снова, и он, забыв всякий стыд и вспомнив, что принадлежит к числу «подающих надежды», сам придумывал нечто невообразимое, и всё – со смехом, пока окончательно не выдохся и перестал реагировать на любые предложения. Силы были явно не равны – баб двое, и обе, судя по всему, с большим опытом.
Смирившись с бессилием «русского быка», они усадили его к спинке кровати – и вообще весь вечер не давали почему-то сойти с неё, превратив пружинящее ложе в минисцену эротической оргии – и показали любовь лесбиянок, пока он, увидев женский парный онанизм, не возбудился увиденным ещё раз и не отобрал худенькую у блондинки. Лёжа на ней и в последнем усилии стараясь удовлетворить и себя, и её, «охзен», случайно обернувшись, увидел, как толстушка рылась в его одежде и вещах, раскрыв чемодан и портфель, но брюнетка отвлекла его внимание, ухватив за голову и часто целуя в ослепшие глаза так, что он забыл, что видел.
Больше Андрей Данилович ничего не помнил, провалившись в тяжёлый беспокойный сон. Но иногда и сейчас, спустя годы, с тайным удовольствием вспоминает тот вечер, хотя он и перевернул всю его жизнь.
Когда утром его разбудила громкая команда:
- Вставайте! – было такое впечатление, что и не спал.
С трудом расщепил слипшиеся почти намертво веки и сквозь щели опухших от пьянства глаз увидел над собой, лежащим голеньким и беззащитным, вечернего совратителя, одетого всё в тот же офицерский серый костюм. Естественным побуждением было спрятаться под одеяло, что он и сделал, путаясь в скомканном измятом покрывале, натянул защиту до глаз и удовлетворённо затих, послав всех и всё к чертям собачьим: серого фрица, его блядей, своих начальников и даже отъезд восвояси. Пока не выспится, он не тронется с места.
И снова:
- Вставайте: время!
Кому время, а ему – нет! Но к горлу вдруг подступила такая тошнота, что подающий надежды алкаш и развратник без промедления перекатился на противоположный от цербера край многострадальной кровати и почти убежал в сортир, с облегчением припав к унитазу, плюхнувшись перед ним на колени. Его долго и нещадно выворачивало, пока весь не покрылся холодным потом, и больше извергаться стало нечему, кроме жёлто-сизой слизи. Кое-как поднявшись на ослабевшие ноги, бесшабашный гуляка смыл отвратительно вонявшую сивушной кислятиной желудочную гадость и долго с жадностью глотал холодную воду из-под крана. Из зеркала на всё это непотребство смотрел мерзкий двойник с опухшей бледной рожей и всклокоченными волосами, при взгляде на которого Андрея Даниловича снова чуть не вырвало. Отдышавшись, он постоял, держась за стену и туго соображая, как бы снова забраться в постель, но, поняв, в конце концов, что не удастся, поплёлся в душ, надеясь на его лечебные свойства. После прохладного душа и впрямь полегчало, хотя отяжелевшая голова по-прежнему раскалывалась, а полегчавшее тело качалось на подгибающихся ногах. Он с отвращением посмотрел на отражённый в зеркале неуёмный сморщенный член и, стыдливо прикрыв ладошкой, вышел к терпеливо ожидавшему деловому партнёру. Тот сидел на стуле у загаженного стола, держа спину очень прямо, и тихонько постукивал кончиками пальцев по краю столешницы. Вчерашней любезности как не бывало: истукан молча наблюдал за неловким антистриптизом русского визави, даже не соизволив отвернуться. Невысохшие и съёжившиеся трусы никак не напяливались, прилипая к заднице, непослушные ноги не хотели попадать в штанины, то и дело заставляя терять равновесие и топтать и без того мятые брюки обеими ногами, майка куда-то запропастилась, рубаху пришлось надевать дважды, так как оказалась вывернутой, а тоже влажные дырявые носки налезали по сантиметру, окончательно обессилив хозяина, покрывшегося теперь горячим потом. Снова подступила тянущая тошнота, и он обречённо и привычно побрёл в сортир, мысленно поблагодарив немцев за предусмотрительность, и выблевал всю выпитую воду вместе с остатками закисшей слизи. Заметно полегчало, но голова по-прежнему раскалывалась так, что хотелось оторвать и выбросить. Андрей Данилович не раз слышал, что на опохмелку для выздоровления хорошо принять полстакана или хотя бы рюмашечку вчерашнего пойла, и в смущении не по этикету попросил:
- Нельзя ли чуть-чуть шнапса?
