платят.
Уже на пороге, обернувшись, спрашиваю:
– Помнится, ты мечтал летчиком стать. Не жалеешь?
– Ни капельки, – отрезает он. – Каждый сверчок знай свой шесток. Так-то.
В налаженной Петрухой «копейке» лечу по вечереющим улицам и заваливаюсь в кафетерий на Бонч-Бруевича. Здесь у меня конспиративная встреча со Сверчком, попросту говоря, пустопорожний треп, который так симпатичен моему сердцу.
Я пожираю вторую пиццу с колбасой, а Сверчок деликатно покусывает пирожок с печенью, прихлебывает чай и размышляет вслух о том, что для процветания государства нравственность важнее экономики.
– … Четыре показателя здоровья общества, это: цель, нравственность, порядок и отношение к труду, – последние слова он произносит, отбивая такт указательным пальцем.
Подает голос мобильник. В мое левое ухо втекает густой басок Акулыча:
– Грустные новости, сэр. Боевой капитан, единоутробный брат Степы, во время обоих смертоубийств: Царя и Марго наш замечательный городок не посещал. Потому как доблестно служил в своей тьмутаракани и из расположения части не отлучался. Алиби, Королек, оно и в Африке алиби. Желаю дальнейших успехов, пернатый дружок…
Голос Акулыча обрывается и пропадает, проглоченный незримым эфиром, и Сверчок, нетерпеливо дожидавшийся, когда я закончу разговор, тут же принимается развивать свою фундаментальную мысль. Рассеянно киваю, а сам думаю: ну что ж, прокол. Впрочем, на вариант с капитаном я не надеялся. Я уже знаю с гарантией этак процентов восемьдесят, кто заказал Царя. Но сейчас главное не это. Главное – отыскать того, кто убил Илюшку, и я уже догадываюсь, как на него выйти, хотя мне самому эта возможность кажется фантастической…
– А что, – заявляю неожиданно для самого себя, – если сейчас за наш столик сядет убийца моего сына? Как тебе такой вариант?
Сверчок застывает с разинутым ротиком, его глазки смотрят беспокойно и печально.
– Пойми, он где-то рядом, иногда мне даже кажется, что ощущаю его дыхание. Может быть, он сейчас здесь и преспокойненько набивает брюхо.
Словоохотливый Сверчок не находит, что сказать.
– Извини, что перебил, – говорю я.
Облизав губки и пригладив жидкие седеющие усики, Сверчок продолжает витийствовать, а я, как в омут, погружаюсь в свои мысли…
* * *
Автор
Уже более получаса Руслан сидит за столиком дорогого ресторана, выкуривая одну сигарету за другой и делая вид, что кейфует, разглядывая стены, внизу обшитые дубовыми панелями, а выше имитирующие убранство старинного особняка: позолоченная лепнина на бледно-лимонном фоне, копии картин Рубенса и Ван Дейка. Пробивающаяся сквозь гардины полоса света озаряет живот и пухлые ножки рубенсовского ангелочка, согнувшегося под тяжестью фруктов.
Кофе Руслана давно остыл. Он в ярости. Воючая толстозадая шлюха, думаешь, если твой уголовный папашка нашинковал кучу бабла, то можешь заставить меня ждать сколько вздумается?
У него уже есть собственного сочинения сценарий фильма, который он мечтает снять в Москве. Два года живет этой картиной, даже видел ее во сне, ярко, как наяву. И на столичной киностудии с ребятами договорился, нужны только деньги, презренные бумажки.
Но где же толстуха? Он с наслаждением представляет, как получит приз в Венеции или Каннах, почему бы и нет? Вот тогда-то он, одетый в смокинг и при бабочке – бабочку он смакует с особым сладострастием – скажет ей презрительно: «Пошла вон, жирная сука!» Он врежет ей за все! За эти часы ожидания, за усилия, которые делает над собой, удовлетворяя ее в койке ради вонючего бабла!
Несколько раз прокручивает он ослепительное видение своего триумфа, испытывая при этом злобное блаженство, и вздрагивает, когда за его столик присаживается крупный русоволосый мужчина в безупречном костюме.
