Горы и сновиденья, или короткая история любви

на сносях, ожидая второго. В тот день организовали машину, что б перевезти вещи родителей на новую квартиру. Грузчиков не нанимали, аспирант с мужем сестры решили, что управятся сами. Папу выписали из больницы, и наш аспирант вспоминал потом с запоздалым сожалением, как он раздражался на путающегося, как ему казалось,  под ногами отца, который, на самом деле, просто стоял, обхватив руками большую, испокон веку бывшую в их доме печь, всеми называемую контрамаркой. Мужчины таскали мебель и им, естественно, было жарко. А отцу было холодно. Двери всё это время оставались распахнутыми настежь, по комнатам гуляли сквозняки. Мама уже вовсю хозяйничала в новой квартире и после каждого внесённого сыном и зятем предмета мебели, которые им приходилось вручную затаскивать на шестой этаж, отпаивала их горячим сладким чаем с пирожками. Мебель приходилось поднимать вручную, потому что в новостройке ещё не успели подключить лифты. Отцу тоже, с самого начала, предлагали уехать вместе с мамой, но он неожиданно заупрямился и, ни в какую, не соглашался. Вот, говорит, мебель перевезёте, тогда и поеду. И такая печаль у него в глазах стояла! Только сын печали этой тогда не заметил, а вспомнил обо всём позже. К сожалению… - Сергей повернулся к своему рюкзаку, долго в нём копошился и, наконец, принял прежнее положение, держа зажатую в пальцах сигарету. Курил Сергей редко, но иногда, всё же, покуривал.
- Серёж, ну не испытывай наше терпение! – Наташа, не отрываясь, тёплым и глубоким взглядом, смотрела на Сергея.
- Что, интересно?
- Очень…
- Ну, так вот. Перетащили они, в конце концов, весь родительский скарб по новому адресу. Поехали за отцом. А тот – ни в какую! Дайте, говорит, последнюю ночь в родном доме переночевать. На том и распрощались. У аспиранта нашего всё тело ломило от проделанной непривычной работы, еле живой он в тот вечер в квартиру свою вернулся. Устал безумно, думал, придёт, свалится в кровать и заснёт, как убитый. Ан нет! Полночи ворочался, всё сон не шёл. Такое часто случается, когда человек переутомится. Но, когда сон долгожданный его, всё-таки, сморил, увидел он во сне такое, от чего проснулся под утро в тяжёлых стонах и холодном поту. Снилось ему, будто в тёплый, солнечный день сидят они всей семьёй, как в добрые старые времена, в своём саду, за большим столом, а на краю стола их знаменитый самовар тускло боками круглыми поблескивает и паром исходит. Все смеются, что-то наперебой друг другу рассказывают, только отец грустный и молчаливый сидит и всё в конец сада, там, где мастерская, беспокойно поглядывает. И вдруг, поднимается неожиданно и, заметно прихрамывая, но шагом скорым, к мастерской устремляется. И главное, все, кто за столом сидел, никакого внимания на него не обращают и продолжают оживлённо так беседовать.  И только сын, словно беду предчувствует, встаёт и за отцом идти хочет. А ноги не слушаются. Он что-то кричит отцу, но тот всё шаг ускоряет и с каждым шагом всё сильнее хромать начинает. Наконец, аспирант наш, неимоверным усилием воли, увязая ногами, как в песке, идёт за отцом. И вот приблизились они к тому месту, где мастерская стояла. Глядь, а её уже и нет совсем, но зато, там лестница та самая появилась, по которой сын когда-то из больницы уходил и странные чувства испытывал. И видит он: отец из последних сил к лестнице  той приближается, уже на обе ноги страшно хромает, кажется, ещё чуть-чуть и упадёт  на землю без сил. Но нет, добирается до неё, судорожно за перила хватается, на сына с мольбой, застывшей в глазах, оглядывается и вдруг неожиданно быстро по каменным ступеням вниз начинает спускаться. И уходит лестница в землю, да так далеко, что невозможно разглядеть, где она заканчивается, и холодом снизу тянет, даже не просто холодом, а зимней лютой стужей. Чуть ли не ползком добирается сын до края той лестницы, кричит что-то отцу, но сам будто бы твёрдо знает, что дальше ему идти нельзя, ни в коем случае.   