Незамеченный Таити

безразличен. Я отдаюсь ему со всей страстностью, на которую способна.
Герман молчал.
-Но происходит это редко, и в другое время я, кроме благодарности за дарованную мне новую жизнь, не испытываю к нему ничего. В периоды между нашими интимными встречами я вольна поступать, сообразуясь со своими вкусами и желаниями. Он  даже  не допускает мысли, что имеет право на ревность. Во всяком случае, внешнего проявления  его ревности я никогда не видела.  А что может твориться в душе Отто, я не анализирую.
Дождь, тем временем, усилился, и зонт уже почти не спасал от него.
-Давай вернемся в отель, - предложила Сара и, слегка поежившись, добавила: – Я что-то замерзла.
Они вернулись в отель.
В фойе их ждал Отто. Он стоял у стойки ресепшн и читал газету. На стойке перед ним лежало еще несколько газет.
-Ну вот и вы! – искренне обрадовался он, увидев вошедших с улицы Германа и Отто, словно до этого только и занят был тем, что искал их повсюду. – Я тут совсем прокис от скуки. – Отто протянул Герману газету и указал в ней на фотографию, в которой Герман узнал себя: - Половина страницы о культурной жизни Лондона посвящена вам. И в этих газетах то же самое, - зачерпнув одним движением со стойки весь ворох, протянул Отто Герману прессу. Герман скорее с непониманием, чем с радостью увидел свое изображение в газете с английским текстом. -  А теперь немедленно все идем в бар! Мне просто необходимо выпить чего-нибудь,- заявил Отто не допускающим возражений тоном.
Они прошли в бар, и Герман, присаживаясь к стойке, поймал себя на мысли, что не испытывает к Отто ни неприязни, ни враждебности. Напротив, впервые за последние несколько месяцев он вдруг почувствовал какое-то непонятное желание жить, радоваться, пить вино и соблазнять женщин.
-Деньги вашей визави, - сказал Отто Герману, - уже переведены, и пол-часа назад мне сообщили, что она их уже получила.
-Такую сумму... Не случилось бы с ней чего-нибудь, - вслух подумал Герман.
-Ничего не случилось, - успокоил его Отто, и добавил: - И ничего не случится. Она под надежной охраной.
-Да, я как-то забыл, - смущенно буркнул Герман.
Сара заказала себе легкий коктейль с «Пина Коладой», а Отто с Германом пили шампанское. Герман пил шампанское легко, и хмель, почти им забытый, легко и весело кружил голову.
-И как вам Лондон? – спросил Отто.
-Да я и видел-то в нем всего одну улицу, - сказал Герман. – И ту ночью и из-под зонта. Что сказать – красиво и мокро.
-Да, - согласился Отто, - в Лондоне сейчас, действительно, не сезон. А не хотели бы вы прокатиться по каким-нибудь более теплым и солнечным местам? Например, в Арль, Рим, Флоренцию, Венецию?.. Одним словом, по городам, где жили и творили самые великие художники прошлого. Хотел предложить побывать также в Амстердаме – городе вашего любимого Рембрандта, но вспомнил, что там тоже сейчас не лучше, чем в Лондоне, холодно и сыро.
-Нет, - сказал Герман. – Не хочу ни в Рим, ни в Амстердам. Да и зачем куда-то ехать, если никого из них там давно нет. Уверен, там еперь тстало так же пусто, как стало пусто в Париже без Хемингуэя... Сара, - обратился он к ней после некоторого раздумья: -  Вы можете вспомнить  все на свете. Напомните мне, пожалуйста, тот отрывок из «Островов в океане», где Томас Хадсон говорит о Батиньоле.
Сара достала пудренницу, открыла ее, чуть припудрилась, и, сделав маленький глоток из бокала,  произнесла:
- «Теперь, если на него нападала тоска по Парижу, он просто вспоминал о Париже, вместо того чтобы ехать туда. И так было с другими местами в Европе и со многими в Азии и в Африке. Ему приходили на память слова Ренуара, сказанные, когда тот узнал, что Гоген уехал писать свои картины на Таити: «Зачем так далеко ехать и тратить столько денег, когда так отлично пишется здесь, в Батиньоле?» (по-французски это выходило лучше: «Quand on peint si bien aux Batignolles?»).
