Что такое искусство?

«носитель особого словесно-идеологического, языкового кругозора, особой точки зрения на мир и события, особых оценок и интонаций, - особых как в отношении к «нормальному» литературному повествованию и языку».
            Ни в «Дьяволиаде», ни в «Роковых яйцах» «условный рассказчик» не отмечен формальным «я», но активность его, от первой повести ко второй, значительно повышается.
            В «Дьяволиаде» язык «условного рассказчика» поначалу лишь равноправен с противостоящим ему разноречьем, представляет собой как бы «второй вариант» описания происходящего: «В то время, как все люди скакали с одной службы на другую, товарищ Коротков прочно служил в Главцентрбазспимате (Главная Центральная База Спич.Материалов) на штатной должности делопроизводителя и прослужил в ней целых 11 месяцев». (Подчёркнуты слова, наиболее явно выражающие идеологию разноречья, противостоящую в повести рассказчику).
            «Пригревшись в Спимате, нежный, тихий блондин Коротков совершенно вытравил у себя в душе мысль, что существуют на свете так называемые превратности судьбы, и привил взамен её уверенность, что он – Коротков – будет служить в базе до окончания жизни на земном шаре. Но, увы, вышло совсем не так»… (Подчёркнуты слова, в которых наиболее ярко проявляются акценты «условного рассказчика», начинающий обособляться язык).
            Уже из сопоставления этих двух примеров видно, ради каких целей сталкивается «хор разноречья», язык обыденного сознания, для которого Коротков превращается в непонятного и страшного сумасшедшего, и язык «условного рассказчика», для которого Коротков – бедный сумасшедший. Столкновение этих двух взглядов на действительность, этих двух языков (присутствующее, конечно, но не отмеченное и в первых цитатах) и рождает трагикомические эффекты, формирует художественное содержание:
            «А – а – а – а – а… - взвыл, не вытерпев муки, Коротков и, не помня себя, подскочил к Кальсонеру, оскалив зубы. Ужас изобразился на лице Кальсонера до того, что оно сразу пожелтело»…
            Ряд «не вытерпев муки», «не помня себя», «оскалив зубы» как нельзя лучше показывает столкновение двух языков, их борьбу. В данном случае совершается переход от преобладания точки зрения «условного рассказчика» (точки зрения «изнутри» - «не вытерпев муки») через двойственное, одновременно и внешнее, и внутреннее отношение («не помня себя») к преобладанию внешней, обыденной точки зрения («оскалив зубы»), хотя и эта точка зрения окрашена противостоящим языком «условного рассказчика», окрашена его отношением к происходящему.
            Эту борьбу двух языков можно было бы проследить на материале буквально каждого предложения повести. Только в самом последнем абзаце, в рассказе о гибели героя «условный рассказчик» решительно овладевает словом и тем самым ставит точки над «и» в вопросе о направленности эстетической реакции ритмико-синтаксического слоя повести. Обывательский рассказ о «психе» полностью сминается рассказом о смерти человека, которая одновременно становится наивысшим моментом его человеческого торжества (хотя на «другом» языке и смерть, и торжество – фантастически глупы).
            Интересно, что сам Коротков почти лишён слов о происходящем. Даже его ощущения и представления описаны, в основном, за исключением немногих, чисто объектных случаев, с позиции «условного рассказчика», который в каждый данный момент знает больше, чем Коротков и именно поэтому сочувствует ему. (Понятно, что каждое слово «условного рассказчика» не является только его словом, но принадлежит и противоборствующему языку, который тоже знает больше, чем Коротков, и поэтому смеётся над ним): «Этот голос был совершенно похож на голос медного таза и отличался таким тембром, что у каждого, кто его слышал, при каждом слове происходило вдоль позвоночника ощущение шершавой проволоки. Кроме того, Короткову показалось, что слова неизвестного пахнут спичками. Несмотря на всё это, недальновидный Коротков сделал то, чего делать ни в коем случае не следовало – обиделся»
            Слова Короткова о происходящем реализуются в его репликах и обрывках мыслей:
            «- Нет! Я объяснюсь. Я объяснюсь!..»
            «- Я не Колобков. Отлезь от меня! Не Колобков. Не еду! Не еду!..»
            «Борода выросла, когда он ехал на мотоциклетке и поднимался по лестнице, - что же это такое?»
            И слова эти показывают, что у Короткова нет своего языка для описания происходящего, он никак не относится к действительности, она для него просто темна, страшна и непонятна. (Впрочем, это, конечно, тоже форма отношения к действительности).
            И всякая попытка речи выдаёт просто физическое неумение Короткова сказать что-то на своём языке. (Характерны в этом отношении неуклюжее словечко «отлезь», попытки объяснения с Кальсонером: «А как же?  Вчера, то есть. Ах, ну да…» и т.п.). На «чужом» языке обыденного сознания Коротков, в начале повести, разговаривает более успешно, но мало:
            «- Врёт, дура, - ворчал Коротков, - прекрасные спички»;
            «- Здравствуйте, господа, что это такое?..» - вот, пожалуй, и всё.
            И только в конце повести, в минуту трагического подъёма, у Короткова как будто находятся свои слова о происходящем, которые тут же сталкиваются с двумя главными языками и одновременно вызывают насмешку и сочувствие: «Лучше смерть, чем позор!»
