять нить, чем вызывал ядовитые усмешки у слушателей и выкрики из-зала: «А без бумажки-то можешь?! Или ты, как Брежнев, выжил из ума уже»... Такие и подобные колкости разозлили и завели Максима в итоге, и он, раззадоренный и куражный, подошёл к краю сцены, чтобы быть поближе к слушателям, ответил, что может и без бумажки - и после этого, расслабившись и набрав полную грудь воздуха, затараторил как пулемёт, лишь изредка заглядывая в написанное. Информация из него так и пёрла, как огненная лава из разбуженного вулкана. Никогда так страстно и горячо он ещё не выступал и не говорил, что было и для него самого открытием… Через полчаса такого его искромётного монолога зал присмирел и стих, и оставшееся время сидел молча, рот широко разинувши. Никто больше не проронил ни звука во время его первой лекции, не съязвил и не хихикнул исподтишка: заключённые молодого лектора очень внимательно слушали, ловили каждое его слово - до того интересен и поучителен был рассказ про родное РУССКОЕ ПРОШЛОЕ…

Когда лекция закончилась в 17-ть часов, и зэки стали по баракам и своим делам расходиться, к Кремнёву, не чинясь, подошёл довольный Селихов, крепко, по-мужски пожал руку и произнёс по-военному громко и твёрдо: «Молодец, Максим, молодец! Ты прямо у нас настоящий профессор! Давай, продолжай дальше в таком же духе, учи уму-разуму наших дурней. Они, я обратил внимание, никого ещё так заинтересованно и тихо не слушали, как тебя. Да-а-а, Московский Университет - это огромная сила! Раздолбаев и м…даков там не держат...»
Этот разговор начальника с лектором слышали зэки, сидевшие в первых рядах и не успевшие ещё выйти из зала. И к Максиму с тех пор прицепилась кличка “профессор”: так заключённые стали-звать величать Кремнёва между собой. Хотя при личном общении они все обращались к нему Макс - называли его так, одним словом, к чему он ещё со школы привык…

4

На вторую по счёту лекцию по РОДНОЙ РУССКОЙ ИСТОРИИ зэки уже сами шли: силком сгонять их было не надо. И слушали они Кремнёва с удовольствием, без-платно получая знания, которые они не смогли или не захотели получать в прежние годы, свободные и счастливые для большинства. Таким вот успешным манером и потекла жизнь Максима в брянской колонии, где он быстро стал уважаемым человеком, “профессором”, носителем диковинной информации; где к нему хорошо относилась и администрация по этой причине, начиная от рядовых вертухаев и до руководства. Майором Селиховым ему и вовсе были созданы все условия для спокойной и плодотворной работы, о которых можно было только мечтать. Чего же ещё?! Трудись, Максим, не ленись, пользуйся удобным случаем.
Он и трудился и не ленился: работу с книгами он с малолетства любил. К каждому выступлению он готовился легко и быстро, и без проблем: накопленные знания позволяли это, - в течение одного дня составлял конспекты и план воскресной лекции. А всё остальное время он занимался изучением Русской и Советской литературы, с головой погрузившись в корпуса сочинений, что окружали его. В библиотеку он приходил утром, после завтрака, а уходил из неё поздно вечером, уже перед самым отбоем: Селихов и это ему разрешил. Покидал рабочее место он лишь во время обеда и ужина таким образом, а всё остальное время трудился, не покладая рук, - без-прерывно читал и писал в тишине, конспектировал прочитанное по старой и доброй привычке, запоминал, упорно и истово занимался самообразованием - навёрстывал то, понимай, что упустил по дурости в МГУ. За несколько тюремных лет он основательно и глубоко проштудировал сначала Русскую классическую литературу, с Ломоносова и Державина начиная, а потом и Советскую; прочитал все имевшиеся книги из серии ЖЗЛ и по ним добротные конспекты составил. И когда закончил с преподаванием Истории через год, он перешёл на лекции по Русско-Советской литературе. А с неё уже переключился на Жизнь Замечательных людей. И увлекало и захватывало это всё заключённых не меньше Родной Истории.
С каким заострённым вниманием они слушали лекции про жизнь и творчество зачинателей Русской литературы и главных деятелей её золотого века: Ломоносова, Державина и Жуковского, Пушкина, Лермонтова и Гоголя. А от рассказа Л.Н.Толстого «Хозяин и работник», прочитанного со сцены, у многих сидельцев брызнули слёзы из глаз и перехватило дыхание от волнения, как, впрочем, и у самого лектора. Зэки потом всё понять и поверить не могли, что подобное мог написать БАРИН, ГРАФ, ГОСПОДИН настоящий, ХОЗЯИН жизни… Скупые слёзы текли из глаз слушателей и при знакомстве с жизнью и творчеством Некрасова и Блока, Есенина и Маяковского, Шолохова, Рубцова и Шукшина. Но и этими великими авторами, которых Кремнёв ещё с Университета знал и любил, душещипательное и слезоточивое в советской литературе не ограничивалось.
Максим, к примеру, с удивлением и тихой душевной радостью открыл для себя в колонии, читая старые номера журнала «Наш современник», имена советских поэтов-провинциалов, живших в одно время с ним, - Александра Романова (1930-1999), Анатолия Передреева (1932-1987) и Ольгу Фокину (1937). Про них на воле, живя и учась в Москве, культурной столице России, он вообще ничего не знал и не слышал: не делали им рекламу в СМИ, да и те же критики и культурологи про них дружно и как по команде молчали. Парадокс да и только! Это было так дико, чудно и странно осознавать, подобный культурный курьёз! - ибо перечисленные авторы были великие люди, сочинявшие великие же стихи, от чтения которых у Кремнёва ком подступал к горлу и больно щемило сердце, а на глазах то и дело наворачивались поганцы-слёзы. А потом такие же точно слёзы он видел и в глазах заключённых, когда читал им со сцены поэтические откровения Ольги Фокиной, например, уроженки Севера, чьи изумительные по качеству стихи отличаются поразительным многоцветьем народного языка, подлинностью народных характеров:

«Звёздной полночью осенней,
Серп нащупав второпях,
Мать меня в холодных сенях
Отделила от себя.

