Записки Сменщика

не помер, просто все, что вокруг – это и есть единственный существующий мир.

Разумеется, сменщик проигнорировал загадку и ждал, когда проснется. Он присутствовал в замке с пренебрежением и к сну, и к участникам бала. Но не увлечься сном не получилось, потому что наряды окружающих были очень стильными, привлекательными. Сменщик задумался -  не помер ли он – ведь вчера принесли спирт не от Полиглотыча, а какой-то новый.

 - Они с Межзвездычем вчера до упаду пили питье, сделанное Кавказскими дикарями – сказала донна – и у него во сне остановилось сердце.

 - Промашка, – сказал сменщик донне,  -  в эти времена на балу не могло быть спирта с Кавказа. Это сон.

 - А это что? –  хриплым аккордом пропел весь зал.

Прибежал слуга, и сменщик увидел на серебряном подносе, накрытом черным бархатом, вчерашнюю свою  «полторашку».

 

 - Моя бутылка во сне – спокойно сказал сменщик и сделал вид, что сон скучен.

 - А это что? -  снова пропели участники бала, но уже оперными голосами, и мгновенно стали католическими монахами. Все стало мрачным, снятым через серо-синий светофильтр. Католики запели реквием, но не на латыни, а на иврите. Сменщик с ужасом осознавал, что все – правда. Как другие умирали, так и он умер от плохого спирта. В доказательство реальности бывший дон, а ныне – аббат, плеснул ему в лицо остававшимися на утро ста граммами. Чувства осязания и обоняния сработали реально, но сменщик не шелохнулся и не подал вида. Пусть это и не сон, но презирать их сменщик решил и здесь.

Аббат, довольный тем, что шутка с реальностью спирта удалась, следующим номером сделал вот что. Он сменил все на кочегарку, а сам стал щупленьким. Слуги одели его в костюмчик и убежали. Хор изчез, но включили поскрипывание электропомпы.

Аббат стал дальше издеваться над сменщиком: сначала он озирался, как какой-нибудь офисный, случайно попавший в кочегарку, и тем старался сменщика рассмешить; затем он вдруг  подбежал и спросил в ухо:

 - Помер?

Голос ради юмора  был испуганным, но сменщика ужаснула его реальность. Это был не сон.

Сменщик дернулся и сел, глядя на аббата в упор.

 - Да помер, помер, успокойся – тихо сказал он.

Демон дернулся и тоже сел, хотя стула не было – он продолжал смешить. 

Хотя было уже совсем не смешно, демон не оставлял образ офисного.  Он как-бы оправился от конфуза, отряхнулся и заговорил быстро-быстро. Затем он достал из портфеля бумаги, назвал их договором о намерениях, подошел к лампочке и стал читать из договора избранные места. Сменщик понял, что он переходит в фазу нового состояния, и стал искать таблетки от головы. К счастью, они были, их принес заботливый Межзвездыч вместе со спиртом; а к несчастью, новое состояние было все же ирреальным. В обычной действительности офисные в кочегарки никогда не входят. Этот факт сильно настораживал.

Сменщик впервые видел офисного и был заинтересован тем, что все у него выдавалось на одной ноте, примерно «ми-бемоль»,  - при том обстоятельстве, что электропомпа рядом с ним попискивал на «ми». Сменщик вдруг захохотал через кашель.

 - Белочка, включи «бекар»,  - обратился он к офисному – а то диссонанс слух режет. Голова болит.

 - Яэд! Вард! - начал было снова представляться офисный, уже с раздражением, но кочегар не слушал. Он простонал, улегся и сказал больше себе, чем офисному:

 - Яэд. Вард. Как мило. А Полиглотыч говорил, что чудища из топки вылазят. Все у меня не как у людей.

