Русский дауншифтинг

первое время.
Аким, коротко поздоровавшись с Иваном Карловичем, отправился хлопотать насчет билетов домой. Вопрос о нашем общем возвращении он считал положительно решенным, несмотря на то, что мне еще только предстояла беседа с Иваном Карловичем. С тяжелым сердцем я приступил к ней: меня мучили сомнения, - я находил веские доводы в пользу возвращения доктора и не менее веские доводы в пользу его невозвращения.
Иван Карлович сидел за столом в комнате, которую нам любезно предоставили в офисе для разговора, и отрешенно смотрел в окно. В госпитале доктору подстригли волосы и бороду и он был теперь похож одновременно на Антона Павловича Чехова и на Дон Кихота. Меня почему-то смешило это сходство; стараясь не глядеть на его клинообразную бородку, я сказал:
- Иван Карлович, я понимаю, что наша беседа неприятна для нас обоих. Поверьте, я никогда не стал бы ее начинать, если бы был уверен, что вам не надо возвращаться к прежней жизни. Но такой уверенности у меня нет. Позвольте, я приведу те причины, которые заставляют меня сомневаться?
Он пожал плечами.
- Попробуйте.
- Итак, что будет, если вы не вернетесь? Первое, профессор Кобылятский и Ангелина продолжат свою деятельность, и ваша клиника, в которой на протяжении ста лет Штутгарты лечили людей, так и останется источником грязной наживы для Кобылятского. Второе, -  вы, уважаемый Иван Карлович, вряд ли сможете осуществить свою мечту о тихой жизни. Посудите сами, вы сейчас для профессора самый опасный человек, - так позволит ли вам Кобылятский спокойно жить в вашем убежище? Получается, что путь к вашей мирной безмятежной жизни лежит только через разоблачение профессора Кобылятского.
Иван Карлович улыбнулся.
- Простите, я смеюсь не над вами, - сказал он. –  Дело в том, что в своем заточении я много раз, почти слово в слово, говорил себе то же, что вы сказали сейчас. В первые месяцы я просто-таки сгорал от ненависти к Кобылятскому и ужасно хотел ему отомстить. Правда, тогда я еще не думал о том, чтобы оставить клинику и удалиться на покой. Но позже, когда мой душевный настрой переменился, мне стало странно и смешно, что я стремился разыграть роль графа Монте-Кристо.
- Интересно, что же такое случилось с вами в плену? Откуда подобная перемена мыслей? – в свою очередь улыбнулся я.
- Могу рассказать, если вам не надоело меня слушать.
- Пожалуйста.
- Хорошо, что ваш товарищ удалился. При нем мне было бы неудобно рассказывать. Убежден, что тончайшие душевные переживания вызывают у него досаду, он отбрасывает их, как паутину, мешающую ему двигаться к цели. Между тем, эти почти неуловимые нити управляют душой человека, - и чем их больше, тем подвижнее и чувствительнее душа.
В плену в первое время мои переживания упростились до простейших чувств: голод, жажда, холод или жара занимали меня целиком, не оставляя возможности для углубления в кладези сознания. Ненависть к Кобылятскому была единственным моим интеллектуальным чувством тогда. В известном смысле, я был просто животным, ненавидевшим своего обидчика. Страшная вещь неволя, -  она превращает человека в зверя. Ведь человеку легко стать животным, - гораздо легче, чем остаться человеком.  
Поняв, что еще немного, и я начну выть и кусаться, я страшно испугался такой метаморфозы, - и страх этот помог мне спасти человеческое в себе. Поскольку невозможно было сохранить достойный внешний облик в тех условиях, в которых я находился, я стал заботиться исключительно о душе. Прежде всего, я заставил себя презирать потребности моего тела, исключая самые необходимые, и не замечать неудобств, не представляющих опасности для жизни. Не скрою, было трудно. Животная сторона моей натуры отчаянно требовала удовлетворения своих желаний; я изнемогал в борьбе с нею, но все-таки победил ее. Прошло какое-то время, и меня перестали угнетать чувство голода и жажды, дурной запах моей темницы, грязь моего тела; перестали тревожить паразиты, ползающие по моей одежде, и нарывы, разъедающие мою кожу.    
Тут Иван Карлович гордо взглянул на меня, желая, видимо, получить одобрение. «Да-а-а!» – восхищенно протянул я, не смея обидеть доктора.
- Но победа над плотью была бы неполной, если бы не сопровождалась духовным совершенствованием. Сидя в подвале, я подверг тщательному анализу содержимое моего внутреннего мира. Для того чтобы понять особенности своего «ego», мне пришлось взглянуть на ретроспективу его формирования, подумать о том, «откуда я пришел и куда направляюсь?» - «unde venis et quo tendis?». Мысленно я написал автобиографическую исповедь, в которой не утаил от себя никакие, даже самые неприглядные моменты моей жизни. Когда я уставал от непрестанного анализа своей личности, то вспоминал те произведения искусства, которые любил – книги, картины, музыку, - и в уме перечитывал, просматривал и прослушивал их. Не ограничиваясь простым восприятием, я обсуждал все это сам с собою, а иной раз жарко спорил по поводу смысловых понятий и выразительных средств, свойственных отдельным авторам. Ну, а помимо занятий по искусству, я старался в мельчайших деталях припомнить все, что касается медицины, - дабы не потерять профессиональные навыки…
 Судьба благоволит тому, кто упорно движется к своей заветной цели. Вскоре моя борьба за сохранение в себе человеческого начала была неожиданно подкреплена. У горцев, державших меня в подвале, тяжело заболел старейшина рода. Проблема была в том, что ни один врач уже лет десять не появлялся в их селении, а везти старика в город было опасно. Зная, что я врач, они приказали мне помочь старейшине, обещая обеспечить всеми необходимыми препаратами. Болезнь старика оказалась вполне излечимой, я справился с ней. На горцев это произвело впечатление чуда, - они успели забыть, что такое медицина. Я получил послабление режима: теперь в подвал меня запирали лишь на ночь, питание мое улучшилось, мне позволили мыться в ручье и дали хотя и ношенную, но чистую одежду.