            В языке «Роковых яиц» тенденция «условного рассказчика» выступает значительно сильнее. С самого начала и до конца он ведёт своё пристрастное повествование, несмотря на то, что некоторые элементы его, казалось бы, не могут быть известны одному и тому же лицу.
            Однако и эта повесть показывает: для того, чтобы сформировался образ «условного рассказчика», совсем необязательно его формальное присутствие в местах действия произведения, необязательно даже авторское «я».
            «Условный рассказчик» - прежде всего, повествование, мыслимое как одно из возможных, рассказ, диалогически направленный на другие варианты рассказа о тех же событиях. В «Дьяволиаде» эта диалогичность дана в тексте. В повести же «Роковые яйца» всё разноречье привлекается в чисто объектных целях, тут точка зрения рассказчика господствует с начала до конца, и язык его, с пристрастием повествуя о событиях, подминает все остальные возможные варианты, все остальные языки:
            «Начало ужасной катастрофы нужно считать заложенным именно в этот злосчастный вечер, равно как первопричиною этой катастрофы следует считать именно профессора Владимира Ипатьевича Персикова».
            «Первопричиною катастрофы» каждый язык разноречья, в зависимости от социальной направленности и масштаба, может считать совершенно разные вещи: науку вообще, революцию, куриный мор, Персикова, Рокка, Птаху-Поросюка, наконец, сами «лучи жизни». Такое обилие возможных «первопричин», с одной стороны, и крайне субъективный выбор Персикова как причины, с другой, в своём столкновении рождают иронию. Язык «условного рассказчика» «Роковых яиц» ироничен именно вследствие скрытой, не данной в тексте, диалогической направленности на другие возможные языки.
            Не анализируя подробно «образ языка» рассказчика, обратимся сразу к концу повести: «А весною 29-го года опять затанцовала, загорелась и завертелась огнями Москва… но Персикова уже не было…»
            «Как ни просто было сочетание стёкол с зеркальными пучками света, его не скомбинировали второй раз, несмотря на старания Иванова. Очевидно, для этого нужно было что-то особенное кроме знания, чем обладал в мире только один человек – покойный профессор Владимир Ипатьевич Персиков».
            Кроме Персикова, в катастрофе погибли десятки тысяч людей, но рассказчик сожалеет именно о Персикове, причём не просто как о человеке, о живом существе, а как о личности, проникшей в тайну чудесного явления, как о неповторимом учёном.
            Таким образом, язык рассказчика проделывает путь от иронии весёлой к иронии грустной, во всех пунктах этого пути противопоставляя себя любому другому возможному языку, изгоняя любое другое толкование событий. Но именно чрезмерная пристрастность рассказчика и позволяет говорить о дистанции между его языком и языком действительного автора – самого Булгакова.
            Бахтин пишет: «За рассказом рассказчика мы читаем второй рассказ – рассказ автора о том же, о чём рассказывает рассказчик, и, кроме того, о самом рассказчике».
            Если попытаться персонифицировать рассказчика «Роковых яиц», он, пожалуй, лучше всего воплотиться в личности доцента Иванова, который в фабуле повести (случайно ли?) выступает лишь как служебная функция. Доцент Иванов – человек внешнего мира, не замкнутый в своей действительности, как Персиков и Рокк (он первый оценивает по достоинству открытие Персикова, он первый догадывается о роковой подмене яиц), но в этом внешнем мире он сторонник и защитник Персикова-учёного.
            Язык рассказчика, местами тяготеющий к просторечью, местами склонный к литературным оборотам, также вполне соответствует устной речи молодого советского учёного 20-х годов.
            Таким образом, в повести сталкиваются грустная ирония действительного рассказчика и другие чувства (прежде всего ужас) других возможных рассказчиков. Дело же автора было столкнуть их.
            Итак, коротко говоря, анализ (весьма неполный) ритмико-синтаксического уровня повестей Булгакова показал:
1) в повестях прослеживается тенденция к усилению роли «условного рассказчика», формальному выделению его;
2) эстетическая реакция в «Дьяволиаде» протекает, на ритмико-синтаксическом уровне, как сочувствующий и возрождающий смех, в «Роковых яйцах» - как печальная ирония, противоборствующая ужасу;
3) в произведениях «романного жанра», где приёмом передачи социального разноречья является ввод «условного рассказчика», художественное содержание ритмико-синтаксического уровня реализуется в результате противоборства языка рассказчика с другим, подразумевающимся языком разноречья (с усилением роли рассказчика из текста удаляется всё идеологически-окрашенное разноречье и одновременно усиливается пристрастность, субъективность точки зрения рассказчика, всё сильнее указывающее на противоборствующую позицию).
 
Комментарий 2011 года. Сейчас я изложил бы всё это попроще и поизящнее, но, по сути, ни от чего, написанного Бог знает когда, не отрекаюсь и сегодня. Просил бы только помнить, что данное приложение представляет собой первый опыт применения методики на конкретном литературном материале; язык ещё слабо разработан, да и Гегелем пока слишком сильно попахивает. Однако мне самому интересно наблюдать сейчас, при перепечатывании, как по мере изложения материала стиль становится свободней и уверенней, а выводы – шире. Рос, можно сказать, на глазах, только вот так и не вырос…
Вернёмся, однако, к нашим баранам и обратимся к фабуле.
 
В