Горы и сновиденья, или короткая история любви

составом не получалось никак, и поэтому решено было идти вчетвером. Хотя ранее планировалось собрать команду, как минимум, из десяти человек. Но, не желая больше терять драгоценное время и рискуя вновь, на неопределённый срок, отодвинуть давнюю свою затею, они, после двухлетнего ожидания и словно ему, этому ожиданию, в противовес, как-то стремительно и  лихорадочно быстро управились со сборами и теперь наслаждались великолепием гор и собственной, пьянящей рассудок и распирающей грудь свободой. Красоты Гулькама остались позади, они простояли там лагерем целые сутки, и всё равно, покидать эти места не хотелось. Но впереди их поджидала вершина Большого Чимгана, а маршрут был рассчитан с точностью, соотносящейся с количеством отгулов, взятых ими по месту работы. Так что звенящая в их душах свобода была, как и всё на этом свете, относительна, но они по-мудрому благодарили судьбу хотя бы за сам факт её существования.
    Сегодня они готовились к ночлегу у подножия великой горы. Палатку решили не  ставить, так как погода стояла ясная и почти безветренная, и можно было спокойно ограничиться спальными мешками. На ужин предполагалась похлёбка с концентратами и тушёнкой, приправленная томатом, лавровым листом и душистым чёрным перцем, а что может быть вкуснее, после полноценного дневного перехода, обжигающей миски собственноручно приготовленной на горной воде и на живом огне пищи, сдобренной хорошей порцией сухарей из разных сортов хлеба! А после – горячего, крепкого и сладкого чая, из той же чистейшей горной воды и, опять же, с сухарями! Особенно, когда ешь и пьёшь не потому, что надо, или там, время подошло, а потому, что, действительно, голоден, голоден настоящим, зверским голодом и оттого, что пить хочешь, потому что испытываешь настоящую жажду.
    Над ними простиралось, недоступное в загазованной городской атмосфере, иссиня-чёрное  и бездонное небо, усыпанное невероятным, просто фантастическим количеством огромных и ярких звёзд. Небо было настолько другим, настолько непривычным и неземным, что даже смотреть на него, или в него, оказывалось непростым испытанием. Благоговейный трепет, вымораживающее душу ощущение собственного ничтожества, вера в Бога, присутствие Великой Тайны, безграничная любовь ко Вселенной и тихое и глубочайшее восхищение – вот далеко не полный набор тех воистину сильных чувств, которые просто и естественно, но всегда и непременно воцаряются в душах всех, без разбора, людей, отважившихся однажды пуститься в горное путешествие. И в этом смысле Марат со своими друзьями не были исключением. И, видимо, именно под воздействием этих самых чувств, под ворожбу потрескивающего костерка и многообещающего бульканья готовящейся еды, Лида и завела этот разговор, суть которого сводилась к невозможности окончательного осознания тайн окружающей жизни и тщетности в постижении запрятанной сути природной красоты и истины мироздания.   А началось всё с того, что Сергей, не в силах далее совладать с распирающими грудь эмоциями, вдруг, неожиданно для всех, влез на огромный камень, широко раскинул руки и, задрав голову к самому центру небесной сферы, что было сил, прокричал:
- Я люблю вас, горы!
- …Оры, оры, оры… - Долгим эхом разносилось вокруг,
- Урра-а-а!
- …Ра-а, ра-а, ра-а… - Благожелательно соглашались горные кручи.
- Как прекрасно жи-и-и-ть!
- …Расно жи-и-и-ть, расно жи-и-и-ть, расно жи-и-и-ть… - Терялся в теснинах бурный Серёгин восторг.
- Надеюсь, лавины не будет, - Почёсывая бороду, прокомментировал, как всегда  невозмутимый Марат. Сергей, счастливо улыбаясь, спрыгнул с камня и уселся у костра.
- Тебе, Серёженька, ещё впору голубей гонять, - Сказала Наташа, глядя на него влюблёнными глазами.