– Занято, – коротко бросает Руслан.
Но тот не двигается с места, с невозмутимой усмешкой глядя на него блестящими коричневыми глазами.
– Здесь полно свободных мест, а я жду человека, – уже раздраженно заявляет Руслан.
– Не дождешься. Я – ее муж.
Подозвав официанта, мужчина заказывает две рюмки коньяка, себе и своему визави.
У Руслана возникает острое желание ущипнуть себя за руку. Официант приносит на подносе стопочки. Людмилин супруг поднимает свою:
– За встречу.
Руслан машинально пьет. Сон продолжается, обретая терпкость и обжигающий огонь прокатившегося по гортани напитка. Ореховые глаза мужа Людмилы смотрят на него поверх стопки мягко, почти дружелюбно.
– Меня, как понимаю, ты видишь впервые. Серьезное упущение. Мужей своих любовниц надо знать в лицо. Зато я подсуетился. Месяц назад заметил, что моя дурочка-жена вроде бы не в себе, и сразу нанял сыча. И выяснил, что она, голубушка, мне изменяет. С тобой. Ревновать не стал – к Людке я особой страсти не испытываю. Но и развод мне не нужен. Мы оба, я и ты, хотим от этой телки одного – хрустов. Если б дело было в ней самой, отдал бы без слов, с детишками в придачу, хотя они-то мне дороги, свои все-таки. Но ведь я могу еще склепать. А башли не отдам, шалишь. Была такая мыслишка, чтобы мои ребята подкараулили тебя и доходчиво объяснили, что нехорошо зариться на чужое добро…
Руслан откидывается на спинку кресла. Ошеломление прошло, теперь ему даже весело.
– Угрожаешь?
– Какое там, ненавижу насилие. Я мирный обыватель и хочу, чтобы ты понял меня. Мы же интеллигентные люди. Отступись.
– А если нет?
– Не будем о грустном, – муж Людмилы вздергивает брови над смеющимися глазами, швыряет на стол деньги, встает и вдруг, припомнив, осведомляется: – Признайся, небось, морочил моей дуре голову: вы, дескать, с ней Руслан и Людмила и созданы друг для друга? Угадал? Вот баба, мозгов, как у курицы, а романтики хоть отбавляй.
Оставшись один, Руслан закуривает и заказывает кофе. Он не трус, азартен и обожает крутой драйв. Связавшись с Людмилой, он отлично понимал, что эти «шалости» могут скверно для него обернуться, но не колебался ни минуты: уж слишком велик куш.
Теперь все летит к черту. Он так мечтал снять этот фильм – не масскультурную дешевку, нет – жестокий, напичканный до отвала однополой любовью и фрейдизмом, тоскливый и безысходный. Такой, что всякие Копполы зарыдают от зависти. Им ведь там, в зализанной Европе и пластиково-никелированных Штатах далеко до русского размаха страстей, святости и греха.
Неужели с фильмом покончено навсегда? Из Руслана вырывается короткий полувой-полустон, услышав который, официанты переглядываются и обмениваются улыбками.
* * *
Королек
Новый владелец корпорации, заступивший на место Кота, призывает меня к себе, в бывший котовский кабинет.
Он восседает в кресле усопшего тестя, всей своей уверенной позой как бы утверждая: я здесь всерьез и надолго. Да, царь Борис – это звучит гордо, тем более что фактура у мужика подходящая, крупногабаритная. Не шкаф даже, а целый шкаф-купе. Такие словно рождаются генеральными директорами и председателями чего-нибудь. Он уже успел снять со стены громадный холст с меланхоличным осенним лесом и повесить небольшой портрет президента.
Поигрывая «паркером» с золотым пером, он вроде бы намеревается дать мне задание и даже повелительно и небрежно произносит вводные слова. Но его прерывают. В дверь вплывает облаченная в черное увесистая вдова Кота, тяжело давя паркет толстыми ногами в красных сапожках.
Бориска тотчас умолкает и заискивающе здоровается с грозной тещей. Однако умилостивить Клавдию пацану явно не под силу.