И, в холстину завитую,
Положила жить потом
На солому золотую,
Тем же сжатую серпом».

Или такие перлы:

«От холодного ветра тихонько дрожа,
Мать мне руку даёт, говорит: - Поезжай.
Поезжай, - говорит, - но запомни одно:
И Двине берегов не сравнять всё равно,
На одном берегу всё песок да песок,
А другой испокон и лесист и высок.
И один каждый год заливает вода,
А другой под водой не бывал никогда.
Ты в низине родилась, в низине росла,
И в низине б тебе поискать ремесла:
На крутом берегу все дороги круты,
Беспокоюсь, боюсь - заплутаешься ты…»

*****************

«А лучше воровать или просить?
И мама, как споткнувшись обо что-то…
…Сказала: - Лучше до смерти работать!»

*****************

«Я с детства живу борьбою,
Забыв про словцо «везёт».
Мне всё достаётся с бою,
Но мне достаётся всё!

Мне рано, ребята, в Европы
Дороги и трассы торить:
Ещё я на родине тропы
Успела не все исходить».

А разве ж могло оставить равнодушными несчастных, разлучённых с семьями зэков стихотворение Анатолия Передреева «МАТЬ».

«Уляжется ночь у порога,
Уставится в окна луна,
И вот перед образом Бога
Она остаётся одна.

Туманный квадратик иконы,
Бумажного венчика тлен.
И долго роняет поклоны
Она, не вставая с колен.

И пламя лампадки колышет,
Колеблет листочек огня.
Ночной её вздох -
не услышит
Никто его, кроме меня!
Лишь сердце моё шевельнётся,
Сожмётся во мраке больней…
Никто никогда не вернётся
С кровавых и мёртвых полей!

Не будет великого чуда,
Никто не услышит молитв…
Но сплю я спокойно, покуда
Она надо мною стоит»…   

А как чудодейственно и волшебно действовало на сердца и души со-лагерников Кремнёва чтение им со сцены поэмы Александра Романова «Чёрный хлеб», что рассказывала про будни послевоенной русской деревни. Сидельцы колонии, выходцы из сельской местности по преимуществу, из простых крестьянских семей, не стесняясь, шмыгали носом и стирали заскорузлыми ладонями с глаз обильно текшие слёзы, когда слушали пронзительную главу поэмы «О смерти», проникнутую неизбывной, сыновью любовью к народу, к деревенским женщинам, пережившим Великую Отечественную войну.

«…Ну, вот послушай напоследок
Про Катерину - так и быть.

Она как будто бы с берёзы
Скатилась в мир и век жила.
И полила ночам слёзы -
Вот и была лицом бела.
И то сказать: её хозяин
Погиб в бою за город Брест.
И Катерину замуж звали -
Всем отказала наотрез.
Свою беду одна бедуя,
Осталась верная себе:
Откуда ветер ни подует,
А всё равно - в её избе.
Но никаких от бабы жалоб,
И никакого людям зла.
Иным и нынче не мешало б
Попомнить, как она жила.
И вот когда пошёл мутиться
У Катерины белый свет,
Примчалась на дом фельдшерица,
А Катерины дома нет.
Ну где она? Куда пропала?
Искать! (А бабы рвали лён).
Так отыскали за снопами:
В руках со льном сидит в наклон.
В себе была. Лишь под глазами
Холодное наволоклось.
«Вот и пора, - она сказала, -
Теперь уж я - ни в сноп, ни в горсть»…
Ну, тихо под руки подняли
И повели. И шла она
В последний раз по травам вялым,
С волоткой сорванного льна».

Волотка, или небольшая охапка, льна в этой пронзительной сцене вдруг вырастает в символ каждодневного, каторжного и вечного крестьянского труда, который даже и в смертный час не отпускает от себя старую и больную женщину-крестьянку, назойливо напоминает ей, что не вся-то работа закончена, и не весь-то ещё лён вырван и убран с полей. А значит, и умирать ей, горюхе и бедолаге, не время…

«…Когда дошли до той берёзы,
Что у её стоит окна,
Остановилась и безслёзно
Кору погладила она.
И вдруг упала… В дом старуху
Уж заносили на руках.
Шептала - знать, молитву - глухо,
Понять пытались, но - никак.
А фельдшерица - ясно дело
(Как и в дороге) - вкруг неё.
Вдруг Катерина поглядела -
Из забытья и в забытьё -
Так ясно, чисто поглядела,
Да так спокойно, что в избе
Затихли все оторопело,
И стало всем не по себе.
А Катерина фельдшерицу
Чуть отстранила, а потом
Сказала: «Дали бы напиться,
С реки»… И сразу ожил дом!»

Люди, ясное дело, побежали к речке, поднесли Катерине стакан