возражало, с удовольствием отдавшись одному из самых любимых человеческих занятий, а потом сидело, откинувшись на спинку стула, подрёмывало в ожидании продолжения запланированного торжества.
Но сёстры лишили его этого удовольствия. Заговорщицки пошушукавшись и похихикав, они скоро вышли из спальни, загадочно улыбаясь и оценивающе разглядывая осоловевшего мужчину, и гостья сразу засобиралась, притворно оправдываясь срочными делами и желанием не мешать счастливым супругам побыть вдвоём.
Один из них, обрадовавшись, щедро пожелал бескорыстной охранительнице его домашнего очага успехов и только успехов на необъятном культполитпросветном фронте, а также здоровья и исполнения желаний дорогой и любимой племяннице и заспешил в освобождённую спальню, чтобы переодеться и завалиться, наконец, в заждавшееся кресло. Как всегда некстати, следом вошла вторая счастливица, уже переодетая в халат, а он и не заметил этого сразу. Вошла и, не стесняясь, уставилась расширенными глазами на мужа, разглядывая жирноватое по-бабьи тело с широкой, но мягкой грудью, покатыми плечами и большой подрагивающей задницей. Он терпеть не мог этой её дурной бесстыдной привычки, чувствовал себя в такие минуты незащищённым и чужим.
- Мы можем лечь, - низким завлекающим голосом предложила она, - пока Натальи нет, - сбросила халат, под которым оказалась одна полупрозрачная спецкомбинация, и, задев его бедром, быстро юркнула под одеяло заранее расправленной постели. – Сегодня – можно.
Теперь он понял, о чём был заговор в спальне и к чему его готовили. «Сегодня – можно» - это значит, что по её женскому календарю, который она вела все шестнадцать лет, сегодня разрешалось без боязни последствий заняться сексом. В прошлом году пришлось использовать презерватив, предусмотрительно где-то добытый ею, вполне может быть, с помощью сестрички. Обе и в любви руководствовались целесообразной практичностью.
Андрей Данилович вспомнил, как давным-давно, на заре безмятежной молодости и вдохновляющей трудовой деятельности, нечаянно оказался на городской комсомольской конференции рядом со строгой черноволосой девушкой, старательно записывающей лозунговую лапшу комсомольского секретаря. Было безнадёжно скучно, и он стал заигрывать с соседкой, подтрунивая над её прилежанием, а заодно и разглядывая стройную привлекательную фигуру и строгое лицо с большими карими глазами, спокойно реагирующими на неумелый и неуместный флирт. Раззадоренный равнодушием девицы, он продолжил заигрыванья и после конференции, проводил её до общежития швейной фабрики и ненароком заигрался до постели не такой уж недотроги. Правда, она предупредила, что до этого у неё никого не было, и что скоро придут подруги. Он, торопясь тогда, кое-как сделал своё мужское дело, не вызвав ни малейшей ответной реакции. Потом был приглашён напоминанием ещё несколько раз, и вдруг, совсем неожиданно и оглушающее через какой-то месяц узнал, что девица беременна, что он волен поступить как хочет, но она доверилась ему, считая честным человеком, не способным оставить её в несчастии. Он оказался на своё несчастье честным. Молодым выделили угол в общежитии, он был весь в интересной работе, она – в ощущениях скорого материнства, и совместная жизнь не была в тягость. Когда, к разочарованию Андрея, родилась дочь, молодая жена, оказавшаяся старше его на шесть лет, однажды в обеденный перерыв пригласила его к себе в горисполком, куда устроилась к тому времени на конторскую работу, завела в комнату ЗАГСа, как барана на заклание, и в присутствии глазеющих и одобряющих подруг предложила, наконец, документально оформить отцовство, а заодно и брак, выложив на стол заранее подготовленные документы. Это случилось шестнадцать лет назад. Вернуться бы назад, к той злополучной конференции.
