Незамеченный Таити

этой картины, чем те, почти пятьдесят шесть тысяч, за которые Костик отправился к "победителю".
Во второй половине продаж живописных лотов выставлялись преимущественно художники второй половины ХХ века, но с ними были и совсем современные  -  Зверев, Рабин, Немухин, Тышлер, и еще несколько, фамилий которых Герман до сего дня не слыхал.
-«Сотбис», - сказал Отто Герману, - продолжает упорно раздувать тлеющие угли почти угасшего костра, пытаясь согреть руки там, откуда тепла уже ожидать вряд ли стоит.
Герман посмотрел на Отто с вопросом.
-Он все еще пробует развивать рынок неофициальных русских художников семидесятых-начала девяностых годов,- пояснил Отто. - Одно время, когда из Советского Союза только потекли первые ручейки эмигрантов, выезжающих по израильским визам, да потом еще какое-то время после начала перестройки, эти художники стали очень популярны на Западе. На этой волне интереса ко всему, прибывающему из-за железного занавеса, им удалось сделать себе довольно громкие имена. Хотя, - добавил он после небольшой паузы, - далеко не все из них стоят и пяти процентов того шума, которого их удостоила пресса. Сейчас, конечно, уже не то, что раньше, интерес к ним заметно поугас. Впрочем, вы и сами это скоро увидите по результатам торгов.
В этой же рубрике было выставлено и Германовское «Второе пришествие...», и с ним еще две его старые, и, прямо сказать, довольно вялые работы из той большой общей кучи, которую таинственные поверенные Отто извлекли из-под Татьяниного стола.
И действительно, из двадцати выставленных на продажу лотов, лишь девять смогли заинтересовать покупателей. То, что все три картины Германа оказались среди этих девяти, Герман воспринял просто, как хорошо продуманный коммерческий ход Отто.
И снова все это мало походило на реальность.
Начальная оценка «Божественого сна...» составляла две с половиной тысячи фунтов.
-Two thousand and five hundred one! – сказал аукционатор, стукнул деревянным  молотком по столу, и тут же в готовности поднял его вверх, готовый стукнуть вторично.
На табло сзади него мгновенно высветилась эта сумма в электронных цифрах, тут же переложенная на доллары и евро.
-Five thousand! – раздался голос позади Германа.
-Five thousand! – тут же повторил аукционатор и в очередной раз сопроводил названную цифру ударом молотка.
На электронном табло тут же высветилась цифра в 5000 фунтов.
А дальше пошло-поехало. В итоге, «Второе пришествие из божественного сна о Гавайях...» было куплено по телефону за 220 тысяч фунтов стерлингов.
Герман даже не пытался вникнуть ни в смысл суммы, ни в смысл того, что эта сумма была заплачена за картину, написанную им. Он не чувствовал ни малейшей радости по этому поводу, не испытывал даже намека на гордость творца, создавшего шедевр – он просто ощущал себя находящимся сейчас где-то далеко вне - этого зала, этого мира, этих картин и этих людей - а здесь присутствовала лишь оболочка, внешне похожая на него.
Две другие его картины были проданы за менее космическую цену, но тоже, с точки зрения проставленных на табло нулей, невероятно дорого.
-Этого следовало ожидать, - сказал Отто по поводу «низких», как он выразился, цен. – Если бы я встретил вас раньше, эти картины вы могли бы написать значительно... – Отто пощелкал пальцами, подбирая нужное слово, - ...значительно besser.
-Как вы сказали? – не понял найденного слова Герман.
-Я сказал, что можно было написать эти картины лучше, - повторил Отто уже полностью по-русски, и пояснил, как, буквально с помощью  одного-двух мазков можно было бы их исправить. И, задумавшись о чем-то, он снова повторил это слово: - Сколь несравненно большего могли бы достичь многие из тех, кого мне пришлось узнать в этой жизни, если бы, не удовлетворившись достигнутым, они подстегивали себя этим всемогущим стремлением - «сделать besser».
-Почему же вы не сказали мне об этом бессер раньше? – спросил Герман. – Я бы исправил.
