Незамеченный Таити

прикрыв ладонью трубку через минуту прервался он, обращаясь к Герману.
Герман назвал Татьянин адрес.
Отто еще что-то произнес в трубку, затем закрыл телефон-раскладушку и вернул его на место в карман.
-И всех проблем, - с многозначительной улыбкой заметил он, ни к кому конкретно не обращаясь.
Герман усмехнулся и без особого внимания стал смотреть на экран подвесного телевизора, где в это время пробегала заставка канала CNN и диктор за кадром что-то говорила по-английски. После заставки на экране стали показывать снеговые горы и айсберги. Потом в кадре появились разбросанные на довольно большой площади домики какой-то антарктической станции. У Германа в предвидении чего-то ожидаемо-нехорошего неприятно сжалось сердце.
-Что она говорит? – с невольной нервностью спросил Герман Отто, показывая глазами на молодую женщину в красной полярной куртке, говорящую в кадре по-английски.
-Она говорит, что их съемочная группа находится на американской полярной станции Мак-Мердо. О! Да ведь это та самая станция, о которой я вас спрашивал! Помните? – спросил он  Германа.
В эту секунду в кадре показали фотографию красивого американца с широкой, белозубой улыбкой, одетого в меховую лётную куртку. Фотография была заключена в черную рамку, под которой были написаны даты начала и окончания жизни.
Сердце Германа пронзила острейшая боль.
-Что она говорит?! – хотел выкрикнуть он. Но выкрик получился с хрипом, едва слышный.
-Она говорит, - пояснил Отто, - что этот симпатяга был подающим большие надежды пилотом. Месяц назад он скончался. Диагноз поставили тромбо-эмболия легочной артерии – ТЭЛА.
-ТЭЛА? Но ведь вы меня тогда именно об этой болезни и спрашивали!
-ТЭЛА? – удивленно поднял брови Отто, словно пытаясь вспомнить, хотя было совершенно понятно, что он прекрасно все помнил. – Да, действительно, кажется спрашивал. Скажите, какие бывают совпадения...
-Как это случилось?
-Прилетели с Южного полюса, в полете возникли какие-то неполадки с самолетом. Впрочем, она говорит, что у парня бывали случаи и посерьезней. Через час после посадки в Мак-Мердо этот Ник Джереми – так звали беднягу – умер без видимых на то причин от сердечного приступа. Герр Стоковский, что с вами?! На вас лица нет!
Герман готов был поклясться, что уже видел лицо этого летчика, умершего в невесть какой дали, в Антарктиде. И тут он вспомнил свой сон. Да, именно этот человек сидел на стуле на вершине пирамиды Кукулькан рядом с золотым Инкой Манко Тапаком. Именно о нем, на вопрос Германа «Кто это?» один из похожих на Святого индеец ответил: «Приговоренный тобой».
В голове у Германа помутилось...


                                                                   8.

Все как-то сразу закачалось, поплыло, стало восприниматься словно сквозь большую толщу воды, искажающей лица и образы, и из этой густой, коньячного цвета дрожащей жидкости  возникли, постепенно проясняясь, становясь все тверже и отчетливей, звуки, мелодии, лица.
Куда-то исчезли высокие стулья,  Piano Bar, бармен Андре, Отто, Сара...
И  Герман вдруг понял, что сидит за столиком на терассе, перед ним стелется и кипит бульвар Монпарнас, но только не такой, каким Герман видел его сегодня, а совсем другой – живой, горячий, хмельной и распутный. По бокам от терассы, где сидел Герман, росли густые деревья, с которых вечерний теплый ветерок сдувал листья, и те, трепеща, ложились на столики, покрывали булыжник Монпарнаса, летели в лицо, приятно оглаживая кожу. Все было приникнуто каким-то общим звуком, и было непонятно – из чего этот звук состоит. Здесь слышалась и музыка рояля,  и звон бокалов, и женский смех, и голоса, говорившие на французском с разными акцентами– с русским, итальянским, английским, шведским, и такой же различной степенью правильности. Герман прекрасно понимал, о чем говорят окружающие – так, словно вокруг звучал его родной язык, и его совершенно не удивляло это.
