Записки Сменщика

физически. Есть у нас пара заглушенных труб-дюймовок – так он на них подтягивался время от времени всю смену. Отжимался, делал всякие растяжки; он увлекся в последнее время русским стилем… «Что будет стоить тысяча слов»…  и за мое к этому святому делу небрежение слегка меня мутузил, если у меня не было на тот момент головных болей. Затем, что меня особенно удивляло – он надраивал длинным лоскутком ткани латунные части манометров! Так в армии, с помощью зубной пасты и воротничка  полируют краники в умывальнике.







В общем, без дела он не сидел, и подозреваю я, что без дела он не сидел и внутренне. Прочитанные дома главы какой-нибудь книги горели в нем огнем! Это зрелость  умеет читать для внутреннего комфорта, уютно и мерно богатея мудростью; молодость же горит и ищет.







"Подросток, прочетший вагон романтических книг. Ты мог умереть, если  б знал, за что умирать"...







Таская дрова, чистя топку, вынося воду из-под подтекающих труб, меняя прокладки насоса, отжимаясь и отрабатывая приемы, Паша все время что-то полировал внутри, что-то отрабатывал…  И что-то менял. Он что-то искал, он высматривал; с высоты неплохого для молодого человека культурного багажа он бросал взоры куда-то еще выше…  Вернее, он шел к чему-то со спортивным упорством альпиниста! И как жаль мне сейчас, что он не нашел тогда  во мне попутчика. Видала бы ты, девочка, этого энергичного, в общем-то веселого парня, когда его не терзала никакая тоска – как он был по-своему обаятелен!







А вообще – кочегарка была совсем как квартира, только в ней вместо балкона и книг была топка.











***











Насчет того, зачем нужны кочегарки городу, в котором всегда стоит последняя теплая осень, - мнения были у горожан самые разные.







Одни говорили, что безработица для кочегара – это  хуже всего, и, кажется, были правы.







Техническая интеллигенция держалась того мнения, что кочегарками оправдывают свое существование многочисленные конторы, специализирующиеся на систематизации вариантов расхищения дров. И, наверное, тоже были правы.







Санэпидемнадзор на кочегарки откровенно молился, поскольку сам был в состоянии разрухи – а теплоотводы от кочегарок, за ненадобностью тепла, шли за город, в реку, и надежно губили там всю рыбу. Избавляя тем самым обывателей от уже разрабатываемого правительством рыбьего гриппа…







Эксперты же из оборонки прямо утверждали, что кочегарки имеют значение именно стратегическое, поскольку вырубленные на дрова  леса делают землю нашу для захватчика неприглядной – а иного способа, кроме неприглядности, избежать захвата  у нас нет…







Все это так, наверное. Я – кочегар, и спорить со специалистами и не берусь. Но считаю, что кочегарки плохи уже тем, что деревья, живущие надеждой стать скрипками и книгами, становились дровами.















***







А еще кочегарка наша интересна тем, что  вместо дивана у нас - старое троллейбусное сидение.







Сидение это мы берегли; садиться на него позволяли не всякому. Если поведет человек не тот разговор – все, с сидения его мы сгоняли. Я раскрою тебе, девочка, наш с Пашей секрет… Это было именно то сидение, на котором ехал поэт на восток!







Закончив смену, немножко вздремнув перед самым ее концом, попив в ожидании меня или Межзвездыча чаю, Паша шел домой. В настроении, можно сказать, приподнятом. Ночь напряженного труда, труда внешнего и внутреннего,  миновала; и плоды труда – усталое тело, умудренная беседой с собою душа, подчищенные, как латунные части приборов, понятия – все Пашу радовало.







Паша был жаворонок, он любил утро. Особенно раннее – и считал почему-то утро зеленым, а вечер – синим. Утром он расцветал.







Утром спокойно можно было идти в город через подъезд – обывателей в столь ранний час быть не могло; но и  ларек Донны Барбары был, правда, закрыт. Поэтому Паша взбежал подъездом к себе в квартиру, чтобы разбудить меня – надолго оставлять кочегарку без никого у нас не было принято. Толкнув незапертую, раз уж я был дома, дверь, Паша скорее шел на балкон – увидеть всю утреннюю Русь, теперь уже с высоты прочитанного вчера днем и обдуманного сегодня ночью. Проходя мимо спящего меня, он в качестве будильника  пел что-нибудь из военных маршей.







И раз уж Паша проходил  на балкон по квартире мимоходом, то я и опишу  квартиру тоже мимоходом.











Квартира.











Все поколения Пашиных предков были бедны, новой мебели никогда не покупали, и от того вся мебель в квартире Пашиной была  старая, старинная, антикварная.







Самым заметным в комнате был платяной шкаф. И не по тому, что был он особо вместителен – а потому, что стоял он не на своем месте. Лет семьдесят назад, в связи с тем, что домком настоял на уплотнении, несколько комнат у Пашиных предков отобрали, и многое теперь в жизни стояло не на своих местах.







Если к этому платяному шкафу подойти в темноте со свечою, то он отразит  уже множество свечей – утерянное искусство полировки былых мастеров…







В шкафу, как в некоем склепе, были погребены несколько электрогитар – вместе с недавно отшумевшей неблагозвучно молодостью. Там же были и «вещьдоки» иных увлечений – боксерские перчатки, мольберты, шлемы мотоциклетные, ледоруб, удочки… Все упрекали Пашу… да и ты бы, девочка, наверное, упрекнула -  за непостоянство в увлечениях. Вам виднее; но думается мне, что иное непостоянство есть как раз постоянный поиск чего-то, в изведанных увлечениях не нашедшегося…











Далее по заметности в комнате шел стол – весьма широкий, обитый зеленым сукном; за ним, а не лежа, Паша читал; читая, он делал не то выписки, не то заметки в свою тетрадку. Еще был в комнате диван кожаный, на котором я обосновался – Паша же спал на балконе, на свежем воздухе, потому как не мог долго оставаться без звезд ночью и без синего неба днем.







