Акулычу.
– Удавился папаня, точно, – охотно удостоверяет он. – Не вынес, должно, кончины любимой дочурки. Петельку на шею – и… Прямо скажем, дорогу наверх выбрал не самую гладкую, можно было как-то поинтеллигентнее, но хозяин – барин.
– А ему никто не помог?
– Стопроцентный автокапут. Без посторонних мужик обошелся. Следов насилия ноль.
– Он оставил хоть какую-то записку?
– Нифигушечки, что, подчеркну, характеризует его не с лучшей стороны. Шибко уж он был скрытный, как, говорят, и вся семейка, то бишь супружница и дочурка. Теперь все трое соединятся в лучшем из миров, будут на арфах наигрывать да песни петь, славить Господа нашего.
– Кстати, не скажешь, как погибла его жена?
– Об этом у меня сведения смутные. Дело давнишнее и тухлое. Муж прискакал в ментовку, дескать, хозяюшка запропала, а потом ее трупешник с проломленной головенкой обнаружился на другом конце нашего городка. Вроде как ограбление. Были сумления, не без того, не проделал ли это сам убитый горем супружник, но так сумлениями и остались.
– До меня дошли слухи, что мамаша Марго была розовой, как заря.
– Поговаривали, точно. Но нынче такое – не криминал. Что же касается Маргошиного батяни – он в свое время женку пришил или не он? – тут, брат, психология. Кто-то решит, что женщина с женщиной – вроде как не в счет. А для другого, наоборот – отягчающее обстоятельство: «Нас на бабу променяла!» Папашку Марго прокачали на ентот счет, но мужик – кремень. И ши-ибко умный. То ли и впрямь непричастный, то ли переиграл оперов, но зацепить его не сумели.
– Слушай внимательно, Акулыч. Есть у Кота телохранитель по имени Степан. А у того, в свою очередь, имеется служивый братан-капитан, на охоте белке в глазик бьет. Мне нужна информация: не отлучался ли этот бравый офицер из расположения части в то время, когда грохнули Царя или – второй вариант – Марго?
– Пошукаем, – басит Акулыч. – Приятно слышать твои вести с передовой, боец ты наш невидимого фронта. Прямо из горячей точки, на которой ты своей голой пятой точкой сидишь. Случаем, не дымится? Только не жди, что я, чуть чего, сразу примчусь в блестящей каске на большой красной пожарной машине. И не забудь, сельдерей недозрелый, счетчик крутится. За тобой уже ящик пива. Капитализмус на дворе, коммерция, понимать надо. А при капитализмусе за так и собака не гавкнет.
* * *
Автор
Кот и Клавдия лежат на кровати под невидимым в темноте пурпурным шелковым балдахином. Не слишком склонная к сентиментальности Клавдия обожает слащаво-приторную красивость. Коттедж завален псевдостаринными позолоченными вещицами, стены увешаны картинами, приобретенными на местном «арбате». Тут и нагие грудастые блондинки с узехонькими талиями и соблазнительно округлыми бедрами, и зализанные пейзажи. Три изрядного размера полотна принадлежат кисти приятеля Королька по прозвищу Сверчок: опрятная березовая рощица а-ля Шишкин, озаренная заходящим солнцем излучина реки и рассветное море в духе Айвазовского.
Она и мебель выбрала по своему вкусу, прочную, тяжеловесную, щедро изукрашенную завитушками; супружеское ложе сработано в капризном стиле рококо, с нимфами и купидонами.
Клавдия грузно поворачивается к мужу.
– Разговор у меня к тебе.
– Ну?
– Все мы под Богом ходим. Вот и Царь приказал долго жить – нам на радость. Слыхала, завещания не оставил. Его жены да ребятишки небось передрались. Может, тебе это… завещание написать?.. Нет, ты погоди, не заводись. Мало ли что. Никто ж не говорит, что с тобой дурное случится. Просто мы не молоденькие. Давай, оба напишем по завещанию, я не против. Чтобы в случае чего детям не пришлось собачиться из-за имущества.