- Я очень устал, - не глядя на снова доверившуюся ему девушку, пробормотал Андрей Данилович, - боюсь, что ничего не получится, - поздновато попытался он отомстить за давнюю намеренную её податливость.
- У тебя есть любовница, - сухо и непререкаемо донеслось с постели.
- Не ерунди ерунду! – вскричал Андрей Данилович, оговорившись от возмущения на слове «городи». – Наслушалась бредней старой сплетницы!
Он, торопясь и не сразу попадая ногами в штанины, натянул старые удобные брюки, разношенный свитер и, слыша за спиной: «Она права!» и сдавленные рыданья, выскочил из ненавистной спальни к захолодевшему креслу. Но и здесь, соответственно усиленные, давили уши горькие стенания оскорблённой чуждой женщины. Пришлось накинуть пальто, всунуть ноги в тёплые чуни и выйти на крыльцо.
На улице была такая же темень, как и в душе. Он глубоко вздохнул и замер, приходя в себя и кляня себя за несдержанность.
- Гнидин Андрей Данилович? – донеслось от калитки.
- Да, - ответил хозяин. – А в чём дело? Кто там?
- Срочная деловая телеграмма.
Андрей Данилович разглядел тёмный силуэт и белую бумажку в руке, протянутой над калиткой. «Вызов!» - возликовал он и заспешил навстречу телеграмме. Но, когда приблизился, курьер убрал бумагу и многозначительно поздоровался, пряча лицо под глубоко надвинутой на лоб фуражкой.
- Здравствуйте, Крот. Я – от Гевисмана.
Оглоушенный Андрей Данилович, чтобы не упасть, ухватился обеими руками за штакетник, часто задышал и с горечью подумал, что вызов оказался совсем не туда.
- Не правда ли сегодня приятный вечер?
Чего он не сказал бы, так этого.
- Надеюсь, вы не забыли ответ? Иначе мне придётся грубо и навсегда прервать встречу.
- Вот только бы немного больше тепла и света, - механически пробормотал Андрей Данилович запомнившиеся на всю жизнь глупые слова и с трудом оторвался от забора. – Я сейчас, - выговорил, еле шевеля непослушным языком и, шаркая отяжелевшими подошвами, на ватных ногах с трудом двинулся в дом. На веранде отодрал неплотно прибитую над дверью доску, достал тряпичный свёрток и, забыв снять чуни, направился прямиком к креслу.
В спальне было тихо. Наконец-то, он отдохнёт в нём. Отдохнёт тихо и надолго, без музыки и чтива. Иначе испугается и раздумает. Жалко дочку… Но он решительно отогнал отвлекающую мысль. Внезапно воскресший Гевисман говорил тогда: «У вас есть три выхода: сотрудничать с немцами, пойти с повинной в НКВД и застрелиться». Андрей Данилович долго выбирал единственно правильный и, наконец-то, выбрал. Он развернул свёрток, достал из кобуры ТТ, сдвинул предохранитель, передёрнул ствол, приставил к виску и, широко открыв глаза, чтобы в последний раз увидеть как можно больше, нажал на курок.
- 7 –
Владимир опешил от неожиданного манёвра Крота, когда тот развернулся и, не объясняя причины, ушёл обратно в дом. Нельзя было ни остановить без привлекающего шума, ни застрелить. Оставалось отступить в дальнюю тень раскидистой липы и ждать, отдав инициативу. Стало тревожно. Вот как аукнулось прикосновение чокнутой.
Раздавшийся сухой выстрел и вслед за ним раздирающие уши вопли женщины сразу всё расставили по местам. Что ж, у каждого свой выбор и свой путь в бездну. Крота не было жаль. Оставалось убедиться, что он канул по-настоящему и навсегда.