-Спасибо, Сара, - приложив руку к груди, сказал Герман. – «Зачем куда-то ехать, когда так хорошо пишется в Батиньоле?», - повторил он, посмотрев на Отто.
-Ну, Батиньоль, так Батиньоль, - согласился Отто. – Пишите в Батиньоле, точнее, в Лондоне. Вы, уж раз о том зашла речь, не начали еще работать над той картиной, которую обещали мне накануне?
-Завтра с утра начну, - ответил Герман. – А сейчас к черту все картины, давайте пить!
-Замечательный тост, - подняв свой бокал, заметил Отто. – К черту все картины!
Герман, уловив двусмысленность им сказанного, хотел поначалу извиниться, но потом передумал, решив, что извиняться, в принципе, не за что.

                                      .................................

Весь следующий день он работал над картиной.
Каких только мыслей, ассоциаций и воспоминаний не пришло Герману в голову при ее написании. И первым было, как ни странно, воспоминание о несчастном парижском художнике, невестка которого родила сына, удавленного пуповиной. Образ тех родов, живо представленный Германом, неотступно преследовал его с той самой минуты, когда он услышал  эту историю, но только в его ассоциациях лицо роженицы преобразовалось в морщинистое лицо старухи, тело которой, вопреки всем законам природы, осталось телом молодой женщины. И именно эта ужасная старуха с телом молодой женщины рожала на начатой им картине –прямо на зрителей -  ребенка с перехлестнутой вокруг шеи петлей пуповины.
«Эта старуха, - думал Герман, - похожа на мою родину – несчастная, некрасивая, измученная, с заскорузлыми от бесконечной работы руками... Но это только с виду она такая, до тех пор, пока не скинет своих старушечьих одежд.  И только при обнажении явит она тому,  кто пожелает ее раздеться донага, молодое и прекрасное тело...
И еще, - думал Герман, - старуха эта похожа на мою жизнь, которая еще недавно была отвратительной и отталкивающей, но вдруг стала приобретать такие соблазнительные формы; и из этих форм стал рождаться я... – переросший все возможные сроки и все допустимые физические пределы в утробе этой своей прежней жизни... Но только что ждет этого, захлестнутого пуповиной, ребенка всего лишь через минуту?... И что, в итоге, ждет меня?  Как человек - кровью, языком, традициями, могилами - бывает связан с местом, где он родился, и откуда, может быть, ушел, так ребенок  связан наполненной живой кровью пуповиной с местом своего покидаемого происхождения. Так связан был и я с той своей жизнью –пьяной, грязной, ужасной, покинутой, но в которой я все же жил!»



Ребенок на картине рождался в каком-то подобии тропического райского сада, и если во «Втором пришествии...» была только одна золотая рыбка в пустом аквариуме, то здесь золотых рыбок была целая стая.  Но только было ли это место рождения  раем? Может быть, это лишь иллюзия рая? В конечном случае, какое значение имеет этот вопрос к тому, кто через мгновение умрет?
Отто нашел картину отвратительной, хоть и талантливо исполненной.
-Могу ли я поинтересоваться, - спросил он, - есть ли у сей интимной сцены название? Может быть, оно как-то прояснит ваш замысел?
Герман подумал пару секунд, и ответил, что картина называется «Прощание с родиной».
-Однако, название с претензией, - заметил по этому поводу Отто, и, как делал обычно, изучая новый холст, закурил сигару. – После того, как вы сказали мне ее название, символизм картины мне, в целом, стал понятен,  - сказал он. - Но мой вкус эстета не приемлет этого старого лица, синюшного цвета роженицы, пуповины – такой, какой она никогда не бывает, и непропорционального размера рождающегося ребенка, которому на вид года три, не меньше, и у которого, к тому же, отсутствуют уши... Кстати, почему вы не нарисовали ему уши? – спросил он, обратив взгляд с картины на Германа.