- А ты всякие там умные диссертации время от времени пописываешь и всегда такой дядя солидный…
- Ага, в глаженном, местами, костюме. Надо сказать, уважаемая публика, что он ещё, мерзавец, и галстук носит, - Подыграл Марат,
- Или, Сергуня, всем кандидатам наук униформа такая полагается?
- Ну, касательно галстука, так это я, Маратушка, заместо носового платка таскаю, - В унисон приятелю балагурил Сергей,
- Холостяцкая жизня, она, сам понимаешь, к находчивости обязывает… Вот забыл я, к примеру, носовой платок…
- В мятых брюках, брошенных в стирку с неделю назад, - Вставила Лида.
- Лидусик, да ты, прорицательница!
- Не-а, я - ясновидящая.
- Вот и я говорю! Поел я, значит, жирного борщу, по губам всё размазалось, а салфеток на столе – тю-тю…
- Да в вашей столовке их и не было отродясь!
- Не наговаривайте, почтенная, на нашу столовую!  В дни народных торжеств там даже букеты цветов на накрахмаленных скатертях красуются!
- Только букеты в графинах без ручек, с вашей куцей институтской клумбы, а скатерти в многолетних и несмываемых никакими смесями, подозрительных  разводах…
- Вот умеешь ты, Лидуся, вселить оптимизм в окружающих!
- Серёженька, говорю, что знаю.
- Вот и приглашай вас, после этого, в наше знаменитое НИИ…
- Серёж, ты не обобщай, - Вздохнул Марат,
- Мне у вас нравится. Особливо в столовой. На халявку-то, оно, ох, как пользительно. Стало быть, галстуком своим ты  и утираешься. А я-то, недалёкий, всё думаю, отчего это он у тебя цвета такого непередаваемого. – Марат выпустил длинную струю ароматного дыма,
- С другой стороны, высвобождается уйма времени для занятий любимой наукой…
- И с головой и со всеми потрохами выдаёт закоренелого и беспросветного холостяка, - Ввернула Лида.
- Вот! – Сергей поднял кверху указательный палец,
- В самую точку! Вывод? Желание унифицировать некоторые  предметы собственного  гардероба есть непременный симптом, как ошибочно было только что подмечено,  беспросветной, на первый взгляд, но счастливой и свободной, на самом деле, холостяцкой жизни! – Сергей удовлетворённо хлопнул себя по впалому животу,
- Которая, помимо всех остальных прелестей, чревата ещё и несвежим бельём, запущенной внешностью и прогрессирующей язвой желудка, - Вроде бы в шутку, но с интонациями самыми серьёзными подытожила Наташа.  На что Сергей, непонятно отчего растерявшись и уже без особого энтузиазма, ответил:
- За все удовольствия нашей жизни приходится платить, Наташенька. – И потянулся за своей любимой гитарой. Играл Сергей мастерски, инструментом владел превосходно и струны перебирал до того проникновенно, что мог вышибить слезу даже у самого чёрствого слушателя, а уж когда начинал исполнять свои любимые джазовые композиции, окружающие его замечались в непроизвольном и ритмичном подёргивании плечами и неуправляемом притоптывании ступнями ног. Сейчас, в наступившей тишине, из-под виртуозных пальцев Сергея полилось что-то латиноамериканское.