-Именно потому и не сказал, - ответил Отто, - чтобы вы увидели, насколько благотворно за столь короткий срок отразилось на вашем творчестве наше сотрудничество. Я ведь не забыл, с каким неудовольствием  - не возражайте, я помню ваше лицо в тот момент - вы согласились переписать картину с рябиной. Вам казалось, что ваш вариант лучше. Теперь вы убедились, что старик Отто еще кое-что смыслит в живописи, композиции и прочей трихамудии на этот счет?
-Я и теперь думаю, что та картина, когда на ней была изображена рябина, выглядела лучше, - сказал Герман.
-А вы не думайте,- заявил Отто. – Вы сделайте авторский повтор картины в своем варианте, а я выставлю ее на аукцион в своем – и посмотрим, какую из двух продадут быстрее и дороже.
-Даже и пытаться повторять не буду, - сказал Герман, - потому что знаю, вашу продадут дороже. Я даже не удивлюсь, если мою вообще никто не купит. Но вот почему продадут именно вашу – не могу понять!
- И не пытайтесь понимать, - с улыбкой сказал Отто. – Просто принимайте все так, как оно есть, наслаждайтесь плодами этого – и живите себе спокойно.Чего вам еще не хватает? Вы ведь теперь, практически, миллионер. Кстати, с чем вас и поздравляю.
-Лучше пособолезнуйте, - мрачно бросил Герман, поймав себя на том, что не испытывает никаких приятных эмоций по поводу того, что теперь он миллионер. Напротив, было такое ощущение, что и миллион этот, и сам он теперь еще меньше принадлежат тому человеку, кем Герман был от рождения. Словно в нем самом появился новый Некто - чужой, незнакомый, враждебный к нему самому и равнодушный ко всему на свете, чьи работы великолепно продавались, кто летает в Париж и Лондон, кто сидит в зале «Сотбис», но кто совершенно – ни на единый волосок - ему не принадлежит.
После аукциона к ним с Отто подошел невысокий полный человечек в черном смокинге с  бабочкой.
-Отто! Немедленно познакомьте меня с вашим московским самородком! – чуть ли не по-родственному обнимаясь с фон Вольфом, потребовал человечек.
-Только если вы пообещаете мне не пытаться увести его от меня, - с кислой физиономией, делая вид, что ответно обнимает человечка, сказал Отто.
-Хотите, чтобы я поклялся на Библии?
-Ну, это уже совершенно излишне, - отверг такое радикальное предложение Отто. – Мы ведь с вами не политики, чтобы клясться так бесповоротно. Мы не более, чем два старых любителя всего красивого. Герман Стоковский, - сказал он, представляя Германа. -Директор русского департамента аукциона, мистер Д. Б.
Герман с Д.Б. обменялись рукопожатиями. Причем, если Д.Б. жал руку Германа искренне и от души, то Герман выразил в своем рукопожатии куда меньше радости.
- Что вы скажете о сегодняшнем аукционе? – поинтересовался Отто у Д.Б. - Какое ваше самое яркое впечатление? Какое самое большое разочарование?
-Вы сами все видели, -  неопределенно произнес Д.Б. – Практически, полное отсутствие интереса к художникам, на которых мы ставили. И с каждым последующим аукционом эта тенденция прослеживается все сильнее. В другое время я бы сказал, что надо искать новые имена, но сегодняшний коммерческий успех картин господина Стоковского говорит о том, что такое имя появилось.
-Дорогой Д.Б, не забывайте о своем обещании, - хитро прищурившись, напомнил Отто.
-Пойдемте в отель, - неожиданно предложил Герман своему патрону. – Я что-то устал сегодня.
-А как же банкет? – с испуганным недоумением спросил Д.Б.
-Какой банкет? – не понял Герман.
-На нем будут самые громкие имена сегодняшнего арт-рынка, голливудские звезды, знаменитые спортсмены, наследники венценосных фамилий... Словом, весь цвет общества.
-А я к ним какое имею отношение? – продолжал искренне не понимать Герман.