Герман сам только сейчас заметил, что ребенок на картине, действительно, был без ушей, и, так как он не знал, что ответить по этому поводу, то лишь пожал плечами.
-Мне вообще, - после некоторой паузы сказал он, - уши кажутся самой некрасивой частью человеческого тела.
-Ну, раз кажутся, пусть он таким безухим и остается, – заключил Отто. - Всегда найдутся те, кто в этой безухости найдет скрытую аллегорию. Кстати, вы помните ту девочку-художницу из Москвы Надю Рушеву, которая прожила так мало, но нарисовать успела так много? Ей тоже казалось, что без ушей лица людей выглядят лучше, и она тоже никогда не рисовала эту часть лица. Но думаю, что споры негативного характера вокруг этой картины будут возникать не только из-за отсутствия ушей. А возникать они будут постоянно, уж вы мне поверьте. Впрочем, - добавил он, - я хорошо помню первые отзывы на картины первых импрессионистов. Их тоже обвиняли в том, что лица женщин на их картинах больше напоминали куски несвежего мяса. Привыкнут и к этой, чересчур, на первый взгляд, откровенной наготе – привыкли ведь к откровенно мастурбирующим женщинам на рисунках Климта. А в целом, картина заметная, и я рад, что купил ее, - резюмировал Отто, отходя от работы, и давая понять, что эта тема исчерпана.
-Какие у вас на сегодня планы? – спросил он Германа.
-Неужели у меня еще осталась свобода выбора?
-Сколько угодно, - ответил Отто. – И вообще, уберите с лица это унылое выражение. Свободы у вас сейчас столько, сколько вам никогда и не снилось. Вы вольны ехать, куда хотите, покупать, что вам нравится, делать, что только душа пожелает.
-Да, - сказал Герман. – Вас послушать – так просто картина совершенного, безоблачного счастья.
-А разве нет? Или вы представляли его как-то по другому?
- Наверное, со стороны действительно так кажется, будто я достиг всего, чего может желать художник. Но сам-то я понимаю, что это далеко от того, что я когда-то понимал под этим понятием - "счастье". Я потерял ощущение внутренней свободы, а не внешней. Теперь я вынужден делать лишь то, что нужно для поддержания того иммиджа, который вы начали складывать обо мне в умах окружающих.
-Не надо делать ничего иного, кроме того, что вы всю жизнь делали до этого, - сказал Отто.
-Да, но только теперь мне перестает это доставлять наслаждение!
-Поверьте мне, мой дорогой друг, - приложив руку к сердцу, заверил Германа Отто, - что любая работа, пусть даже самая любимая, перестает доставлять наслаждение, когда  становится вашей профессией, то есть, когда вы за нее начинаете получать деньги. И, заметьте, чем большие  деньги вы получаете, тем меньшее в ответ наслаждение. И даже то окружение – со временем оно становится все больше и больше - для развлечения которого, или нет, лучше скажем так – для эстетического удовольствия которого - вы поначалу писали свои картины, тоже перестанет доставлять вам наслаждение. И чем бы вы ни занимались в этой жизни, вы всегда прийдете к одной и той же мысли, что все на свете - суета сует, и подлинное счастье художника было тогда, когда при вас был только талант, и не было никакого успеха и никакого богатства. А вот теперь скажите мне – хотели бы вы после всего этого – Отто обвел рукой с сигарой номер, остановив свой жест на новой картине Германа, - после Парижа, Лондона, после Сотбиса.., после Сары... вернуться к такому счастью?
Герман посмотрел в глаза Отто.
-Да, - повторил Отто, - после Сары. Она ведь тоже уйдет из вашей жизни вместе со всем этим, - и он снова обвел рукой номер.
-Сара - сказал Герман, - это удар ниже пояса.
-Сара с самого начала была ударом ниже пояса, - сказал ему на это Отто. – А что еще вы ожидали от Черта? Чтобы я выходил в поход за