КВАДРАТНОЕ КОЛЕСО ФОРТУНЫ

Как бы ни были лестны отзывы критиков о каком-либо  произведении, я немедленно откладываю книгу в сторону, если она начинается словами «Эта история произошла тогда-то». Я твёрдо убеждён, что история, в любом смысле этого слова, не может начинаться и кончаться по воле автора. Так же твёрдо уверен я и в том, что житейские истории не происходят сами по себе, а являются лишь отголосками или, если угодно, эхом предыдущих событий, которые не всегда попадают в поле зрения человека, берущего на себя смелость описывать их.

 История, которую я хочу рассказать, началась задолго до рождения моих героев и закончится только вместе с моим уходом.
А началом моего повествования может служить пятница тринадцатого января тысяча девятьсот семьдесят седьмого года, когда в шестнадцать ноль–ноль трижды прокричал петух.

За стенкой трижды прокричал петух.
Витька встал, по-кошачьи потянулся и изрёк:
- Всё это здорово, но я ежедневно стою перед выбором: кому из вас свернуть шею?
- Мне бесполезно, - буркнул я, - он всё равно прокукарекает.
Полтора года назад я проходил преддипломную практику именно в этой «петушиной» комнате и, ради шутки, собрал схему, трижды кричавшую петухом ровно в четыре часа, намекая учёным, что рабочий день подходит к концу.

Витька пошел за водой для чая, а я снова нырнул в свои мрачные мысли.
- Малыш, глянь сюда, - позвал Витька.
Я оторвал взгляд от схемы, на которую бессмысленно пялился последние полчаса, и посмотрел через стол на Витьку. С его места на меня недоброжелательно глядела моя собственная уныломрачная физиономия.
- Налюбовался? А теперь ответь трудовым массам: за что сорок часов в неделю они должны созерцать твою унылую рожу?
- Всё за грехи, сынок, всё за грехи, - вяло парировал я.
Витька повесил зеркало на место и стал заваривать чай. Через минуту он поставил передо мной чашку и мятный дух  защекотал ноздри.
- И он поднёс ему цикуту, - мрачно пошутил я.

За год, прошедший после распределения, мы сдружились и по меткому Витькиному определению, «испытывали взаимную симпатию…  на прочность».
- Пить цикуту, Малыш, удел мудрецов, а ты не мудр, к сожалению. Посему хлебай чай и рассказывай, что у тебя стряслось на этот раз. Впрочем, я и так догадываюсь – ты получил очередной отлуп из очередного журнала.
Я молча протянул письмо из редакции, ставящее крест на моей писательской судьбе.

- «Уважаемый Автор!» - Витька отвесил мне глубокий поклон, - «К сожалению, опубликовать Ваши рассказы не представляется возможным, т.к. они не смогли преодолеть творческий конкурс среди присылаемых в Журнал произведений». Ну и что тебя так расстроило? – Витька уверенно входил в роль «мудрого утешителя», - Разве тебе сказали, что твои рассказы бездарны и тебе лучше завязать с писательством? Нет! Творческий конкурс они не прошли, твор-че-ский!
- Прекрати меня жалеть! – рявкнул я, - Тоже мне Великий Утешитель нашелся.
Витька обиженно засопел и захрустел сухарём.

- А знаешь, старичок, - вдруг заговорил он нормальным тоном, - права эта тетка из редакции. Посмотри на свои творения беспристрастно: откуда ты черпаешь сюжеты? Из головы. А что у тебя в голове? Отголоски ранее прочитанного. Что нового ты можешь сообщить читателю?
- Ничего,- уныло констатировал я, - абсолютно всё давным-давно написано.
- Правильно, Малыш! Смотри сюда, - теперь Витька играл роль «мудрого наставника», - тебе двадцать четыре года, а со сколькими людьми ты за свою жизнь близко общался, а?
- Кто ж их считал? – вяло отбивал я его внезапный натиск.
- А я тебе сейчас сосчитаю. – Витька оторвал край газеты и достал ручку, - Вот круг,- это весь твой жизненный опыт, - (теперь он играет в научного руководителя, механически отметил я),- школа: 25 человек в классе + 10 учителей + 10 дворовых приятелей + 15 дополнительных знакомств. Всего 60 человек. – Витька выделил в круге сектор и аккуратно вписал в него число,- Теперь институт. Тут у тебя дела ещё хуже: преподавателей исключаю, это не школьные учителя, которые носятся с каждым. Остаются 15 однокашников + ещё человек 25, включая трёх-четырёх твоих девиц. Выходит человек сорок. Запишем и их. – Витька победно посмотрел на меня и важно подытожил, - Итого, весь твой писательский мирок ограничен сотней человек! И это, Малыш, по максимуму.  Тут ни сюжетов, ни характеров не настрижёшь.