Очень быстро, очевидно, вызванные по телефону, приехали санитарный фургон, а за ним – потрёпанный милицейский «додж». Все ушли в дом и долго там кудесничали. К тому времени невесть откуда собрались редкие, наиболее любопытные, соседи и прохожие. Смешался с ними и Владимир. Дом был богатый, и обсуждалась единственная версия ограбления с вооружённым нападением и убийством хозяев. Никто их не жалел, справедливо полагая, что простому честному работяге такие хоромы не отвалят, и этим теперь досталось по справедливости. «Вот грабанули!» - позавидовал кто-то ворам, а, может быть, хозяевам. Толпа в своей подлости и зависти всегда рада беде и унижению вырвавшегося из неё.
Когда два милиционера в сопровождении врачихи, пружиня ногами и раскачиваясь туловищами от тяжести, вынесли парусиновые носилки с телом, накрытом с головой, Владимир облегчённо вздохнул, пожелал Кроту прощения на небесах и на всякий случай спросил у второго носильщика:
- Живой?
- Каюк, - ответил, будто радуясь, молодой милиционер, взвинченный свежей кровавой картиной. – Снайпером оказался, - пошутил, впервые, может быть, увидев убитого в мирной жизни.
Больше здесь делать было нечего, можно возвращаться к ночлегу.
Поужинав, по оптимистическому обещанию экспедитора «по-человечески», он не стал заходить в дом и так же ночевать, а решил устроиться в кабине железного друга, благо были памятное одеяло и телогрейка. Долго устраивался, приспосабливаясь к тесному «люксу», наконец, затих, маня сон, но тот не спешил, предлагая осмыслить происшедшее.
Сегодня он убил ещё одного человека после войны, какого по счёту и не счесть после пехотинца на лестнице. Дорога домой оказывалась устланной трупами. Не слишком ли дорога цель, стоит ли того? Герои возвращаются на родину, овеянные славой убитых ими врагов отечества, он – более чем сомнительной славой невольного убийцы чужих врагов, обыкновенного киллера. Что ждёт дома, на родине? Вернее, там, где родился, жил и выжил? Ничто и никто. Не погибла ли она, его родина, вместе с тиргартенскими вековыми деревьями так, что остались только воспоминание и тяга к прошлому? Не ложная ли та тяга, подогреваемая разумом, а не выстраданная душой? Счастливых дней он там не помнит. Были выживание, терпение, насилие, дисциплина и дисциплина, повседневное чужое руководство, постоянное наблюдение и жестокая борьба за место. Нужна ли ему такая родина-мачеха, где жизнь придётся начинать снова с листа? Здесь, в России, он её, новую жизнь, начал и обрёл. Есть хорошая работа, отличная машина – Владимир любовно погладил рулевое колесо, прекрасное жильё по нынешним временам, Сергей Иванович… Сердце заныло от мысли, как будет убит партизанский комиссар, недобитый Сашкой, когда узнает о необъяснимом и подлом исчезновении неблагодарного «сынка». Конечно, есть Витя – больше русский, чем немец, с русской родиной, и…может быть, Зося – с притягивающей верой в него и природной устойчивостью, которой у него нет. Всё это – корни, которыми против своей воли успел врасти в Россию и которые придётся обрубать по живому, с кровью. Однако Виктора не обрубишь. Владимир должен дождаться весточки от Ольги Сергеевны прежде, чем выходить на последнего агента, даже если придётся затянуть сроки выполнения заданья. Без этого, главного корня, извлечённого целым и невредимым, он никуда не тронется.
Русские, конечно, здорово отличаются от немцев. В них мало спокойного рационализма и надёжной предсказуемости, недостаёт культуры общения и труда, но зато меньше практичной лжи, равнодушия и больше жизни и природной естественности. Среди них можно жить, во всяком случае, уже не страшно. В послевоенной Германии, наводнённой американскими сигаретами, виски, тушёнкой, ботинками, ширпотребом и искалеченной неприкрытыми и поощряемыми спекуляцией, проституцией и показной бодростью с оскалом дежурной улыбки до ушей, он, двадцатипятилетний, вероятно, будет выглядеть отжившим своё время стариком, не приспособленным к новой разнузданной жизни. Немецкой Германии больше нет, она стала интернациональной, немецкий дух