– Выйди-ка отсюда, – командует она мне.
Повинуюсь без слов. Стараюсь двигаться неторопливо, надеясь, что Клавдия, которая сейчас на боевом взводе, начнет беседу до того, как покину кабинет. Мне фартит: в тот момент, когда отворяю дверь, раздается ее трубный глас:
– Уселся, хозяином себя чувствуешь?
Начало многообещающее. Эх, если уж подглядеть нельзя, так хотя бы подслушать! На мое счастье в приемной ни души – смешливая секретарша отлучилась по нужде, тоже ведь человек. Пристраиваю ухо к двери и вполне отчетливо разбираю парочку стальных фраз Клавдии, из которых становится ясно, что она сама не прочь управлять империей Кота.
Услыхав перестук каблучков, легким шагом сквожу к диванчику. И как раз вовремя: секретарша возвращается на свое рабочее место. Делаю ей козу и получаю в ответ море здорового смеха.
Вдова Кота вываливается из кабинета, черная, как монахиня, свирепая, пышущая гневом. Когда она, размером с небольшую копну, топает мимо, меня точно обдает ветром, замешанном на ядреных духах. Есть в этом аромате что-то тягостное, навевающее усталые мысли о бренности бытия и тихом погосте.
Тяжелый терпкий запах наполняет приемную, не желая выветриваться.
– До чего же забористый одеколончик у нашей Клавы, – говорю секретарше. – Один такой флакончик – и вражеской армии капец.
На этот раз она не заливается жизнерадостным смехом, только хихикает, лукаво лучась глазенками и грозя пальчиком.
Возвращаюсь в кабинет. Бориска сидит, воткнув зенки в стол, должно быть, стараясь сфокусировать их вроде линз и прожечь две дыры в отполированной поверхности.
– Так какое будет ваше распоряжение? – интересуюсь с таким непорочным видом, будто только что явился на свет и еще не успел окунуться в грязь несовершенного мира.
Он вскидывает на меня очумелые гляделки.
– Э-э-э… – похоже, он туго соображает, кто перед ним.
Потом машет рукой: дескать, не до тебя. Тихонько, как в палате тяжелобольных, выбираюсь в приемную, а оттуда – на улицу, где властвует бледно-сапфировый вечер и мягко светятся снежные сугробы. Под ногами то хлюпает жидкая грязь, то похрустывает снег, то трескается лед. Город-корабль поворачивает на весну.
* * *
Автор
Столько лет мечтал Принц стать хозяином отцовских заводов, а теперь, когда мечта сбылась, желает только одного: остаться в живых. Он почти вдвое увеличил штат охраны и затворился в коттедже, который стал для него всем: крепостью, офисом и местом споров о поэзии со Щербатым.
С первой встречи Принц привязался к неприкаянному поэту, одел с головы до ног, поселил у себя и запретил пить. Но со временем прелесть новизны иссякла, магнат уже обрывал Щербатого, когда того заносило (сам он поэзию любил в ограниченных дозах), все чаще велел что-нибудь принести, звал, если скучно, и гнал, когда поэт ему надоедал.
Прислуга тотчас заметила эту перемену и сделала свои выводы: стала держаться со стихотворцем на равных, и уже недалеко было до насмешек и издевательств.
Щербатый временами порывался уйти, но он угрелся здесь, свыкся с хорошей едой и не в силах был вернуться к бесприютности прежней жизни.
Но главное – он полюбил Принца странной сиротской любовью, прощая и язвительные уколы, и откровенные оскорбления. У него никогда не было друзей, только собутыльники, не было возлюбленной, только пьяные девки, вряд ли соображавшие, с кем они спят. Он потянулся к Принцу всей своей жаждущей любви искалеченной душой.
Сегодня Щербатый и Принц до полуночи читают стихи – свои и чужие. Щербатый декламирует нараспев, сивые волосы разлетаются, на кадыкастой шее вспухает жила. Кинув взгляд на часы, Принц прекращает чтение.
Поэт покорно отправляется в комнатку, которую считает своей, бледно-лиловую, обставленную мебелью из красного