Еще был сундук около дивана, из которого Паша одевался, еще была комната-библиотека. Еще было фортепиано, заваленное книгами -  но не расстроенное ничуть, поскольку Паша частенько играл на нем в «своих ослепительных снах».







А вот телевизора, тараканов и прочего в квартире Пашиной и  не  бывало никогда.







А  вообще - квартира была совсем как кочегарка, только в ней вместо дров были книги, а вместо топки – грудь Паши.







***















Посидев на балконе, посмотрев на встающее над Русью солнце, Паша захотел погулять по лесу. Самое естественное после кочегарки желание!  Для этого он слез по пожарной лестнице в свою березовую аллею и пошел в сторону леса. Перейдя речушку мостиком шатким, он углубился. Лес ему был дорог еще и тем, девочка, что вы здесь всем классом бывали. Паша как-то чувствовал, что видит это все последние дни, и от того видел все глубже…







Осенний лес, утро, свежесть, знакомые тропки, по которым, девочка, когда-то бегала ты… стремительная походка… Как хорошо! Избыток творческих движений в Паше выражался тем, что он, любя сейчас весь Божий мир, был ко всему соучастен лично. Падает, к примеру, с дерева лист. Обычное в осеннем лесу дело. Листьев миллионы. Но Паша никак не хотел допустить, чтобы лист шмякнулся молча – ведь лист жил под солнцем, радовал взор, да и вообще…







Пусть листьев так же много, как и людей, и пусть в массе они неинтересны… но у каждого есть свой, и только один полет, как и у людей одна, своя, неповторимая земная судьба… Листья уходят в землю - люди уходят в небо...  Паша смотрел на падающий лист, как на чей-то земной путь, и сопровождал этот первый и последний чей-то полет тем мелодическим рисунком, который находился вдруг сам, подходя к траектории вальса... Побыв вдумчивым свидетелем и полета и мотива, Паша шел дальше, разбогатев не пойми от чего.







Запомнить он ничего не старался – в лесу столько листьев! Просто он настраивался на свой личный склад мышления – когда искомые истины или выражаются, или сопровождаются созвучиями…







Утренний лес, как хорошо! Как хорошо после долгих часов в впотьмах, в скорбных размышлениях о скорбном прочитанном, без хорошего воздуха, без солнца…  Паша был, повторюсь, жаворонок, и утро его всегда бодрило и какими-то надеждами одаривало. Особо тонкие, возвышенные чувства сердце его переживало именно утром, и сам он чувствовал себя вовсе не кочегаром, а растением из-под асфальта, на которого наконец взглянуло его Солнце… Трудно мне это, девочка, объяснить, но если бы ты сама встретила его в это утро… Ты увидела бы, что у этого быстро идущего человека лицо как бы излучает  переживаемую им радость; радость, рождающуюся ни от чего, просто так; просто таково оно, свойство сердца – из скорбей и беспросветности, из тягчайших размышлений о судьбе земли своей в сумраке подземелья кочегарного…  Вдруг породить свет надежды на лучшее, и веру во что-то великое, которое уже, кажется, рядом… И понимание того, что его беспросветная без тебя личная жизнь, дав столько горечи, даст обязательно и какую-то высшую радость… Паша шел знакомыми тропками, по которым всем классом бегали вы, устав от парт…  И в нем… Пусть это звучит слишком громко – но я все же скажу. Именно Царство Любви и  Добра  расцветало само  в его сердце!







И тогда…  Как маленькая пылинка, попав в перенасыщенный раствор, вызывает вокруг себя кристаллизацию, сама оставаясь внутри  кристалла уже неразличимой…







Так и трель какой-нибудь утренней птички  порождала в Паше начало той музыкальной фразы, которая была к его состоянию уместна. К прозвучавшим созвучиям самым естественным образом прилеплялись другие – без которых тем, первым, было бы скучно жить…  Все они, как и Паша, радовались и солнцу, и лесу, и птичкам, и чистому человеческому сердцу, давшему возможность им родиться.







Они были именно живые, эти созвучия; они все вместе собрались Паше что-то глубокое объяснить. Они, как кирпичики, собирались стать стройным зданием – чтобы Паша мог всех их увидеть со стороны и понять, как могут они, объединенные одной идеей, быть сильны и прекрасны! Паша жил не здесь. Он еще видел и лес и солнце, но он начинал уже видеть не только их... В миг, не замеченный им самим…  В нем уже начала рождаться… Еще не вполне, быть может, оформившаяся… Но уже простая и ясная, как утро… Готовая впервые зазвучать, чтобы облагородить миллионы сердец… В несколько симфоническом одеянии мелодия – ожидаемой красотой которой он был уже упоен до восторга!



Запомнить и запечатлеть! – вот то единственное, на что бывал тогда способен его деликатно отключившийся житейский разум, и без того едва различимый в этом потоке веяний Неба. Запомнить и запечатлеть! Паша уже не шел, а летел домой, к инструменту, стремясь сохранить такую уязвимую грубостью мира - неотмирную мысль…  «не спугнуть»! И тогда она останется с нами, и другой станет с ней наша жизнь… Паша летел, мало что видя вокруг… Тропки сменились дорожками, дорожки стали бетонными. Появились окурки, плевки… Паша, идя слишком быстро, всегда смотрел слишком вниз… И как-то вразрез с общей гармонией вдруг прозвучало:







- «Здороваться нас, конечно, не учили…



Бытует мнение,