По Монпарнасу в разные стороны проезжали экипажи. В них сидели  нарядные дамы. Почти все они были в шляпках, а лица многих прикрывали прозрачные темные вуали. Дам сопровождали солидные мужчины во фраках и цилиндрах, с тростью в одной руке и перчатками или сигарой в другой. Тут и там сновали мальчишки в кепках с тяжелыми сумками на боках, и с громкими криками предлагали купить у них газеты.
На столике перед Германом стояла стопочка из трех маленьких блюдец, а рядом с блюдцами ряд из трех пустых рюмок. Четвертая рюмка на блюдце была еще полной. Герман пригубил из рюмки и по довольно резкому анисовому привкусу понял, что это анисовая водка. Хоть привкус аниса и напоминал Герману какие-то лечебные капли, но в целом вкус был приятным. Герман сделал еще глоток. В это время к нему подошел человек в шляпе и с небольшими аккуратными усиками, и попросил разрешения присесть рядом.
Герман в ответ пожал плечами и показал рукой, в которой по-прежнему была рюмка, на стул напротив.
-Давно из России? – спросил человек в шляпе.
-А как вы узнали, что я из России? – спросил Герман. – Я ведь не произнес ни слова.
-Ну, это не так уж и трудно, - сказал человек в шляпе. – Кстати, моя фамилия Костровицкий. Аполинарий Костровицкий.
-Вы тоже из России? – поинтересовался Герман.
-Не совсем, - ответил Костровицкий. – Моя мать была российской подданной, хоть и полькой. А я вас здесь раньше не видел.
-Я в Париже недавно, - пояснил Герман. – А вы как давно здесь живете?
-В общем, давно, - неопределенно ответил Костровицкий.
С бульвара на терассу вошла компания молодых людей, все изрядно под хмельком. Их было трое.
-О! Гийом уже здесь! –  воскликнул один из них, невысокий брюнет с пронзительными глазами, о котором Герман подумал, что это лицо ему кого-то напоминает. Проходя мимо собеседника Германа, брюнет на ходу дружески похлопал его по плечу.
-Давно здесь? – спросил брюнет.
-Минуты за три до вас пришел, - ответил собеседник Германа.
-А вы, - обратился брюнет к Герману, - я, надеюсь, не поэт?
-Нет, - ответил Герман. – Я художник.
-Вот как? И как? Хороший?
- Хороший что? – не понял Герман.
-Художник хороший?
-Не знаю, - пожал плечами Герман. – Хотелось бы верить, что да.
-Я имею в виду, вы продаете то, что вы пишете? – уточнил брюнет.
-В последнее время да, - ответил Герман. – А это что, и есть критерий, хороший жудожник или нет?
-Конечно! – убежденно сказал брюнет. – Я всегда говорю, что художник — это человек, который пишет то, что можно продать. А хороший художник — это человек, который продает то, что пишет.
Герман не нашелся, что ответить, потому что вся троица вошла внутрь «Клозери де Лила».
Костровиций махнул им вслед рукой.
-Почему он назвал вас Гийомом? – спросил Герман.
-Это мое второе имя, - пояснил Костровицкий. -  Точнее, даже не второе, а одно из... Полностью меня зовут Вильгельм Альберт Владимир Аполлинарий. Но здесь меня знают, как Гийома Аполлинера. А того, который меня увидел, знают как Пикассо...
-Так это был Пикассо?! – дошло, наконец, до Германа, откуда ему было знакомо лицо брюнета.
-Ну, да, - сказал Аполлинер, как о чем-то совершенно заурядном. – А что в этом такого? На самом-то деле, он тоже не просто Пикассо, а Па́бло Дие́го Хосе́ Франси́ско... и дальше еще как-то очень длинно. Я с ним однажды в «Ротонде» бился об заклад, что он после трех рюмок абсента ни за что не произнесет полностью всего своего имени. И кто, вы думаете, выиграл пари?
-Кто же?
-Никто! После двух рюмок Пабло ушел с какой-то девицей. Любовь – свободна, она никогда не подчиняется судьбе.