Не смотря на все потрясения этого утра, кочегар был в состоянии радостном. Пять минут назад он поверил, что во сне у него остановилось сердце и он перешел в другой, совсем уже инфернальный мир. Что пощады ему от демонов не будет, и мучить его будут ежесекундно и ужасно. Что возврата нет и молиться поздно. Что худшее случилось, и оно хуже особо тяжелого момента в жизни, потому что вечно. Что попал он в тот отдел ада, где терзать его будут демоны в католических облачениях, и все разнообразие жизни будет заключаться в смене страданий болевых на нравственные, и обратно. Опыт уже был: в одном из снов он попал под прессинг инквизиции за попытку сорвать «Крестовый поход» на Константинополь, руководствуясь следующим мотивом: не допустить вывоз золота из Константинополя, и, следственно, пресечь такие формы мирового зла, как создание Венецианской империи, Швейцарских банков, ЦБ США, ЦБ России, а так же всех остальных форм закабаления суверенных государств.

Демоны подвесили кочегара на цепях, пришел «кардинал» и стал допрашивать. Не выдержав пыток милицейским электрошокером, сменщик выложил все свои планы по уничтожению Всемирного Валютного Фонда путем поправки истории. Затем был краткий Гаагский суд. Решение его было жестоким: сменщика приговорили вечно учить иврит, пользуясь обшарпанным диском «Иврит за час»; причем репетитором, экзаменатором и экзекутором был папа Бенедикт 2. Сменщик изнывал от страданий. Подвешенный на цепях, он не мог пнуть папу, когда тот подлетал со спины и сладострастно шептал на ушко  ивритные слова; а когда сменщик привыкал к мукам нравственным, его всяко и больно терзали, хохоча от несуразных его подергиваний. Сменщик проснулся тогда совсем больным.

Теперь же он был рад тому, что не помер от спирта, а просто допился до «белочки».

Когда офисный сообразил, в чем дело, то взял на себя роль медбрата.  Он посмеиваясь объяснял сменщику, что персонажем горячечных видений он не является по той причине, что не уполномочен; а курьером из Минкультуры является, и даже показывал «корочку». Доводы его сменщик опровергал легко, и это задевало офисного.  Вышел даже спор, но не очень горячий, и до драки не дошло;  аргументы выбирались осторожно и в тему. К тому же кочегар не имел сил бить офисного; а офисный, по видимому, был финансово заинтересован в успехе дела.

Когда кочегар допил спирт и немного собрался, то решил офисному уступить. Замысел был таков: если офисный уйдет, добившись своего, то он – человек, в биологическом смысле; а если не уйдет, а будет приставать дальше, то он – либо демон, либо галлюцинация.

Офисный так же сменил тактику и стал вдруг поэтичен. Как-то пространно, но все же трогательно он стал рассказывать о своих впечатлениях о Пашиной музыке. Он как бы забыл о кочегаре, и обращался больше к топке, прикладывая портфель к груди.  Кочегар разинул рот и стал слушать. Он не ожидал, что офисный сумеет брать от электропомпы малую терцию на словах «песнь темно-синей тишины», «запах таяния горных льдов», и большую – на словах «Русь былинная». Кочегар был тронут и купился окончательно. Он не смог вспомнить, что офисный процитировал отрывки его же интервью двадцатилетней давности, данное по пьяне корреспонденту из столичного рок-обозрения.

Но когда подписывали контракт, звериная сущность офисного на секунду всплыла. На последней, заключительной подписи, глядя на кочегарские пальцы, он сказал вслух то, что думал сказать по приходу в офис коллегам:

 - Еще бы немного тремоло улучшить – и руки мыть не надо. Грязь сама отлетать будет!

Сменщик промолчал, но обиделся сильно. Офисный посоветовал уложиться в сроки и пообещал премию спиртом. На том и разошлись.

 

 

Рукопись первая.