Отныне число больных, обращавшихся ко мне за помощью, возрастало день ото дня; волей-неволей я научился местному языку. Общаясь с горцами, я понял, что они искренне считают свою войну борьбой добра со злом и уверены, что вправе применять зло для победы добра. Согласитесь, весьма распространенная, но далеко не оригинальная идея! Но вот эта-то неоригинальность и заставила меня задуматься; в результате долгих размышлений я пришел к следующим выводам. Мир устроен так, что зло в нем универсально, а добро единично. Добро  - это редкий талант, который дается избранным, а их немного в истории человечества. Талантом нельзя поделиться с другими, поэтому попытки распространения добра обречены на провал. Более того, такие попытки только увеличивают количества зла в мире, ибо зло использует добро для расширения своего влияния. Приведу пример: Христос и Магомет хотели добра людям, призывали их к высокой нравственности и спасению души. Но за сотни лет, прошедших после жизни Христа и Магомета, миллионы людей были зверски замучены, истреблены во имя торжества гуманных идей христианства и ислама. Если бы Христос и Магомет могли предвидеть, к чему приведут их проповеди, они, наверное, дали бы обет молчания!
Я мог бы сказать здесь и о многих политических учениях, которые по мысли авторов этих учений должны были принести счастье людям, а принесли величайшее горе; и о множестве реформаторских планов, осуществление которых увеличило зло среди людей.
Достаточно примеров? Итак, возвращаюсь к тому, с чего я начал: добро – уникальное явление в мире, попытки его распространения непременно заканчиваются усилением зла. Что же ждет нас впереди, спросите вы, если зла становится все больше и добро не может остановить его нарастающий поток? Ответ очевиден: мир людей неизбежно обречен на гибель, - зло уже набрало ту критическую массу, которая погубит человечество. Незадолго до своего пленения я прочитал статью, в которой говорилось, что случающиеся повсюду на Земле катастрофы и стихийные бедствия, количество которых растет с каждым годом, - есть предвестники гибели людского рода. Тогда, прочитав эту статью, я подумал, что в ней сгущены краски, но теперь я считаю ее совершенно правильной. Все указывает на то, что час расплаты близок.
Зачем же мне вмешиваться в неотвратимый ход судьбы? Профессор Кобылятский так или иначе понесет заслуженное наказание. По отношению ко мне он может, конечно, принять те крайние меры, о которых вы говорите, но это не имеет никакого значения. Мне все равно суждена смерть, как и всем живущим на земле. Но кто знает, может быть, я еще осуществлю свою мечту…
Вы не поверите, но в последние недели пребывания в плену я был почти счастлив. Я занимался своим делом, то есть лечил людей, жил по принципу «Neminem laede», что означает «Никому не вреди», - и необыкновенное спокойствие и умиротворенность овладели мною. Я подружился с некоторыми местными жителями, особенно умиляла меня одна девочка - дочь моей пациентки. Славный ребенок! Я часто играл с ней, а она меня жалела, всегда приносила что-то поесть: то лепешку даст, то сушеных черешен в чашку насыплет. Очень мы с ней были дружны! Если бы не приезд Ангелины, разбередивший мне душу, и не отсутствие свободы, я был бы счастлив совершенно… И вот сейчас, когда я на свободе, я очень хочу продолжить такую умиротворенную жизнь. Я знаю некую деревню, где мне будут рады, где я смогу поселиться и быть полезным в качестве доктора….
По-моему, я достаточно ясно объяснил свою позицию и ответил на ваши возражения, не так ли?
- Ну, насчет конца света, это еще бабушка надвое сказала, - заметил я. – Что же касается вашего возвращения, у меня остается последний аргумент в его пользу.
- Какой аргумент? – Иван Карлович скептически усмехнулся.
- Эллис, - проникновенно проговорил я, глядя ему прямо в глаза. – Остается Эллис.
Иван Карлович внезапно покраснел до корней волос.
- А что Эллис? – воровато переспросил он, избегая моего взгляда.
- Вы ей нужны. Она вас любит, - твердо сказал я, не обращая внимания на его смущение.
Он подергал свою бородку и недоверчиво покачал головой.
- Откуда вы знаете? И вообще, как вы узнали про Эллис? В прошлый раз вы мне не ответили.  
- Эллис направила нас сюда. Как я понимаю, она была уверена, что мы найдем вас здесь.
- Этого не может быть! Для нее я умер.
- Эх, Иван Карлович, Иван Карлович! Вы же сами превозносили недавно силу любви, – укоризненно сказал я ему. – Почему же вы недооцениваете возможности любящей женщины? Если женщина любит, для нее нет ни преград, ни расстояний; природа не властна над ней и время отступает перед любовью женщины! А вы еще удивляетесь, откуда Эллис узнала, что вы живы. Ничего в этом удивительного нет, любовь не обманешь чужими похоронами. Эллис поняла, что это не вас похоронили, и догадалась, умница, где следует искать доктора Штутгарта. Так можете ли вы обмануть эту девушку, которая ждет вас, которая надеется, что вы обязательно вернетесь и восстановите справедливость?
На лице Ивана Карловича отразилось смятение.
- Я и не представлял, что она так сильно любит меня, - пробормотал он. – То есть, я замечал кое-что, но не полагал, что это так серьезно. Хотя я любил Ангелину, но Эллис всегда…э-э-э… как бы точнее выразиться… Вы меня