- Всем им будет интересно воочию увидеть того, кто встряхнул сегодня весь аукцион. Да что там аукцион – весь Лондон!
-Вы имеете ввиду  меня? – с недоумением спросил Герман.
-А кого же еще?! Завтра цена на ваши картины взлетит до невероятных высот, и все эти люди будут стремиться купить их за любые деньги. А вы тут о каком-то отеле говорите! Для вас начинается жизнь, в которой вам, порой – а, может, и не порой, а всегда - прийдется играть по ее правилам!
-Но с чего вы решили, что я захочу начинать жить этой жизнью?
-Нет, мой дорогой друг, теперь поздно размышлять над тем, захотите вы или не захотите. Вы уже вступили в эту игру и на вас поставили. И самому выйти из нее, поверьте мне, по силам очень немногим. Разве что она сама выбросит вас со своего сумасшедше-вращающегося круга.
-Герр Отто, - повернулся Герман к фон Вольфу, - вы не говорили мне об этом, когда затевали всю эту историю. Может, я бы и сразу не согласился на такие условия. Жил бы себе на Фабричной, пил водку, когда есть деньги, а когда их нет, ходил бы продавать картины на Вернисаж, но был бы свободен. И если бы хотел спать – шел бы спать, а не тащился на какой-то банкет, где куча незнакомых мне засранцев, мнящих себя знаменитостями, желает посмотреть на меня, как на дрессированную обезьяну.
-Господин Стоковский, уверяю вас, все не так мрачно, как вы себе мните, - сказал Д.Б. – И вы совершено напрасно называете этих людей, среди которых есть и вполне приличные, «кучей засранцев».
-Ладно, - махнул рукой Герман. – Что с вами поделаешь, банкет так банкет.
-Ну, вот и славно! – с искренним облегчением и совершенным восторгом сказал Д.Б. – Такси будет ждать вас у входа.
-Когда? – спросил Герман.
-Что когда? – не понял Д.Б.
-Когда будет ждать такси?
-Оно уже ждет, - сказал Д.Б.
-Тогда чего же мы медлим? Поехали!
                      ......................................................

Такси вернулось с Германом в его отель, когда уже было глубокое утро. От банкета осталась в голове чумная усталость, шум в ушах, и ощущение того, что Герман лишь со стороны просматривал его в течение всей прошедшей ночи в каком-то телевизоре, наполненном вязкой, звенящей субстанцией.
Герман упал на диван, как был – в костюме с бабочкой и туфлях – и забылся тяжелым и каким-то больным сном. Когда он проснулся, то первое, что услышал: – на улице идет дождь.
На тумбочке, рядом с его диваном, стоял небольшой транзисторный радиоприемник. А может он вовсе и не был транзисторным, просто когда-то в детстве такие маленькие радиоприемники называли транзисторами. Герман протянул руку и щелкнув выключателем, включил приемник. Оттуда сразу донеслась чья-то оживленная речь на английском. Герман стал щелкать кнопкой поиска радиостанции на каком-нибудь более понятном ему языке. Станции отзывались на переключение кнопки живо и разноязыко, встречались среди них и на русском, но говорили они о каких-то скучных финансовых новостях. И вдруг Герман попал на волну, где очень приятный мужской голос, с бархатными, правда, несколько сюсюкающими интонациями, больше, по мнению Германа рассчитанными на детей, чем на взрослых, по русски рассказывал о ком-то по имени Адриан Леверкюн.
« У Томаса Манна в романе «Доктор Фаустус», - говорил ведущий, - есть герой, композитор и богослов Адриан Леверкюн. И вот к нему, композитору и богослову, однажды приходит Дьявол, и говорит: «Адриан, я хочу купить твою душу!» «Понимашь ли ты, к кому ты пришел? - отвечает ему Адриан. – Я служу Богу!» И начинается один из самых удивительных диалогов, описанных в мировой литературе. Когда Дьявол видит, что ему не справиться с Леверкюном, как когда-то он справился с Фаустом, тогда он предпринимает