– закончил он грубо.
Я не задавал больше вопросов. Синее небо стояло над золотистою Русью. Осенний ветер был свеж; взор не насытится далью, - а сердце, не смотря на все усилия правительства, все равно на что-то надеялось… это я о себе; Паша же, думаю, и в синеве небесной находил черты той, которая, всего лишь будучи доброй и красивой, уехав, сделала его жизнь поиском красоты и добра.
Рукопись пятая
Опять упреки, Редактор. Денег даете только на батарейки, а требований сколько! И кто там у вас изобретает эти иезуитские способы урезания гонорара? И как Вы вообще отыскиваете, что еще можно урезать? Я говорил Вам, в каком отчаянном положении я нахожусь; ну зачем мне эти «неустойки по целевым несоответствиям» ? Что за жадность мелочная?
Уговор – дороже денег; а офисный Ваш каждый раз переиначить контракт не в мою сторону норовит… Да и разговор до меня дошел обидный… Что, мол, не только гастербайтеров со Средней Азии штукатурить как надо не допросишься, но и русского, не совсем вроде тупого, к написанию нужного ну никак не принудишь!
Я пока попишу, посмиряюсь, в моем положении трудно брыкаться… Но знайте: как Паша с конторой вашей в свое время порвал, так и у меня желание порвать созревает…
Итак, Вы заказали мне хронологически упорядоченный текст о тех последних трех днях, когда Паша был с нами. Расскажу, как помню.
Заступая на смену согласно приказа… (номер забыл, не штрафуйте) – в восемнадцать ноль-ноль…
Нет, редактор, иметь Вас адресатом своего повествования я положительно не могу… я могу говорить лишь сердцу открытому, доброму… давайте-ка я буду говорить не Вас собеседником представляя, а какого-нибудь Пашиного друга… сейчас выберу… или нет! Идея! Всех сразу друзей Пашиных! Ура! Отлично. А слушать они будут совсем не как Вы! И всякое их замечание будет, как жест дружбы…
Пойдемте, друзья, в кочегарку! Винца понемножку попьем… Вы, наверное, по командировкам да по курортам узнали весь мир… Вы покажете мне на снимках синие моря, античные города. А то такая тоска здесь… Да вот еще нашел я подработку себе – про Пашу рассказывать – и чувствую, что попал хорошо… С живого не слезут… И деньги я ихние брал, дурень, и хорошо бы пропил! Но там сумма – лишь для начала роста каких-то процентов… В геометрической прогрессии... А юриста нет среди вас? Есть? Хорошо, поговорим потом…
Так вот, друзья, о тех последних трех днях, о которых вы знаете. Работал Пашич наш в той самой кочегарке, которую вы хорошо знаете, а сменщиком у него основным был я, и меня вы знаете. Смена у него была с шести, как вы помните, и спускался на работу он подъездом, как вы тоже помните… и выходит у меня совсем уже бредок, как вы понимаете. Пойду, дров подброшу – может, мысль придет.
Мысль пришла. Пошел вон окончательно, редактор, со своими шекелями!
Друзья! Мы найдем еще повод попить винца… а сейчас совсем не то у меня настроение. Задушевного чего-то охота.
Я буду говорить с тобой, незнакомая мне девочка из далекого Пашиного детства. Я не знаю, сколько тебе сейчас лет, и как сложилась твоя без Паши жизнь. Но думаю, что ты сейчас мудра сердцем, раз в детстве была так добра. Мне легко будет говорить с тобой, потому что с добрым человеком всегда легко. А если я что не детское скажу – то ты не слушай. Или слушай как взрослая. Или придумай что-нибудь!
Буду я тебе рассказывать про Пашу, одноклассника твоего, двоечника, который всегда забывал, где он, если вы случайно встречались глазами – и его вдруг по теме урока спрашивали…
Вырос он парнем высоким, худым, и был он по жизни все тем же двоечником. Лицо у него было, что говорят, несколько харизматичное; его даже за подвиги гитарные хотели было начать показывать по телевизору; – да не одобрил такую кандидатуру комитет по формированию вкусов девичьих. За явно славянскую внешность.
Ты-то хоть не за турка вышла какого-нибудь? А то смотри, переключу речь к какому-нибудь другу Пашиному, на всю голову продвинутому, и будешь ты понимать из их дворового сленга лишь каждое десятое слово.
Так вот. Работал Паша в последнее время в кочегарке. А ты где думала? Вот как? Для этого, милая, учиться нужно как ты, а не как он. Или хотя бы дела свои уметь устраивать нужно. А не пускать все на авось. Или того хуже – на заботу минкультуровского начальства.
Рабочий день Пашин начинался с вечера. Я был сменщиком надежным, неожиданностей быть не могло, и Паша жил размеренно, без сутолоки, что бывает важно для созревания идей, долгого времени и не-отвлеченности требующих.
Итак, каждый вечер, около шести – а Паше это нравилось, ибо он вычитал, что и библейский день начинается с вечера – Паша, оторвавшись от книг, или, что реже, от музицирования…
Впрочем, звуками музыкальными это дело могли назвать только длинноволосые дяди, все в черной коже и клепках, или скорее их мотоциклы, тоже в коже и клепках, и звуки издающие схожие со звуком Пашиной гитары.
Итак, прекратив, к радости соседей, генерировать стремительно-рваные ритмы в пентатонике, Паша открывал дверь своей квартиры.
Выйдя на лестничную площадку… а может, и в фойе своего второго этажа, он принуждал себя вспомнить – не забыл ли чего – и шарил по карманам без никакого смыслу. Все равно впечатления от прочитанного напрочь заслоняли возможность сосредоточиться на происходящем.