– Да ты рехнулась, Клавка. Рано меня хоронишь. Если б не знал тебя, как облупленную, решил бы, что замыслила против меня недоброе, чтобы денежки прикарманить.
– Отказываешься?
– Кончай эту бодягу, рассержусь – плохо будет.
– Напугал. Вылитый Иван Грозный. Не очень-то я тебя боюсь. Ладно, замнем, но ты совершаешь ошибку, Кот. Ну, спи…
Привычно перекрестив мужа и жарко прошептав слова молитвы, Клавдия поворачивается на бок. Вскоре в душной темени спальни раздается дружное похрапывание супругов.
В детстве Клавдия и Кот жили в одном дворе на заводской окраине. Худенькая, колючая Клавка росла хулиганкой, оторвой, соседи от нее выли. В школе была скука смертная, а во дворе хорошо: и набегаешься всласть, и в карты сыграешь, и подерешься, и по душам поговоришь. К девчонкам ее не тянуло: куколки, шептание про мальчиков – это было не для нее. Яростная счастливая тоска несла Клавку из квартиры, где была вечно пьяная, вечно больная мать, во двор, к пацанам, на крыши гаражей.
Кот был старше ее на три с лишним года. Когда ей исполнилось четырнадцать, он был уже взрослым парнем и входил в набирающую силу городскую банду. Пацаны во дворе говорили о нем с завистью и уважением, как о герое. Таинственная жизнь, взрослая, ночная, кровавая окружала его волшебным ореолом.
Их соединил случай. Июньским вечером она носилась с пацанами по двору, когда явился Кот, бледный и вялый. Среди подростков уже ходили темные слухи, что готовится разборка двух банд: «заборских» и группировки из другого района, и что намечено место и время великой битвы. И вот это сражение состоялось, и во двор вернулся порезанный Кот. Ребята столпились вокруг, с любопытством и волнением таращась на его руку, располосованную от локтя до плеча, и только Клава вихрем слетала домой, вернулась с йодом и бинтами – мать, бывшая медсестра, еще не успела все пропить – и перевязала руку бойца.
С тех пор она стала его девчонкой. На первых порах даже не целовались, были просто товарищами, которые ничего друг от друга не скрывают. Потом природа взяла свое. Начались поцелуи, с каждым разом ненасытнее, возня и хихиканье за сараями, затем – ошеломление первой близости.
В шестнадцать лет Клава родила. К этому времени Кот уже сидел. Стиснув зубы, она терпела, когда хмельная мать обзывала ее потаскухой и гнала вон из дому, но однажды, не выдержав, шандарахнула первым, что подвернулось под руку. Мать попала в больницу; вышла неузнаваемой: тихой и набожной. «Надо было врезать тебе раньше», – смеялась Клавдия. Она растила дочку и ждала Кота, не сомневаясь, что тот женится на ней. Так и произошло: вернувшись из колонии, Кот поглядел на спящего в кроватке ребенка – Клавдия в лепешку расшибалась, но постелька дочки была чистой, и игрушки, хоть и дешевые, но имелись, – и сказал: «Пошли в загс».
Так началась их совместная жизнь. Клавдия преданно ждала мужа, когда отсиживал новый срок, была ему другом и опорой, а он, став богачом, не бросил ее – проститутки, с которыми он оттягивался в компании приятелей, не в счет. Это было так, баловство, а с Клавдией у него складывалось серьезно, основательно и навек.
* * *
Королек
В первый день весны, около семи вечера отправляюсь в гости к папаше Марго, точнее, к его тени.
Это не центр, но и не окраина. Улочка, погруженная в темную синеву и огни – фонарей, магазинных вывесок и окон, – застроена монументальными кирпичными многоэтажками и ветшающими довоенными ящиками-домами в четыре этажа. В одном из таких ящиков, увешанном громадными балконами, проживал родитель Марго.
Подъезд оказывается на удивление ухоженным. Лестницу, похоже, недавно вымыли. Невольно поднимаюсь по ступенькам на цыпочках.
А вот и папашино жилище. Железная дверь обита деревянными планками. Соваться бесполезно – обитавшая там смятенная душа никому уже не навредит и никого не спасет.
