Незамеченный Таити

интерес. А вот Библию время от времени полистать любил.
Вспомнив сейчас слова о «втором пришествии» он взял с полки все то же старое, когда-то подаренное ему в электричке Евангелие, и стал листать его в надежде, что оно подскажет ответ.
Взгляд сам упал на эти строки:
«Был час третий, и распяли Его... В шестом же часу настала тьма по всей земле, и продолжалась до часа девятого... И померкло солнце, и завеса в храме разодралась по средине... Но один из воинов копьем пронзил Ему ребра, и тотчас потекла кровь и вода».
Так, значит, вот откуда эти слова про «шестой час»? Из чьей памяти пришли они? – Из своей?.. Чужой?.. Или какие-то наши потусторонние, параллельно проходящие «я», живущие в недоступных взгляду и пониманию мирах, подсказывают нам свои сюжеты – те, что, возможно, случились бы с нами, живи мы их жизнями, пойди однажды в прошлом их дорогами. В детстве Герман очень любил и часто перечитывал книгу Сомерсета Моэма «Луна и грош», потому что в основу этого романа была положена несколько измененная биография на то время самого им любимого художника Поля Гогена. И в этом романе было место, которое ему особенно было близко. Оно нравилось ему настолько, что он целиком переписал эти полтора десятка строк в свой блокнот.
«Мне думается, - размышлял в том месте романа Моэм, - что есть люди, которые родились не там, где им следовало родиться. Случайность забросила их в тот или иной край, но они всю жизнь мучаются тоской по неведомой отчизне. Они чужие в родных местах, и тенистые аллеи, знакомые им с детства, равно как и людные улицы, на которых они играли, остаются для них лишь станцией на пути. Чужими живут они среди родичей; чужаками остаются в родных краях. Может быть, эта отчужденность и толкает их вдаль, на поиски чего-то постоянного, чего-то, что сможет привязать их к себе. Может быть,  какой-то глубоко скрытый атавизм гонит этих вечных странников в края, оставленные их предками давным-давно, в доисторические времена. Случается, что человек вдруг ступает на ту землю, к которой он привязан таинственными узами. Вот, наконец, дом, который он искал, его тянет осесть среди природы, ранее им не виданной, среди людей, ранее не знаемых, с такой силой, точно это и есть их отчизна. Здесь и только здесь они находят покой».                      
Прочитанные впервые давным-давно, эти строки сегодня приобретали вдруг какой-то неожиданно более глубокий смысл. Каждое слово в них казалось теперь Герману превращением его собственных, несформированных до сего дня чувствований в какую-то новую форму переживаний, томлений, мыслей.
Нечто похожее на Германа накатывало и когда ему попался роман Ричарда Баха «Единственная». Там герои путешествовали на самолете по тем вариантам своих жизней, которые они могли бы прожить, сделай однажды лишь единственный шаг не в ту сторону, в которую сделали, а в другую; поверни голову вправо, а не влево; присядь, утомившись от пути, не на этот камень, а на тот.
И определяем, думал Герман, таким образом, мы свои жизни до следующей развилки дорог – и так до самого конца. И как узнать, на какой из звуков повернуть голову – пришедший справа... или слева? Где ждет тебя та судьба, которую ты ищешь? Мириады жизней и мириады судеб микроскопическими каплями тумана стелются перед первым нашим – самым первым – взглядом на этот зыбкий, неясный, клубящийся белый мир – и каждым нашим движением, каждой мыслью выбираем мы для себя следующую каплю тумана жизни, следующий виток спирали вечности – и вся Вселенная клубится от любого нашего взмаха ресниц, вздоха, намерения. Все – от мига зачатия до первого мига смерти (а что дальше – известно лишь Богу) – только промежуточные стоянки на пути к Неведомому Причалу.
И теперь этот натянутый на подрамник чистый холст был тоже только одной из станций жизни. И для каждого желающего войти на эту станцию был только свой, единственный, специально для него построенный вход, ведущий только в один, специально для него отведенный зал ожидания. И надо хорошенько подготовиться ко входу туда.
Впрочем, подумал Герман, все еще никак не решаясь нанести первый мазок на холст, все эти истины – совершеннейшая ерунда. Их невозможно применить, как невозможно действительно серьезно относиться к каждому своему действию в этом мире.
«А приговорить к смерти кого-то неведомого – это серьезное действие или... или тоже совершеннейшая ерунда?»  
«Нет,  - подумал в ответ Герман тому Неведомому, кто, похоже, основательно обосновался в его мозгу, - приговаривать к смерти - всегда не ерунда».
Неведомый не стал продолжать.
В тот вечер Герман, почти неожиданно для самого себя, если, конечно, не считать мелькнувшего в «Космосе» мгновенного неясного образа, начал писать на холсте молодого мулата.
А дальше картина пошла сама собой. Появились пальмы, море, появились мысли о картине. С каждым  днем – и даже не днем, а часом – мулат оживал, улыбка его все больше отвечала тому состоянию, которое выжигало Германа изнутри. И с началом каждого нового дня все более возрастало любопытство – что же на картине будет появляться дальше?