Устав шарить и заставлять голову думать, Паша махал рукой – авось все хорошо, авось ничего не забыто. Он выпускал провожающего кота и запирал наконец двери привязанным к ремню ключом, сравнимым по размерам с ключом Буратино – но сделанным не из золота, а из крепчайшей английской стали! А изготовлен был ключ этот, как и замок, еще до того, как сказка была Толстым написана – уверяю тебя, девочка, я сам видел мастера клеймо на ключе! И дату.
Лестничная площадка второго этажа особняка Пашиного была по современным понятиям огромна. В свое время на ней вольготно умещалась компания веселых, иногда чуть хмельных юношей, ждущих Пашу для начала озорных похождений.
Эх, молодость! Хорошо просто так, из-за ничего, и хорошо так сильно, что ничего не надо. Скажет, например, кто-нибудь: - «а давай, эта последняя бутылка пива – тому, кто башкой сильней всех в дверь Дарвинюка треснет»! – и все, и есть занятие!
Все спускаются этажом ниже, на четвертый… (Здесь ты, девочка, не задумывайся об этажах, где кто жил; не представляй себе ни дома Пашиного, ни балкона. Все равно точно представить нельзя - городишко наш еще тот, с причудой.
Вот, например. Со стороны балкона, со стороны леса – Пашин дом всегда выглядел как двухэтажный особняк двухсотлетней давности, без ремонтов фасада достоявший до наших дней; но со стороны подъезда это был не уже не дом, а пятиэтажка бетонная, серая, замызганная. Достоверность у моего повествования есть, все – чистая правда; но она вовсе не в том, кто где жил конкретно, а в том, что такие люди, как Паша, всегда живут этажом выше таких людей, как Дарвинюк. Ниже я буду вынужден представить тебе Дарвинюка - и думаю, что насчет этажей жизни ты со мной согласишься.)
Так вот. Спускаются этажом ниже, на четвертый. И давай под хохот, без шлема, биться головами в небронированную тогда еще дверь Дарвинюка.
Разрешалось, помню, только по одной попытке. Дарвинюк открыл было злой – но, увидев перед собой черную кожу, цепи и иные атрибуты своей смерти, быстро закрыл на все засовы. И лишь через проворность эту сам остался вне привлечения к конкурсу…
Паша, безрассудный более других, видимо, тогда эту бутылку все-таки выиграл – потому как ни к какой учебе в последствии оказался непригоден. Он даже толком не выучился играть ни на одном из тех инструментов, за которые брался… Да, девочка! Пока ты читала дома книжки и ждала своего принца, принц твой бился головой об самые разные двери…
От одного из ударов разошлись какие-то ржавые, и Паша сел в троллейбус, который идет на восток. И хорошо покатался по кругу, не понимая, от чего ему так холодно здесь… И когда сошел с него, то всю эту оккультно - эзотерическую литературу он не на помойку выбросил, а терпеливо изорвал и сжег - чтобы никому не досталась.
И был даже случай, когда Паша чуть к скинам не примкнул – но те побоялись идти на Кремль, как их Паша ни вдохновлял, а остались в подворотнях студенческих общежитий. За это Паша с ними и порвал, едва познакомившись, и даже по своему обыкновению слегка передравшись… да, много было дверей разных… Но я отвлекся.
Итак, Паша закрыл дверь и положил в карман штанов ключ на длинной цепочке. Кот выбежал бодренький, полный решимости провожать Пашу до конца.
Хорошо ему так было думать, пока он стоял на покрытых ковром ступеньках, всем боком прижавшись к кованым решеткам перил. Здесь было просторно и чисто, как на балконе, вот только без листьев; такие же, как и на балконе, высокие потолки, такая же жаждущая ремонта лепнина. В таком подъезде даже рука нигилиста не поднимется бросить на мрамор окурок, или оставить недопитый сосуд. Но такие к Паше и не ходили. Так что кот мог улечься где угодно, без брезгливости на своей эпикурейско-гедонической морде.
Но Паша спускался вниз. Лестница сузилась, перила из широких, фигурных и полированных стали просто бруском с занозами; вместо мрамора и ковра пошел немного заплеванный бетон ступенек. Появились окурки, шприцы, бутылки, надписи. Из покрашенной зеленой масляной краской стены торчала, закопченная зажигалками, кнопка мертвого лифта. Из-за обтянутых потрескавшимся дерматином дверей, из пробитого вилкой китайского динамика играло радио шансон. Слышалась то ругань плиточников с Украины, то хохот поварихи из Молдавии. Встречались коллекционеры пустых сосудов, источая зловоние псориазной совести.
Кот остался там, где вместо кованых решеток перил пошла хилая, под стиль могилок советского периода, сваренная из полосы-сороковки оградка. Паша взглядом наказал коту не опускаться дальше, а оставаться на высоте… ведь котам – ты, может, девочка, замечала – опускаться вниз, в отличие от людей, тяжелее, чем подниматься.
Кот завещал сохранять безмятежность. Друзья расстались.
На первом этаже, из-за вони дешевой селитровой сигареты, закуренной коллекционером после хранения во второй раз, Паша окончательно пришел в себя… впрочем, кот бы сказал – из себя вышел. Оказалось, что он забыл бутерброды. Оставив их на заботу кота, имеющего в нижнем углу двери свою личную дверь, лобзиком пропиленную, Паша решил не подниматься за ними, а купить кой чего в ЛСД. Он открыл дверь подъезда и уже собрался было выйти, но увидел на околоподъездных лавочках бабушек.
Проходить мимо их прозорливых взоров не очень хотелось; бабушки эти никогда… нет, я даже усилю это слово – николысь не сомневались в подверженности прохожих тем чудовищным порокам, идеи о которых приходили к бабушкам во общем-то вместе с появлением самих прохожих, пусть даже проходящих впервые… Не будь, девочка, такой! Нет, я не