«А ведь прав, балаболка, - растерянно думал я, - на все сто прав!»
-  Что ж мне по пивным шляться и типажей выискивать? Или как Горькому в народ податься? – убитый Витькиной правдой я произносил слова, не вкладывая в них никакого смысла.
- Ну, уж не знаю, где ты будешь черпать вдохновение, а пока иди мой посуду и по домам. Могу утешить тебя только одним: из двух основных качеств писателя одним ты всё же обладаешь, - я с интересом посмотрел на Витьку, - ты умеешь слушать, но разговорить собеседника для тебя, будем надеяться, что пока, задача непосильная.

Отец наградил меня фамилией Малыш, но с первого класса иначе как Малыш меня не называли. Первоначальная злость постепенно переросла в привычку и случилось то, что и должно было произойти – теперь я не сразу воспринимал, когда ко мне обращались, «ударяя» правильно. Витька едва доставал мне до плеча и изживал свой комплекс коротышки, постоянно называя меня Малышом. Слыл он весёлым болтуном, желанным в любой компании, и с разными людьми сходился необыкновенно быстро. Был он круглоголов и круглолиц, а его немного печальные глаза излучали удивительную доброту. Имелась у Витьки и тайная страстишка, которой он почему-то стеснялся и от всех скрывал: был он заядлым рыбаком.

Множество раз приходилось мне прикрывать его всегда внезапные отлучки, когда после телефонного звонка он стремительно срывался с работы и мчался на другой конец Москвы к какому-нибудь подпольному торговцу то мотылём, то блёснами, то мормышками. Возвращался он всегда слегка виноватым, но абсолютно счастливым. Демонстрируя мне очередное произведение народного творчества, Витька цокал языком, нежно гладил его блестящую поверхность и восхищённо приговаривал: «Ах, молодец, вот умница, ты смотри, чего придумал!» Потом доставал из ящика стола большую плоскую коробку и бережно присоединял новое приобретение к остальным сокровищам. Однажды я спросил, зачем он тратит столько денег на вещи, которыми никогда не пользуется. Витька недоуменно посмотрел на меня: «Они же красивые».

С понедельника Витька жил предвкушением пятницы, обожал любые праздники и мечтал об установлении новых. Уже много лет каждую субботу и в летнюю жару, и в зимние холода ездил он в какой-то «Блиндаж рыбака», возвращался загорелый или обветренный, искусанный комарами и слепнями или с обмороженными щеками и носом, но всегда весёлый и умиротворённый. Рабочая неделя закончилась и Витька пребывал в состоянии лёгкой предпраздничной истеричности. Когда я принёс вымытую посуду он, уже одетый, топтался посреди комнаты, еле сдерживая нетерпение, и походил на рвущегося в атаку боевого пони, если такие бывают.

Январский вечер был хорош: тридцатиградусные морозы отпустили, падал лёгкий снежок, всё было бело и чисто. Витька о чём-то болтал, упиваясь звуками своего голоса. Я не слушал и размышлял о наболевшем. Внезапно Витька дернул меня за рукав и остановился.
- Слушай, старичок, - воскликнул он, - в мою гениальную голову ужом вползла  гениальная мысль. Поехали со мной!
- Куда? – не понял я.
- В блиндаж, тупица.
- Окстись, Витя! Охолонись. Чего я не видел в твоём блиндаже? Рыбу я не ловлю, а водку пить и в Москве можно. Зачем я туда поеду, чтоб тебя развлекать по дороге?