- Господи, как же хорошо и красиво, - Задумчиво, глядя куда-то вдаль, сказала Наташа, и было непонятно, то ли она говорит о чарующей прелести наступившего вечера, сразу, как бывает только в горах, превратившегося в кромешную ночь,  то ли имеет в виду пронизывающие латиноамериканские пассажи, извлекаемые из гитары тем, кого она уже давно и, как ей казалось, безнадёжно, молчаливо и покорно любила. Покорно, потому что причин, позволяющих надеяться на взаимность, она не усматривала, а каким-то образом дать почувствовать Сергею о своих чувствах, было выше её сил. Хотя, с другой стороны, надо было быть окончательным и бесчувственным чурбаном, чтобы на протяжении многих лет игнорировать спонтанно растекающиеся в пространстве флюиды тихой, но бесконечной любви. Или же быть великолепным актёром. Но Наташа, всё же,  безоговорочно придерживалась первой версии. Сергей был влюблён  в свою науку, в свою  работу, в свою гитару, в свой аэроклуб, где он периодически с радостным рёвом сигал с парашютом из чрева доисторического кукурузника и куда, ради него, превозмогая панический ужас, записалась однажды Наташа, Сергей любил вот такие горные вылазки и ещё, он трогательно и трепетно любил своих друзей. Но гармония и безоблачность предполагаемой быть товарищеской взаимности нарушалась гораздо более сильным чувством,  чем простое и понятное дружеское расположение, исходившим от одного, вернее, от одной из членов команды. И этой одной была Наташа.  И то же самое происходило с Лидой. Но её многолетняя симпатия, причём, так же драматично и безответно, изливалась  на другого колоритного персонажа их спаянной четвёрки. На Марата.


    Все четверо учились когда-то в одной школе, Сергей с Наташей – в одном классе, Лида – в параллельном, Марат же был старше всех на целых три года и, соответственно, школу закончил раньше. На выпускном балу на белый танец его приглашала зардевшаяся румянцем, в ярко синем платье и блестящими синими глазами семиклассница, о которой он бы тут же и позабыл, если бы она не приглашала его вновь и вновь, хотя белый танец больше не объявлялся. Наконец, на четвёртом, или на пятом танце, он снизошёл до того, чтобы спросить её имя.
- Лида! – Выпалило юное созданье и вдруг, глядя ему прямо в глаза, девочка тихо, но твёрдо добавила:
- Марат, я вас люблю… - Отвернулась и убежала, исчезла, сверкнув яркой синевой своего платья в толпе, а Марат так и остался стоять с обескураженным лицом и беспомощно разведёнными руками. В последующие три года он, если и вспоминал о выпускном вечере, то всегда с лёгкой грустью и терпкой усмешкой. Попробовать найти и узнать что-либо о той семикласснице ему даже не приходило в голову.  Образ девочки в ультрамариновом платье, признавшейся ему когда-то в любви, уже начал было  потихоньку выветриваться из его памяти, как вдруг однажды, идя по бесконечному коридору института, в котором он учился тогда на четвёртом курсе, он услышал, как его, до удивления знакомым, из давних лет, голосом, кто-то окликнул по имени.
- Лида?!
- А вы меня помните?
- Прекрати мне выкать! Конечно, помню! Как ты здесь? Откуда? – Перед ним стояла, зардевшаяся румянцем, как и тогда, но неожиданно повзрослевшая и безумно похорошевшая девушка.
- Со школы… Поступила… Теперь вот здесь учусь.
- Вот это номер! Вот это совпадение! – Марат, как это ни странно, был сконфужен, никак не мог тогда подобрать нужных слов и, в итоге, неуклюже сославшись на какие-то неотложные дела, спешно ретировался, даже не поинтересовавшись, на каком факультете, и в какой группе занимается его давняя романтическая знакомая. Между тем, он не мог знать, что не в пример ему, девочка Лида, с того самого памятного вечера, не упускала Марата из поля зрения, верней, не так, она, любыми возможными средствами, пыталась хоть что-нибудь разузнать о нём, а разузнав, старалась жить его жизнью, его предположительными чувствами, его предполагаемыми мыслями. Все эти годы она жила и дышала своим избранником! И то, что она однажды оказалась в стенах того же института, было никаким не совпадением, это было счастливо реализованным дерзновенным планом  влюблённой девочки оказаться рядом, быть замеченной, быть узнанной и оказаться, впоследствии, незаменимой, единственной и любимой. Но годы шли, Марат, словно божество с Олимпийской горы, оставался недосягаем, был погружён в свой собственный мир, в свои дела и заботы. Когда вдруг случайно (не случайно!) Лида попадалась ему в институтских коридорах, или на улице, он был неизменно приветлив, но