Что такое искусство?

мелочах и тратить свои силы на преодоление препятствий, вполне для него самого презренных»…
Подобное сложное противочувствие сюжетного уровня реализуется, прежде всего, в системе образов романа, в противостоянии главного героя то одному, то другому персонажу. В принципе вопрос «системы образов» может принадлежать и фабульному уровню – в том случае, когда последовательность появления персонажей в фабуле и сюжете не имеет принципиальных различий. В романе Лермонтова такие принципиальные различия обнаруживаются. К примеру, Максим Максимыч, под фабульным углом зрения, должен был бы предстать перед читателем после Грушницкого и доктора Вернера, а такой порядок противопоставления персонажей Печорину не дал бы возможности заметить важные для художественного содержания нюансы.
Это относится и к женским образам: о Бэле рассказывается раньше других, хотя встречается с ней Печорин после приключения с контрабандистской, после оскорбления княжны Мери, после окончательной потери Веры. Впрочем, сразу хочу вывести «женские образы» в некотором смысле «за скобки». Дело в том, что все они – существа почти исключительно страдательные. Они для Печорина нечто вроде тренировочной стенки для теннисиста, у которой тот отрабатывает свои удары. Правда, и здесь мяч регулярно отскакивает в самого игрока, награждая его синяками, но всё-таки в этом случае занятие можно оставить в любой момент, хоть и с новыми огорчениями и печалями. Можно сказать и по-другому: все они, и даже безымянная «русалка» из «Тамани», становятся олицетворениями несбыточной мечты Печорина о любви. Действительно, у него есть в наличии слегка одухотворённая, но, в общем, вполне здоровая физиология (Бэла и Вера), он способен и почувствовать азарт влюблённости («ундина»), и опуститься до тщеславного и ненужного самому себе флирта (княжна Мери), однако полюбить он не может. Это горько и удивительно для него, но «уголок отшиблен»!.. Печорин не способен увидеть не то что большую – равную себе ценность – в ком бы то ни было, а как известно, только эта способность открывает путь для любви… Почему это так – ещё одна тайна личности Печорина, но это именно одна тайна, относящаяся ко всем женским образам романа в целом.
С персонажами-мужчинами Печорин вынужден как бы находиться на площадке, где игра идёт на счёт и где бросить её – значит нарушить правила и с позором выбыть из  соревнования. Они его реальные жизненные противники, причём не только в поведенческом, но и, так сказать, в «идеологическом» смысле.
С этой точки зрения особенно важны три персонажа, различным образом располагающиеся вокруг Печорина, оттеняющие различные свойства его натуры: Максим Максимыч, Грушницкий и доктор Вернер.
Максим Максимыч, в качестве персонажа, это так называемый «простой человек», вместе с «непоэтическим рассказчиком» внедрённый в литературу Пушкиным, разработанный Гоголем, а позднее переосмысленный Достоевским и, можно сказать, разоблачённый Чеховым. Он и есть, в этом качестве, воплощение той самой примитивной действительности, которая душит героя на протяжении всей его жизни. Он, может, хороший человек, да только не для Печорина, для которого он, ко всему прочему, выступает как постоянный укор совести. Максим Максимыч служит на Кавказе затем, чтобы ежедневно выполнять свой воинский долг перед государством. Печорин служит на Кавказе для чего угодно, только не для этого, хотя от военных занятий не уклоняется, только смысл они имеют для него совсем иной, чем для Максима Максимыча. Его влечёт отнюдь не исполнение долга, а лишь стремление ещё одним способом проверить себя «на вшивость».
При последней встрече с Печориным Максим Максимыч собирался было «кинуться на шею», но тот принял его холодно, хоть и «с приветливой улыбкой». Ясное дело: это для Максима Максимыча нет вопросов – служили вместе, стало быть, друзья, хоть и не понимал он Печорина, да и не одобрял частенько! А для главного героя-то его бывший сослуживец – всего лишь крайне неприятное воспоминание о своём очередном трагическом провале. «А Бэла?..» - напоминает ему «простой человек», не осознавая, что тем самым безжалостно растравляет рану:
«Печорин чуть-чуть побледнел и отвернулся…
- Да, помню! – сказал он, почти тотчас принуждённо зевнув…»
Конечно, Печорин наносит Максиму Максимычу смертельную обиду, но на него-то самого главному герою вообще глядеть тошно! Какая уж тут дружба, какая душевная близость!?.. Для Печорина Максим Максимыч даже и не приятель – так, досаждающе надоедливый случайный сосед… 
Второй «лжеприятель» Печорина – Грушницкий. Он противостоит главному герою с другой, нежели Максим Максимыч, стороны. Он до смешного похож на самого Печорина, он своего рода пародия. Однако… «Эпиграммы его часто забавны», - сквозь зубы признаёт главный герой. Интересна характеристика, которую Печорин даёт Грушницкому: он «занимался целую жизнь одним собою… Он так часто старался уверить других в том, что он существо не созданное для мира, обречённое каким-то тайным страданиям, что он сам почти в этом уверился…» Эти формулировки странным образом напоминают те, какими Печорин описывает собственную жизнь, собственное предназначение и собственные страдания. В этой «игре смыслов», в этих переливах тайной и явной иронии Лермонтова возникают несколько важных моментов. Сам-то Печорин прекрасно понимает, насколько отличен от него поверхностный юнец, но он также прекрасно понимает и то, что в глазах окружающих они, в общем, ничем не различаются между собой; только один добрый малый, а другой – злобный гордец. И вот это для него ужасно – ему, единственной и неповторимой тайне мира, быть всего лишь «одним из» кавказских фатов и бретёров, непереносимо. «Я чувствую, - пишет Печорин о Грушницком, - что мы когда-нибудь с ним столкнёмся на узкой дороге, и одному из нас несдобровать»…
