через проемы, и даже быстро идет, Митрич начал вставать с напряжением штангиста, взявшего непомерный груз… Но встать сразу не вышло.
Да, девочка. Хорошо тебе жить. Легко тебе жить. Ты прямая и честная, и достоинство твое никогда не омрачалось тяжелым проступком… А у взрослых не так. Иногда встать им трудно непомерно, тяжкий груз их давит к земле, и сил человеческих на подъем нет никаких… И не смешно мне совсем смотреть сейчас на Митрича; давай отпустим его, как в лес отпускают лесную зверушку; пусть себе бежит…
Спрыгнув с окна, Паша подошел к Митричу сзади и ободрительно хлопнул его по горбу. С фуфана понялась пыль.
- Не бойся, Митрич! – радостно, как бы во второй раз здороваясь, сказал он – просто ни строить, ни ругаться здесь не надо. Ну подумай – зачем вы здесь со своими рылами грязными? Придут другие люди, настоящие, они и сделают все как надо… Паша и еще что-то хотел сказать назидательное – но Митрич на беседу не остался.
Медленно и величаво, как медленно и величаво разгоняется верблюд, начал разгоняться и Митрич… Но спину свою, жегомую ужасом, он не выпучил, а наоборот, вобрал, потому что всю ночь, по всему лесу радостная тьма текла сзади, и дышала, и хотела хлопнуть!
***
Утром следующего дня – последнего дня, когда Паша был с нами – Фараон пребывал в выходе из запоя. Состояние духа его было мрачно, так как главную его головную боль – строительство лесного дурдома – снять было пока нечем.
«Поехать бы в Кремль, перебить бы всех» - думал свое обычное Петрович – «да сил пока маловато… Ну что им, гадам, надо? Ну едьте вы в Англию свою, в Израиль свой, ну живите там, ну дайте вы, уроды, пожить нам без вас, ну хоть немного, без всего дурдома вашего»…
Фараон пил зеленый чай, врач и виночерпий подсовывали ему пилюли. Одетые девушки моющими пылесосами чистили ковры; иногда в алюминиевых трубках-воздуховодах позвякивали, пролетая, чьи-то кольца и зубы. Советники пили рассол, вспоминали, кого забыли попотчевать. Прикидывали, откуда еще можно было ждать неприятностей. И вдруг - звонок, на личный фараоновский номер…
Фараон взял; но, не желая ничего подносить к уху – поскольку ухо крепилось к больной голове – включил громкую связь.
Звонил боец, курировавший лесную бестолковщину.
- Петрович, здравствуй, Фараон, пусть всегда будет Солнце! Тут я не понял – наезд, что ли?
- Говори толком. По порядку.
- Короче, кто бытовку привез, говорит – там сторожа нет. Как нет? Я поехал. Точно, нет сторожа! Мужички местные поразбегались, дербанили что-то, и наш шифер в лесок отнесли, листов сто… Я подстрелил одного слегка, с ним и разговорились… Говорит – был сторож, но убежал, дорогу найти не мог, по деревне ихней хорошо побегал ночью… Нашел я его дома. Короче, плохо с ним. Жена плачет. До всякого мы посетителей твоих, Фараон, доводили, но тут другое. Ну, пытали, понятно, морда – как связанного конем по земле волокли, глаза чуть не лишили… Сидит спиной к стене, все лампочки включил, темноты боится… Пьет много, и не пьянеет. И знаешь, что говорит?
- Ну?
- Ну, бред сначала погнал, что не хочет всю жизнь в подвалах сидеть. И с тьмой разговаривать… Это ладно. А потом я расслышал, что козлы те ему сказали ниченистроить, и что придут скоро другие, и все сами сделают. Кто другие? Митрича в травмпункт сначала увезли, а теперь, я звонил – в психушку. Ну, найду я сторожа нового – но сам принцип? Кто это? Кто придут другие? Наезд, что ли? Мне что делать, Петрович?