 

 

          Здорово, редактор. Я не понял. Что писать? Биография – это родился, учился, женился, помер. Вот биография. Никаких этих сведений у меня нет. Ничего я не знаю. Описать, как  Паша дни проводил? Как я. Один в один. Спустился вниз, отпахал смену, отдохнул на балконе, погулял по лесу. Ну, друзья, пьянки, музицирование. Все. Нечего писать. И потом. «Развод» все это. Разводиловка. Никто мне деньги не даст. «В иностранной валюте, за каждое слово». Нет такого сейчас. Только дурят трудяг. Вот. Я знаю, что обдурят, но ради вежливости пишу Вам записку. Все-таки офисного прислали, потрудились. В принципе я понял, чего вы все зачесались. Пашины мелодии кругом звучат – на любителя, конечно; не всем нравятся; но, вижу, что Вас – «цепануло». А сведений и нет о нем. Кто он, что он? Где он? Жив ли? Мне самому интересно. Друзья все-таки.  И еще. Если Вы хотите как-то увязать вдохновения его с его жизнью – то бросьте. Быт – одно, жизнь сердца – другое. Связи нет. Если еще раз офисного пришлете – пусть спирта принесет. Буду сговорчивее. Пока. ГОЛОВА БОЛИТ.

                                                                                

                    







                                    Рукопись вторая.







Спирт отличный! С экстрактами северных грибов! И поскольку я убедился, что Мин. Культуры действительно пообещало мне заплатить по одному шекелю за каждое слово Пашиной биографии –  то я заранее попрошу Вас, Господин Редактор, ни на какую краткость изложения особенно не надеяться.







Да и будет ли у меня иной случай выкупить из ломбарда Пашину  балалайку и Пашины дневники?







Много и других трат свалилось на меня с Пашиным исчезновением. Оплата за примыкание квартиры Пашиной к  квартире отапливаемой, к примеру, давно просрочена, и даже пошли уже пени.  Дарвинюк, гад богатенький, на дверь на Пашину смотрит так хищно! Способ купить вынашивает!







Так что от пространных описаний природы я, быть может, еще и откажусь; но вот перестать быть свидетелем тех сокровенных движений сердца, которые и привели Пашу к знакомству с его же мелодиями, - я думаю, у меня уже не выйдет.







Вы просили меня сразу, в первом же письме, подробно описать всю Пашину внешность. Охотно приступаю!







…Но раз уж Паша на свою внешность внимания особенного не обращал, то давайте и мы не обратим особо. К тому же всем известен его автопортрет – в виде звездопада во время листопада, писанный во времена увлечения не пойми каким стилем.







Мне же от себя к портрету этому и добавить-то нечего, вот разве что намек на периодическое убывание хвоста кометы лично я написал бы –  в более мажорных, скажем так, тонах. И если здесь что-то непонятно -  то я, господин Редактор, дам простое пояснение.







Дело в том, что ночью, (если нет луны), вид с Пашиного балкона на небо – прямо необыкновенный открывается! Гости, засидевшись допоздна, уходили неохотно. С сожалением. Городское наше небо, вечно серое… да, есть, есть такой цвет – «вечно-серый»! Хронически-пасмурный…  Городское наше небо попросту отучило людей видеть… и даже помнить звезды.







В то время я был у Паши уже не гостем, а квартирантом как бы. Из солидарности я помогал разгребать на столе чаши и сосуды; и когда вожделенный порядок бывал наведен, мы усаживались с Пашей в кресла, стоящие по обе стороны стола.







В такие минуты усталый англичанин смотрит, наверное, в огонь камина… Нам же, славянам, за каминов неимением, оставалось  смотреть в небо.







И наше небо не оставалось к нам безучастным. То, что мы с Пашей любили наблюдать более всего – кометы – оно давало нам и щедро и безвременно. Пока горемычные городские астрономы разгибали свои ржавые трубы, чтобы, как папарацци, сунуться сквозь облака куда их не звали –  мы с Пашей беспрепятственно кометы и наблюдали, и впечатлениями делились, но в телескоп никогда не лорнировали.







Но вернемся к портрету.







С него на нас Паша смотрит с сожалением утраченного интереса.  И на вопросы мои