Немец, никак не среагировав на умоляющий стон погибающего, бессердечно и невидяще смотрел прямо в лицо «руссише швайн», ещё недавно бывшего «руссише охзен», и, выждав, когда тот причешется, резко встал и лающе приказал:
- Пойдём!
И пошёл первым, чётко, по-военному, печатая шаг, не соизволив при выходе пропустить гостя вперёд. Советская делегация, чтобы больше увидеть, часто разделялась по одному-двум участникам, и Андрей Данилович, полагая, что это тот случай, не возражал, проклиная про себя руководителя за раннюю экскурсию, да ещё в день отъезда. Гид промаршировал, не оглядываясь, по этажу и спустился по лестнице в подвальное помещение, вызвав у экскурсанта некоторую тревогу и недоумение, но голова так болела, что тратить на вопросы оставшиеся здоровые извилины не хотелось, и он безропотно последовал за немцем, предполагая, что покажут какую-нибудь секретную лабораторию.
Пришли, однако, в мини-кинотеатр, где были всего два коротких ряда кресел и синевато-белый прямоугольник экрана.
- Прошу, - предложил немец русскому, указав на первый ряд, и тот облегчённо сел, не уверенный, что сможет что-нибудь уяснить из демонстрируемых чертежей и снимков. Но когда сзади, заставив вздрогнуть, застрекотал киноаппарат, и на экране появилась вчерашняя весёлая троица, расслабленность пропала, он мгновенно протрезвел, вжался как можно глубже в кресло, обильно потел и с двойственным чувством нестерпимого стыда и чувственного удовольствия наблюдал за тем, как проводит свободное время в заграничной командировке подающий надежды советский инженер.
Когда короткометражный порнографический фильм закончился, и вспыхнул яркий свет, высветив красное мокрое лицо кинозвезды, продюсер повернулся к нему и спросил, ожидая одобрения:
- Ну как?
Эротоман с трудом отлип от спинки кресла и, запинаясь, хрипло выдохнул:
- Уж-жасно!
- Да-а, - подтвердил второй зритель, - то, что вы делали – ужасно!
- Я имел в виду то, что вы сделали, - выделил «вы» силой звука и паузой герой шедевра, безнадёжно трепыхаясь на крючке в усилиях сохранить хотя бы минимальное чувство попранного им самим собственного достоинства и независимости.
Немец не стал вступать в пустые и бесполезные пререкания по оценке этичности того и другого.
- Я рад вашей положительной оценке, - сказал он, - но перейдём непосредственно к нашей конкретной ситуации. А она, по моему глубокому убеждению, такова: у вас есть три реальных выхода. Первый, самый практичный и умный: вы выполняете задание германской разведки, а мы уничтожаем фильм. Второй, бесполезный и глупый: вы идёте в русскую контрразведку и рассказываете о своих грехах и нашей беседе, что закончится, уверяю вас, как минимум, пожизненной каторгой. И, наконец, третий, для неуравновешенных неврастеников: вы прямо здесь и сейчас застрелитесь.
Вербовщик положил на сиденье рядом с обомлевшим от безысходности Андреем Даниловичем пистолет.
- Даю вам пять минут на размышление.