-У него такой странный, я бы сказал, дикий, взгляд, - заметил Герман. - Мне даже не по себе стало.
-Ничего удивительного, - со смехом успокоил Германа Аполлинер. - Пабло на всех так смотрит.  Он изучает натуру, как хирург вскрывает труп.
Аполлинер снова помахал рукой кому-то, находящемуся внутри кафе.
Герман обернулся в ту сторону, куда направлял свой жест Аполлинер и увидел, что внутри «Клозери», оказывается, был полон самого разношерстного народу.
-Странно, - заметил по этому поводу Герман. – Такой чудесный теплый вечер, а они сидят в душном прокуренном помещении.
-Ничего странного, - ответил на это Аполлинер. – Там сегодня интересно. Дали придумывает экспромт...
-Пишет картину?
-Нет, сочиняет сказку из жизни небесных светил. Если вдруг мысль покидает его, он указывает на любого в зале, и тот в течение пяти секунд должен продолжить его сказку. Если тот, на кого Дали укажет, не успевает ничего придумать за это время, или если остальным не понравится то, что он придумал, то он должен выставить рюмку абсента. И так каждый. Когда же сказка закончится, тогда все вместе этот штрафной абсент и выпьют.
-И какой длины должна быть сказка? – спросил Герман.
-Что ж тут неясного? – удивился Аполлинер. - Чем длиннее, тем лучше. Кому захочется на трезвую голову слушать бредни Дали?  
-Хорошо, - сказал Герман. – Ну, а если все окажутся такими хорошими сочинителями, что за весь вечер не будет ни одного проигравшего?
-Тогда всех напоит один Сальвадор, - ответил Аполлинер, и пояснил: - Он ведь тоже понимает, что даром его никто слушать не будет.
-Так ведь все равно прийдется всю ночь сидеть трезвыми, пока не окончится сказка?
-Разве я такое вам говорил? – удивился Аполлинер. – В процессе сочинительства каждый пьет то, что заказывает себе сам.
-Теперь понятно, - сказал Герман. – А новичкам можно послушать?
-Здесь всем все можно, - заявил Аполлинер. – И не только слушать, но и участвовать. Пойдемте, я познакомлю вас с моими друзьями! Тем более, что начинает холодать.
Они поднялись с терассы и вошли внутрь.
Внутри все было пронизано многоуровневыми пластами сизого табачного дыма. В дальнем конце зала, но так, что его было хорошо видно всем присутствующим, вальяжно развалясь на довольно тонком и мало для этого приспособленном стуле, сидел красивый молодой человек с гладко зачесанными назад набриолиненными черными волосами. По тонким, известным всему миру усам, закрученным так высоко вверх, что они едва не доходили своими острыми кончиками до глаз, Герман узнал Дали. За другими столиками, кто в пол-оборота, кто прямо, кто почти отвернувшись от столика, сидели те, чьи лица  - во всяком случае, большинство из них – Герману тоже были хорошо известны по фотографиям в книгах и талмудам по живописи. Не всех, конечно, можно было узнать сразу, потому что большинство их фотографировать  стали гораздо позже, когда они получили признание, а, следовательно, почти все уже к тому времени изрядно постарели и облысели. Здесь же, несмотря на то, что между многими из них была очень существенная разница в возрасте, почти все они были молоды какой-то одной поры молодостью. И только Хемингуэй, молча пивший за стойкой и в сочинении сказки участия не принимавший, был с привычной седой бородой и волосами, которые он то и дело расчесывал вынимаемым из кармана рубашки гребешком.
-Ну, что ж, - громко, обводя взглядом зал, сказал Дали, - приступим, пожалуй. Сказка будет называться «Ошибка Овна». Или ненаучный ответ на извечный вопрос: «откуда нас сюда занесло?» А начало будет таким...
Дали сосредоточился, помолчал какое-то время, и голосом, который, казалось, исходил не от него, а как-то целиком из зала, начал:

-«Создатель, раскачиваясь в шезлонге под кроной гранатового сада, рассеянно смотрел на аметистовое небо. Такая поза