- Значит, так ты обо мне думаешь, да? – Витька обиженно засопел,- Ты думаешь, что я зову тебя, чтоб мне в дороге не так скучно было, да? Эх, ты… - От обиды Витька даже покраснел. – Да я о тебе, дураке, думаю. Ты слушай и вникай, когда с умным человеком разговариваешь. – Было видно, что от обиды Витька уже отошел. – Есть там у нас мужичок один, Анатолий. У него машина – вездеход самодельный из трёх или четырёх разных машин собранный. Сам он мужик крайне интересный – все пальцы в перстнях татуированных. Его бы разговорить, такое услышать можно, но молчун, зараза. А вот людей он с собой о-очень интересных привозит.
- Уголовников, что ли?
- Не, разных. Привез как-то политического, тот лет двадцать отсидел. Так он про допосадочную жизнь рассказывал, заслушаешься. И про Сталина, и про Берию, и про других. Всех знал. Другой раз полковника отставного, который в Венгрии в 56-ом был. Вот тебе, где сюжеты прячутся. А то привёз раз старика артиста, так он такие байки про театр рассказывал, что мы животы надорвали. Да и хозяин там, Кузьмич, тоже старикан презабавный и его разговорить можно. Бери лыжи и айда. Пока мы рыбачить будем, покатаешься в лесу, зайцев погоняешь, воздухом свежим подышишь. Сейчас темнеет рано, так мы часам к четырём вернёмся, ушицы наварим, ну и водочка само собой. А под неё, родимую, да с морозца, да под ушицу люди знаешь, как раскрываются? Только записывай.
- А в этот раз кого он привезёт, не знаешь?
- Малыш, ты и впрямь дитя малое? Откуда мне знать? А может, он вообще не приедет, или один прикатит. Ты же на воздухе, на природе побудешь, чудак. Поехали, со всех сторон не прогадаешь. Мне завтра к девяти за мотылём к одному деятелю заскочить надо. Электричка 9-55, у последнего вагона. Решайся.

Витька втиснулся в переполненный троллейбус и исчез, оставив меня обдумывать неожиданное предложение.
Вечером небо заволокло тучами и пошел снег. Я твердо решил не ехать, но в десять позвонил Витька:
- Малыш, забыл сказать: возьмешь пять лавриков, десяток горошин и бутылку водки.
- Каких ещё лавриков? – мне показалось, что Витька сошел с ума.
- Лавровых листиков для ухи, сообразительный ты мой. И не опаздывай, ждать не буду.

Скрежет лопаты об асфальт поднял меня ровно в шесть. За окном была кромешная тьма, но черное небо сияло яркими звездами, градусник показывал минус двенадцать и день обещал быть просто превосходным.
- Решено, - сказал я, обращаясь к телефону, и пошел собираться.

На вокзале царила обычная субботняя суета, пестрило в глазах от ярких свитеров, курток и лыжных шапочек, все куда-то бежали, что-то кричали, чему-то смеялись. Даже воробьи скакали бодрей и чирикали особенно весело. Возле последнего вагона, обтекаемое пестрой толпой стояло нечто, забредшее в последнюю четверть 20 века из древней Руси. Из-под овчинного тулупа, подпоясанного красным кушаком, высовывалась левая нога в огромном валенке, обтянутом ядовито зеленой галошей. Правая нога пряталась в полах тулупа, не доходивших до земли на полтора сантиметра. Торчащая нога стояла на самодельном рыбацком сундучке, левая рука, согнутая в локте, опиралась на колено и поддерживала некое сооружение, состоявшее из овчинного же малахая, из-под которого чёрным провалом на мир смотрели тёмные горнолыжные очки. Правая рука этого чудища покоилась на пешне, торчавшей  на манер короткого копья. Кисти рук прикрывали огромные меховые рукавицы.

Каким-то шестым чувством распознав Витьку, я согнулся пополам и завывая от смеха, чуть ли не пополз по перрону в его сторону. Толстомясая, затянутая в лыжный костюм, тетка в страхе отпрыгнула от меня, врезалась в Витьку, ужаснулась и пробормотав: «Свят, свят…»,