Работа хоть и увлекала Германа, но продвигалась небыстро, и, как порой ни трудно было заставить себя оторваться от холста, он специально заканчивал день на самом пике удовольствия и вдохновения. Порой это удавалось, чаще – нет, и тогда он засиживался на кухне за мольбертом далеко за полночь, пока, в конце концов, не терял азарт, краски начинал смешивать нервно и грязно, и утром просыпался в плохом настроении, ругая себя за то, что не сумел остановиться вовремя. В таких случаях он почти силой заставлял себя снова  приступить к работе, выдавливал из тюбиков разноцветные червячки краски – ровно то количество, которое он обычно исписывал за день - и начинал продолжение своей картины. И довольно быстро все становилось на свои места – стоило только вдохнуть плывущий от палитры густой маслянистый запах краски, сделать первый мазок, за ним второй, и снова пропадало ощущение времени, и казалось, что ты не отходил от картины ни на минуту, а все карабкался и карабкался вверх, к недостижимому манящему пику под названием совершенство.
Наконец, картина была готова. Герману казалось, что он выразил в ней все, что должно было выплеснуться наружу.
Как и всегда по завершении работы, Герман отошел на несколько шагов от холста, чтобы еще раз посмотреть со стороны, не нужно ли еще что-то сделать в картине.
Тут в его недавно купленном ноутбуке раздался сигнал вызова. Система «скайп» оповещала, что с Германом кто-то желает говорить.
Герман подвигал мышкой, возвращая экран из спящего режима, и когда тот засветился ровным голубым светом, неожиданно увидел на экране лицо Отто.
Герман слишком недавно начал осваивать мир компьютера и Интернета, и часто забывал то элементарное, что только начинал узнавать. Но он готов был поклясться головой, что одной вещи он точно не забыл – он никогда не вносил Отто в список абонентов своего скайпа. Да они с той встречи у Давида и не виделись. И, тем не менее, на экране был он – Макс Отто фон Вольф.
-Это вы? – спросил Герман скорее для того, чтобы хоть что-то сказать.
-Вы хорошо выглядите, господин Стоковский, - с дружелюбной улыбкой произнес Отто.
-Благодаря вам, – совершенно искренне ответил Герман.
-Ну, что вы! – возразил Отто. -  Вы лишь получили то, что в силу своего таланта давно должны были получить. А беспокою я вас для того, чтобы спросить – вы не начали работу над тем заказом, о котором я вас просил?
«Вот тебе и раз! О чем же он меня просил?»
-О, герр Стоковский! Я так и думал – вы забыли, - с напускной обидой произнес Отто. - Я просил вас написать картину о том, каким вы видите в своем воображении такое понятие, как успех. Я заказываю такую картину каждому интересному для меня художнику. Мне хочется знать каждый новый взгляд на это явление. И чтобы вдохновить вас на работу, хочу вам сказать, что я заранее покупаю эту картину в любом виде, в каком бы виде вы ее не сделали. А аванс вы можете получить уже сегодня, если не сочтете за труд подъехать к Давиду Исаковичу. Я перевел на счет его галереи некоторую сумму для вас.
-Спасибо, - пробормотал Герман. У него было такое чувство, что он с каждым словом этого человека все меньше начинает принадлежать себе и все больше ему. И деньги здесь были совершенно ни при чем – чувство походило на что-то утекающее из души. – Но, право, это несколько преждевременно. Я никогда не писал картин, которые бывали куплены заранее.
-Привыкайте, - сказал Отто. – Скоро вы забудете, что может быть по-другому. Вам, наверное, будет интересно узнать, что ваша картина, которую я имел честь у вас приобрести, была очень высоко оценена самыми видными коллекционерами живописи. Должен поблагодарить вас – я на вашей картине очень неплохо заработал. Так что я теперь ваш должник.
Герман никак не мог взять в толк – что было в той картине такого, что Отто еще и сам смог заработать на ней? Та сумма, которую он выплатил Герману за нее, всегда казалась Герману результатом какого-то временного затмения ума Отто. Он все ждал, когда « выдающийся специалист» прийдет в себя и, позвонив, спросит, чем его напоили, что он за такую цену купил такую неинтересную картину? И тут, вдруг, такое!
-Могу я поинтересоваться, - спросил Отто, - над чем вы сейчас работаете?
-Да так, - неопределенно пробормотал Герман, -ничего особенного.
-Надеюсь, вы поднесете видеокамеру к этому «ничему особенному», чтобы я мог полюбоваться работой?
Герман снял веб-камеру с ноутбука и поднес ее к только что законченной картине.
-Отведите камеру подальше от картины,- попросил Отто. Герман отошел с камерой от картины. – Так, теперь поднесите ближе и подведите к центру... Хорошо... Теперь подведите к лицу... Теперь медленно водите по картине, задерживаясь в тех местах, на которых захотите остановиться сами, или о которых я вас попрошу.
Герман водил камерой рядом с поверхностью холста, сопровождаемый репликами Отто.
-Хорошо, довольно, - сказал Отто после  сравнительно долгого осмотра. - Теперь установите камеру так, чтобы я видел всю картину целиком. Я хочу на нее смотреть, а вы в это время расскажете мне о ней.
Герман установил камеру так, как просил Отто.
-Так хорошо? – спросил он.

                                 


-Да, замечательно, - сказал Отто. – Итак, начнем. Прежде всего, как вы назвали картину?
-«Второе пришествие из Божественного сна о Гавайях, в шесть часов, как обычно, завершившееся копьем», - ответил Герман, тщательно отделяя слова одно от другого.
-Во всяком случае, длинно, - с улыбкой заметил Отто. – А теперь обо всем, и как можно более подробно.
Герман набрал воздух в легкие, выдохнул, и начал:
-С самого раннего детства я всегда мечтал о каком-то далеком-далеком тропическом острове...
-О! У меня на примете есть неколько изумительных островков в южной части Тихого Океана. Мы могли бы легко договориться об их покупке, за них и просят-то сущие пустяки. Впрочем, я перебил вас. Прошу прощения. Продолжайте, пожалуйста!
-Потому, мулат на картине – это, наверное, я сам и сеть. А остров сзади – это как бы один из моих божественных снов об этих островах. Но каждый день, ровно в шесть часов, звонит будильник...
-Вы что, действительно так рано встаете? –