Прежде чем перейти к, несомненно, центральному эпизоду всего романа – к дуэли, хочу отметить ещё один нюанс, который, конечно, прекрасно замечали современники Лермонтова, но который более поздние критики-разночинцы не видели – в связи, наверное, с недочётами собственных биографий. Грушницкий награждён «георгиевским солдатским крестиком». «Это что-то не русская храбрость!..» - цедит Печорин по данному поводу… Тут надо иметь в виду, что такие слова произносит человек, у которого нет крестика, о человеке, у которого этот крестик есть. Георгиевский солдатский крест («знак отличия» ордена Св.Георгия, что-то вроде медали, по-нашему) появился, если не ошибаюсь, в 1808 году и просуществовал до 1904 года, когда, в связи с русско-японской войной, его статус был резко расширен, возникли четыре степени и начались относительно массовые награждения. До этого, почти за 100 лет, включающих войны с Наполеоном, с Персией, с Турцией, тридцатилетнюю «кавказскую войну», двукратное усмирение Польши, подавление революции в Венгрии, «Крымскую войну», завоевания в Средней Азии, освобождение Балкан, -  за всё это время «крестика» удостоилось меньшее количество солдат (около 10000), чем медали «Золотая Звезда» - высшей награды Советского Союза – за четыре года Великой Отечественной войны. Редко этот «крестик» давали! И только «низшим чинам», и только за доказанную личную доблесть. Лев Толстой, например, тоже начинавший службу юнкером на Кавказе, как и Грушницкий, такой знак отличия не получил, хотя воевал хорошо, не раз был представлен и, конечно, страстно его желал. А вот чего-то не хватило!.. Ещё к вопросу об объективной характеристике Грушницкого. Ему 20 лет, а он всего лишь юнкер. Это может означать только одно: Грушницкий не учился в военном училище, а прямо вступил в армию и отправился на Кавказ самостоятельно и добровольно. Стало быть, не будем же отказывать ему в достаточной доле мужества и храбрости, как это делает, завидуя и презирая себя за эту зависть, и ещё больше ненавидя Грушницкого за возбуждаемое им презрение к себе, главный герой…
Итак, дуэль. Печорин, как уже говорилось, готовит её довольно обстоятельно. Это пусть драгунский капитан думает, что автор идеи – он, когда предлагает Грушницкому «придраться к какой-нибудь глупости и вызвать Печорина на дуэль» на шести шагах, причём не положить в пистолеты пули, чтобы безопасно полюбоваться, как Печорин струсит… «Идея» дуэли с первых строк дневника в голове у Печорина, и «базовые», так сказать, причины её создаёт он сам. Печорин, грубо говоря, «отбивает» княжну Мери у Грушницкого, регулярно выставляя того в смешном свете. Героя чуть не ловят ночью под окнами Веры, влюблённый в княжну Мери и отвергнутый ею (и подловатый, подловатый, не спорю!) Грушницкий решает, что дело здесь именно в ней, он развивает сплетню о связи Печорина с княжной. Печорин случайно слышит эту сплетню и вызывает Грушницкого на дуэль. Доктор Вернер подслушивает разговоры «шайки Грушницкого» и предупреждает Печорина, что они всё-таки решили «зарядить пулею один пистолет Грушницкого. Это немножко похоже на убийство»… Печорин категорически запрещает Вернеру вмешиваться в события, а в два часа ночи перед дуэлью записывает в дневник, с одной стороны, суетно «внешнее»: «…господин Грушницкий! ваша мистификация вам не удастся… мы поменяемся ролями: теперь мне придётся отыскивать на вашем бледном лице признаки тайного страха», а с другой, трагически «внутреннее»: «зачем я жил? для какой цели я родился?.. А верно она существовала, и верно было мне назначенье высокое, потому что я чувствую в душе моей силы необъятные»… «Смешно и досадно!» - таковы последние слова дневника Печорина, написанные на водах; саму дуэль он вспоминает через полтора месяца, уже в крепости. Действительно, смешно и досадно, когда недюжинные внутренние силы растрачиваются ради первенства в мелких подленьких интригах! (Сам-то Лермонтов, как известно, этих интриг не осилил и погиб – ещё глупее, чем его кумир Пушкин; жизнь оказалась горше и трагичнее романа: «назначенье высокое», оказывается, не играет никакой роли для достижения победы над житейской гадостью, здесь требуются совсем иные качества, которыми Лермонтов в реальности не обладал, хотя и сконструировал в романе победу героя – тому, в отличие, как мы теперь знаем, от самого автора, удалось вовремя всё, что надо, подслушать).
«Может быть, я хочу быть убит…» - говорит Печорин Вернеру, но, когда Грушницкий начинает целить ему «прямо в лоб», испытывает «неизъяснимое бешенство». Грушницкий не смог хладнокровно застрелить Печорина, тот же предлагает ему «отказаться от клеветы», потом требует зарядить свой пистолет и снова предлагает Грушницкому повиниться, то есть, между прочим, проявить, признанием своей неправоты, ещё большую, чем прежде, низость (в русле «светских» правил; он ведь уже выстрелил в безоружного) или небывалую, невозможную, по крайней мере, для Грушницкого (и Печорин не мог не понимать этого) душевную широту и моральную смелость (в свете предельных этических требований).
«Стреляйте, - отвечал он. – Я себя презираю, а вас ненавижу. Если вы меня не убьёте, я вас зарежу ночью из-за угла. Нам на земле вдвоём нет