Отец уже далеко, его фигурка маленькой совсем сделалась. Сын смотрит ему вслед, а слёзы льются из глаз, и вот он уже в полный голос рыдать начинает. И тут вдруг отец его оглядывается, распрямляется как-то, и на ногах уже уверенно стоит, а на губах добрая улыбка сияет. И он, ни слова не говоря, просто машет сыну рукой, точь-в-точь, как тогда, в больнице. Потом поворачивается и, теперь уже уверенно, идёт дальше и исчезает совсем. Сын кричит вслед, рыдает навзрыд, плачет так, как в жизни, наверное,  никогда не плакал. А лестница, тем временем, вся рябью пошла, как отражение в воде, если в воду камень кинуть и исчезла совсем, и мастерская снова на месте стоит, а лестницы будто и не было вовсе. Да…  И вот, весь в слезах и со сдавленным криком на устах, он и проснулся. Полежал некоторое время, отдышался, пот со лба вытер, в себя пришёл, потом встал и вышел на балкон покурить, а тут телефон звонит. Он – к нему. Оказалось – сестра. Сквозь её громкие рыдания он с трудом разобрал, что отец, этой  ночью,  скончался. Такая вот история…

    С минуту все сидели не шелохнувшись. Неутомимо журчал горный ручей. Звёздное безумие, сколько хватало глаз,  накрывало окружающее пространство, и едва осязаемый ночной ветер мягкими волнами разносил по ущельям  пьянящий аромат местной растительности.



- Как и в рассказе Марата, сновидец, как-будто, предвидит смерть… - Глядя на Сергея, тихо сказала Наташа,
- Да нет, не как-будто… - Отозвался он,
- Просто предвидит… Предвидит, и всё.
- Или кем-то, или чем-то опосредовано оповещается. – Марат принялся неспеша, в очередной раз, набивать свою трубку.
- Вот и получается, - Не в силах оторвать взгляда от затихающего пламени костра, добавила Лида,
- Что всяким человеческим предчувствиям и озарениям существуют, пусть и не очевидные, но хоть какие-то  объяснения…
- Весьма сомнительные, с точки зрения здравого смысла!
- Серёженька, твой, так называемый, здравый смысл хорош для твоих научных статей и диссертаций! А это – жизнь! Понимаешь? Жизнь, которая зиждется, прежде всего, на ощущениях, а не на сухих академических выкладках!
- Лидусенька, я тоже материалист и ничего не имею против ощущений. Но неподдающиеся классификации ощущения – суть наше невежество и до времени не изученные  и не понятые пока законы матушки-природы. Помнишь: «Мир - познаваем, природа – бесконечна»? Так, кажется?
- Серёженька, ты – чёрствый, изгрызанный  сухарь и ссохшийся в мумию романтик!
- Ничего себе, уважаемая! Где это вы наковыряли таких сочных эпитетов? Погоди-ка, я запишу. Ой, мама родная, лишь бы не забыть! Товарищи, где мой блокнот? – Сергей картинно засуетился над своим рюкзаком,
- Однако, замечу вам, сударыня, - Поднял он кверху указательный палец и повернулся к Лиде,
- Что сухарь – он и есть сухарь, то есть, он уже, по определению, чёрствый. И, если мне не изменяет память, такой способ нагромождения фраз именуется тавтологией…
- А у меня, Серёженька, такое впечатление, что я в десятый раз вонзаю зубы в зелёное яблоко! Ну, такая оскомина! – У Лиды на лице была написана презабавная гримаска, точно она на самом деле отведала кислого яблока.
- Не надо, уважаемая, вонзать в меня свои очаровательные зубки! И я думаю…
- Всё, народ, баста! Всем – отбой! – Марат решительно поднялся с места,
- Пора и честь знать. Хватит. Уже, действительно, поздно, а дольше семи утра я вам спать не дам, вы меня знаете.