Размышлять, собственно говоря, было не о чем. Он влип, и влип намертво. Свои, конечно, не простят заграничного загула с бабами, дискредитирующего советских людей и советский строй, и, если не пожизненно, то десятку лагерей наверняка влепят. Умирать так или гнить за колючей проволокой молодому, подающему надежды, инженеру не хотелось, и было несправедливо. На суде позорная история озвучится и навсегда запачкает жирным пятном личное дело. Жена уйдёт, дочь забудет, друзья разбегутся. Кому потом будет нужен морально неустойчивый бывший зэк? Прощай надежды на собственный проект, на работу в республиканском центре, на материальное благополучие, известность и славу, жизнь закончится, не начавшись.
- Ну? – поторопил немец.
- Что за задание? – согласился на умный вариант подающий надежды инженер-проектировщик, пожертвовавший страной ради собственной бесценной жизни.
- Прекрасно, - одобрил фриц, - я не сомневался в вашей разумности, Крот.
- Кто?
- Крот – ваша кличка, моя фамилия – Гевисман, будем работать вместе.
- 6 –
После передачи связному схем долговременных оборонительных сооружений в западной пограничной части советской Белоруссии, Андрей Данилович наивно полагал, понадеявшись на обещание Гевисмана, что это будет единственным эпизодом предательского сотрудничества с немецкой разведкой. Но эпизод растянулся на долгие и опасные годы войны и завершился сам собой после разгрома гитлеровцев. Во всяком случае, он так считает, несмотря на гнусные предостережения серого немца, вероятно, сдохшего, о том, что быть им в деловой связке и после войны. Прежней Германии нет, и нет вынужденных обязательств перед уничтоженным вермахтом. Компрометирующая плёнка, скорее всего, сгорела в пожарищах агонии гитлеровского рейха. Остались угнетённость виной, раздражительность от бессилия, недоверие ко всем и ко всему и постоянный волнообразный страх разоблачения, разъедающий душу. Со страху он пренебрёг приказом Гевисмана сидеть и ждать на старом месте, как бы война ни кончилась, сменил адрес, и обязательно сделает это ещё не раз, чтобы затерялись следы того Гнидина и родился новый, с переболевшей и очищенной совестью, преданный только Родине и своему народу, работающий на их благо, не жалея сил и времени, чтобы загладить вину. Впрочем, уничтожающей вины перед страной он не чувствовал и не относил сотрудничество с немцами к классическим формам предательства, поскольку последние, по его мнению, предполагают обоюдную выгоду, а Андрей Данилович принципиально не брал гонораров, сколько ему ни навязывали. Ещё неизвестно, выгадала ли бы страна от преждевременной смерти или долгой изоляции подающего надежды талантливого проектировщика. Если бы он тогда пришёл к своим с повинной, Родина, он уверен, многое бы потеряла. Не было бы рождённых его талантом, выдающихся по конструктивно-техническим данным, оборонных сооружений и, в том числе, последнего чуда гениальной инженерной мысли (не зря инженеров по-русски называют размыслами) – подземного автономного стратегического пункта фронтового управления войсками, способного выдержать любую бомбёжку и любое артиллерийское нападение и которое не по зубам никаким новым Гевисманам и Гитлерам. Правда, всё, что он делал, становилось в деталях известно немцам, но – толку-то? Где они? Их нет, и не будет больше, а его неуязвимые стратегические бункеры скоро мощными невидимыми оборонными укреплениями раскинутся по всей республике, охраняя мирный труд советского народа. И он, автор, смывший трудом и талантом позорное пятно пособничества врагу, очистится, наконец, от душевной скверны и осуществит заветные мечты на благо себе, народу и Родине.
Андрей Данилович глубоко и освобождено вздохнул, расправил плечи. Невольно вспомнились очень давние и такие ясные соблазнительные постельные сцены, что он невольно зажмурился, чтобы не видеть, и в испуге выключил память.
Он заслужил отдых. С вожделением представил, как, придя