Звякаю в соседнюю дверь, которая справа. Молчание. Названиваю в ту, что слева. Здесь мне везет больше.
– Вам кого? – встревожено вопрошает женский голос, доносящийся будто с невидимой стороны луны.
– К Валентину Семенычу, – кричу я. – Стучу, звоню, не открывает. Вы не в курсе, здоров ли?
– Умер он, – отвечает голос.
– То есть как? – изумляюсь я, стараясь не переиграть, поскольку лицедействовать по Станиславскому не обучен. – Господи, да что же это такое? Сначала тетя Белла, потом Марго, а сейчас и он сам… Да это рок какой-то.
– А вы ему кто? – в голосе появляются сердобольные нотки.
– Внучатый племянник, – представляюсь я, подумывая о том, не подвыть ли для пущей убедительности, но решаю повременить.
Гремит, поворачиваясь в замке, ключ, дверь отворяется – настолько, насколько позволяет цепочка (похвальная осторожность), и я вижу фрагмент дамочки, глазенки за стеклами очков испуганные и любопытные.
– Как же это случилось-то, а? – допытываюсь, скроив скорбную морду. Если бы я подхалтуривал нищим, только последняя скотина не подала бы грошик.
Мое «непритворное горе» растапливает-таки лед недоверия. Цепка слетает, меня приглашают зайти.
Общаемся в прихожей.
Соседке отчима Марго на вид лет пятьдесят пять. Ростика она среднего, умеренно упитанная, волосы обесцвечены перекисью, а лицо свежее, пухлое, и оттого выглядит она школьницей-отличницей, напялившей напудренный паричок 18 века. На ней пестрый халатик, что-то лиловенькое, желтенькое, зелененькое и прочее, накрошенное и перемешанное, как ингредиенты в салате прилежной хозяйки.
– Заранее прошу извинить, – вздохнув, говорит она, – что приношу вам душевную боль… – и деликатно, чтобы меня не травмировать, сообщает, что папаня Марго наложил на себя руки.
Сокрушенно мотаю черепком, демонстрируя великую печаль. Правда, тут же заявляю, что мы с «дядей Валей» практически не общались, и что вообще я проездом, потому как проживаю на другом краю державы. Забежал родственника проведать, посочувствовать, такое горе у человека, и надо же… Нет, конечно, дядю Валю можно понять: он растил Марго как собственную дочь, а она… а ее…
Расчувствовавшись, бабешка приглашает меня на кухню, и вот мы уже сидим за столиком, на котором появились печенье и чай.
Квартирка немолодой женщины, одинокой и уже смирившейся с таким положением вещей. Все вылизано, надраено до блеска и расставлено строго по местам. Должно быть, дамочка расходует свободное время исключительно на свое любимое гнездышко: лелеет, обихаживает непонятно для чего и для кого.
Вскоре выясняется, что была она для «дяди Вали» не только соседкой, но и домработницей, к тому же, судя по ее конфузливым намекам, питала к нему нежные чувства, но, увы:
– Он был так предан своей Белле, что и после ее смерти уже ни с кем не хотел соединять судьбу.
– Дядя рассказывал вам о своих проблемах? Конечно, смерть горячо любимой дочки – огромное потрясение, но кончают с собой после этого крайне редко.
– Он был очень скрытным, – в глазенках дамочки загорается нечто вроде разочарования, похоже, усопший не слишком баловал ее ушки. – Но если бы вы только знали, какой это был чудесный человек, скромный, корректный, настоящий интеллигент. В церковь ходил. Думаю, смерть жены сильно на него подействовала. Не удивлюсь, если он… как бы помягче выразиться… был слегка не в своем уме.… Кстати, – спохватывается она, – вы ведь родственник и вправе претендовать на наследство. Завещания ваш дядя, насколько мне известно, не оставил, видимо, все достанется его родной сестре, но и вам должно что-то перепасть.
– Это вы обнаружили… тело? – перед последним словом я деликатно кашляю.
Морщится, машет ладошками.
–