Плохо говорить, когда голова отдыхает, больная особенно… Нужно хотя бы не торопиться… А Фараон, злой на все на свете, и на новость эту досадную, возьми и брякни:
- Найди всех. Исповедуй. Упорных казни.
- Понял, Петрович! Солнечный круг, небо вокруг тебя, Фараон!
А Фараон, схватившись за многострадальную голову, подобно шахматисту с перепоя, искал, с какого боку… какая часть оппозиции… какую начала комбинацию? До чего же сложна жизнь! Теперь вот ему придется отстаивать… от чьих-то наездов… это противное дело так, как будто он всей душой за него… И докажи потом нормальным людям, что ты был против… Как тяжела ты, шапка Мономаха, особенно если не на тех ты головах!..
А Паша, тучи над которым сгущались, выспался сном богатыря.
Проводив врубившегося в лес, лосю подобно, Митрича, не взглядом, а скорее слухом – доносились и удары тела о деревья, и вскрики, и мольбы через зубовный скрежет – Паша на ощупь пошел к себе в номер. И, сказав в проеме одной из комнат: - «мир праху вашему, отцы и братие!» - залез по балке на свой второй.
Встал он на заре, попил чайку, попрохаживался вокруг брошенного Митричем скарба, посмотрел на керзаки, и, сияя, пошел домой. Музыкальных нашествий на него этим утром не было, но посетило его чувство выполненного долга. Паше даже захотелось поглубже войти во вкус этого хорошего чувства; он решил для себя, что душевное здоровье, им даруемое, будет удерживать человека от бутылки даже тогда, когда живет человек один, неукомплектованный.
Все плохие новости я узнал раньше Паши. Сдали Пашу мужички кирпичные – уверяли, что ночевать в этом страшном месте не отважится больше никто. Бойцы нашли Пашин лежак, и, не увидев ни окурков, ни бутылок, а лишь забытый кистевой эспандер, почесали репу.
Ко мне пришел курьер, сказал готовиться к смерти и из города не уезжать. Я, сказать честно, забеспокоился за свою шкурку. Придут костоломы Петровича – и что, будут они отличать кочегара от кочегара? Нальют в рот водки, сбросят с лестницы, и докатишься до дна уже инвалидом…
А Паша и в ус не дул. «Помрем – всего и делов» - сказал он, когда пришел меня сменить, и попытался улечься на сидение. Но я передал ему всю мою озабоченность.
- Петрович, понятное дело, самодур. Но отменить указа о казни он уже не может, бояться перестанут, - а здесь все на страхе и держится. И если он ни одного указа еще не отменил, то с чего ты взял, что нам повезет? Мы в ситуации несуразной, но опасной.
- Езжай домой. Межзвездыч подменит.
- Нет, давай пропадем вместе.
- Никуда я не побегу. Помру – так помру, а строить не дам. Соберу своих и бунт устрою.
- Этого-то вражки Петровича и ждут. Они к твоим единомышленникам еще несколько тысяч подвезут, и одарят, и напоят, и будешь ты лидер в борьбе с экуменизмом. Правое дело! И если пошатнут Петровича, то сам знаешь, хазарские носы здесь на каждом углу дань собирать будут. И каким добром тебя народ тогда помянет? Все копают под Петровича – и ты с этими гнидами в компании окажешься… Вот чем ночные разговоры в котелок заканчиваются, когда всего замеса не знаешь. Спирт станет и хуже, и дороже... Не допущу!!!
- И делать что, по-твоему?
- Я-то откуда знаю? Так-то по жизни вроде и знаешь что-то, а как прибить могут, и мыслей нет. Спросить у кого, что ли.
- У кого?
- Знать бы. Слушай, а сходи ты в церковь. К настоятелю. К новому, из Львова, не иди, он помощник только; а именно к настоятелю, не спутай. Он мудрый, говорят, все к нему ходят, у кого что. Иди, иди давай, счет на часы идет…
Страшок мой, видимо, передался и Паше, - или он о другом чем подумал. Мы скоренько попили чаю, и Паша поплелся по лестнице вверх. В кочегарке дело
было.