- Твой, Маратик, восточный деспотизм, является миру во всей своей неприкрытой наготе…
- А твоя, Наташенька, бесшабашная анархичность, может привести тебя завтра к самым непредсказуемым и печальным последствиям. И запасного котелка, между прочим, тоже нет. Так что, съезжать-то теперь не на чем! - И Марат, картинно разведя руки и выждав неуловимую паузу, вдруг весело рассмеялся. Лида, глядя на него, тоже прыснула со смеху. Сергей загоготал следом.
- Ах, ты, ах, вы… - Наташа, сжав кулачки, некоторое время растеряно смотрела на сотрясающихся в нарастающем смехе попутчиков и вдруг, не удержавшись, рассмеялась сама. И чем дальше, тем заразительней и звонче растекались по горным ущельям их весёлые голоса.  В неверном пламени остывающего костра, посреди молчаливого и недоумевающего укора, который, казалось, исходит от мрачных в ночной тиши  горных круч,  эти незваные и странные пришельцы хохотали самым наглым и безответственным образом. Крепнувший с каждым мгновением и всё более разрастающийся смех этот со стороны мог показаться вырванным из другой жизни и неожиданно вставленным в гармоничный окружающий ландшафт, лишённым пропорций, сюрреалистическим куском. Смеялись долго. До слёз. Каждый, кто пытался, не без труда, вслух припомнить хоть часть эпизода недавнего Наташиного стремительного спуска вниз на незабвенном котелке, не в состоянии был выговорить и половины фразы, потому что горло перехватывало очередным спазмом хохота, и следующий взрыв самого настоящего гомерического ржанья оглашал округу далеко окрест. Уже слёзы застилали глаза, уже и забыли, с чего начали смеяться, но успокоиться, никак не получалось. Вдобавок, то Марат, то Сергей, начинали показывать окружающим пальчик, и такое простое движение вызывало целую бурю непередаваемого смеха, доводя присутствующих до конвульсирующего экстаза. И этот, казалось бы, беспричинный смех, отнял последние силы. Наконец, кое-как успокоившись, но по инерции продолжая жадно хватать ртом холодный и чистый горный воздух, все дружно стали готовиться ко сну. Становилось нестерпимо холодно, и манящая перспектива забраться целиком в уютную внутренность спального мешка и сладко заснуть под хрустальное перешёптывание миллионов таинственных звёзд, ускоряла все их движения. И уже через десять минут лагерь мирно посапывал в объятьях глубокого и здорового сна.
   
    История взаимоотношений Сергея и Наташи тоже была достаточно своеобычна и не похожа ни на какую другую историю.   Достаточно сказать, что Сергей сначала, ещё со школьных лет, просто нравился Наташе, но обыкновенная симпатия, с годами, стала перерастать в нечто большее, и наконец, однажды, Наташа поняла, что по уши влюблена в того, кого прежде считала  обычным своим, хорошим приятелем. Ответного чувства, против ожидания, не наблюдалось, и Наташа не просто догадывалась, она знала об этом, благодаря своей, на протяжении тысячелетий оттачиваемой природой, женской интуиции.  Классическая ситуация, когда «Чем меньше женщину мы любим…», бесстрастно и в тысячный раз подтверждала правоту бессмертного поэта, и тут Наташа не могла быть исключением.  Её чувство эволюционировало по крутой восходящей линии, она буквально вся светилась  завораживающим внутренним светом и вполне могла бы сойти за сошедшего с небес ангела, если бы не резкие, непрогнозируемые и необъяснимые перемены собственного настроения. Обычно молчаливая и задумчивая, она неожиданно могла разразиться бурным восторгом по поводу пустякового и мелочного события, смеясь над чьей-то остротой, украдкой вдруг смахивала набежавшую предательскую и обжигающую слезу, посреди оживлённой беседы в шумной компании сверстников неожиданно умолкала и надолго погружалась в себя. И с некоторых пор окружающие стали привыкать к безобидным странностям своей  старой знакомой, а один институтский  с