***
Редко, очень редко ходил Паша по городу. Во первых, по нашему городу ходить не только Паше было неприятно; а во-вторых, жизнь свою Паша устроил так, чтобы ходить не было надобности. Разве что в минкультуровский филиал походил Паша с год-полтора, пока его тамошние нравы из себя не вывели… Да, наверное, и из-за этого ассоциации от ходьбы по городу были у Паши строго отрицательные.
Словом, город – не лес. Таково непреодолимое различие, девочка, между миром Божиим и миром человеческим. Один сотворен Любовью, другой – нуждами и монотонностью безрадостного труда. Случайное сборище взаимно озлобленных одиночеств. А может быть, так кажется только мне. Это мне, чужому в этом городе, всегда и от всего было плохо и одиноко. Мне казалось, что бетон его впитал в себя всю беспросветную тяжесть отношений, усталость от попыток заработать на жизнь. Тревоги и опасения. Скорби разводов и неудачных знакомств. Горожане здесь страдали и от мошенников, и от хулиганов всех мастей и рангов, а мошенники и хулиганы страдали от самих себя. Паша шел туда, где мошенников быть не должно в принципе, но ему все равно было как-то тревожно.
Как бы там ни было - ходить по городу Паша тоже не любил. А церковь наша городская, идти в которую я его убедил, стояла на том аж конце города, рядом с управой, на площади, где во всех остальных провинциальных городах стоят памятники вождю в пропасть. (Дизайнером-архитектором церквушки был тот же Мизантропыч, и место строительства тоже он подобрал).
И поволокся Паша в сапогах своих тяжелых через весь город, вдоль дорог, набитых тарахтящими на одном месте грузовиками - и около каждого слышался блатной шансон, и около каждого мочились водилы; поволокся по бетонным тротуарам, по плевкам и окуркам... Унылая грязь унылого города! Города, собранного из серых плит наспех, по какой-то давно минувшей промышленной нужде; города без леса и без реки, города даже без имени, данного с надеждой.
Железобетонск! Ну разве это имя? И как вообще здесь может пребывать душа с чувством изящного? И сколько их, этих городков непонятного заложения, разбросано по земле, - как мусор после пьянки бывает разбросан по лесной поляне? Да, горожане украсят их и по силе облагородят; таково врожденное свойство человека – украшать весь окружающий мир. Но одно дело – украшать изначально красивого ребенка, и другое – камуфлировать уродца…
Паша волочился, гладя в бетон, чтобы даже не видеть плакатов с планами чьей-то корысти. Он все время обдумывал свою речь к настоятелю. Чтобы не отнять у занятого человека на свои пустяки много времени, Паша подыскал слова, кратко изъясняющие и злободневную его напасть, и поиски духовные вообще. Что-то скажет ему настоятель? Из книг Паша знал, что такие разговоры – не шутка, что так узнается Воля Божия, и что принять ее надо с верой, не усомнившись, хотя и показаться она может странной и неудобоисполнимой…
Перед входом в церковь Паша долго вытирал сапоги и об газон, и об коврик перед дверью – чтоб не занести прилипший окурок или еще какую гадость. Войдя и робко перекрестившись, он обратился к какой-то женщине – как бы ему найти настоятеля? Вопрос его, тихим голосом заданный, привлек все же внимание еще нескольких неравнодушных женщин… Увидев, что батюшку ищет молодой человек с тонкими чертами лица, с глубоким и усталым взглядом, женщины эти бросились искать батюшку и даже оторвали его от исповеди. Исповедуемая дышала томно и батюшку убегающего провожала глазами влажными… Восторг, восторг блестел в ее глазах…
Паша, как мог, объяснил настоятелю суть вопроса. Остаться ли ему, гражданского ради мужества, в городе, претерпеть ли за упрямство побои или даже самую смерть – или же ему, по слову Писания, «егда гонят в одном граде, бежать в другий»? Лично он склонен
