чтобы было, за что бить по головам других
людей. Виновны все. - Перед кем? - Перед собой, перед кем же еще? Кому
еще есть до нас дело? Мы обманываем себя, чтобы нам было лучше, и виним ко¬го-то, когда получается хуже. Я знала, что такое мой муж - и согрешила. Те¬перь я не обманываю себя. Честность - это кайф. Я знаю, кто я и мне это нра¬вится. - Кто ты? - Охотница. Когда я вспорола живот моей свекрови, - я полу¬чила кайф, почти, как оргазм. И я честно приняла это, - как факт. Теперь я
намерена делать это снова и снова, - пока кто-нибудь не вспорет живот мне. Честность - это кайф и нет ничего честнее смерти и нет большего кайфа. - Ты
хочешь умереть? - Нет. - Почему же нет? - Потому, что кайф надо отдалять, как оргазм, чтобы было больше кайфа. Смерть гарантирована и без того,
чтобы ее приближать. - Ты знаешь, Берта, я с трудом удерживаюсь от смерти.-
Я тоже. Давай поддержим друг друга? - Давай. -
Глава 21
Утром он проснулся в своей спальне один, а когда вышел во двор покормить собак, то увидел всех трех принцесс, весело прыгающих в источнике, расположенном напротив бани. Когда-то, рядом с тогда еще дачкой, была куча растрескавшихся песчаниковых камней, из которых сочилась вода в грязную лужу. Стараниями Риты, в источник была вставлена труба из нержавейки, под трубой вырыт и выложен гранитом небольшой бассейн с проточной водой, а бассейн накрыт шатровой крышей о четырех резных столбах, вода в источнике была все¬гда одной температуры, + 14°, независимо от времени года.
Вокруг источника бегали собаки, которых он запер на ночь в вольере и, ставя лапы на гранитный бордюр, заглядывали в бассейн, прозрачный пар поднимался над поверхностью воды, никто из дам, включая Эвелину, не проявил ни малейших признаков смущения при его появлении - зрелище было завораживающим, но и несколько, удручающим - принцессы вполне освоились втроем и без него в своем новом замке, и он почувствовал себя, как собака, заглядывающая в бассейн.
- Моржизм помогает от похмелья! - закричала Рита, - Нам срочно нужен морж, у нас замерзли глаза! - Ее груди радостно прыгали, на лице не было никаких
признаков прошедшей ночи, Эвелина хохотала, похожая на живой цветок, и он
впервые увидел улыбку Берты. Затем, дамы выскочили из воды и с воплями, пробежали мимо него в дом, он посмотрел на столбик градусника, висевшего на кры¬лечном столбе - минус одиннадцать, он посмотрел на собак, присевших у крыльца - ни одна из них не тронула бегущих. Он не стал кормить подлых тварей, у них были сытые морды, и вернулся в дом.
- Я надеюсь, не все вы умрете от воспаления легких, - небрежно заметил он за завтраком, состоящим из яичницы с ветчиной и чая, - с водкой завязали. - Кто здесь говорит о смерти? - вступила Рита, - Мы собираемся жить долго
и счастливо! - С кем? - поинтересовался он. - Что значит, с кем? С то¬
бой. Или ты уже не наш муж и отец? - Чей? - он посмотрел ей в глаза. - Ну, чей, - Рита почесала нос, - Наш. - А-а-а, ну тогда, объявляю после зав¬трака общую уборку, надо же вас всех чем-то занять. - А ты не мог бы сам
заняться чем-то полезным? - язвительно спросила Рита, - Съездить купить
фруктов, напитков приличных, мне носки теплые нужны. - И все сразу встало с
чужих мест на свои, вернувшись, как дежа-вю.
В этой женщине была гигантская жизненная сила, никакие львы и тигры, ника-кие кактусы в пустыне не могли бы сравниться с ней, ее можно было раскатать катком по асфальту, она бы встала и пошла, плюнув на плешь водителю. Не бы¬ло в мире силы, способной вышибить Риту из седла, она скакала на всех мустан¬гах по всем прериям и пампасам мира - и все мустанги пали под ней, он уважал ее за это, он любил ее так, как все ее любили - безусловно и безоговорочно, организмом. Но находиться рядом с ней больше двух недель подряд, он не мог.
После завтрака, он встал на лыжи, хотя наст был, явно, не лыжным и, прихватив саперную лопатку, пошел в лес - проконтролировать трассу.
На месте костра осталась большая, черная проталина, заполненная легким пеп-лом - и больше ничего. Он пошевелил пепел лопаткой, пепел разлетелся седыми хлопьями.
В сторону дороги, среди цепочек человеческих и собачьих следов, снег был запятнан, кое-где темным, но надо было иметь очень специальное зрение, что¬бы понять, что это такое. А кто здесь мог иметь такое зрение, кроме лис и во¬рон? Все же, он проехался по пятнам лыжами, на всякий случай.
На месте заклания, как он и предполагал, не осталось нечего, кроме следов мелких хищников и птиц, даже темных пятен - лисы сожрали снег, пропитанный кровью.
Солнце светило, сосны стояли, вороны летели, с дороги доносился шум машин, все будет так и через сотню лет. Солнце будет гореть, сосны спилят, но они вырастут здесь или в другом месте, дорога изменит русла, но по ней будут мча¬ться машины, пропитанные желанием и кровью, и будет лететь воронье, высматри¬вая падаль на обочине.
Кто-то отведал человечьего мясца на Крыше Мира, кто-то, не ведая ни стра¬ха, ни упрека отдавал с Вершины Мира приказы на убой миллионов человечков, кто-то читал книги о гуманистических ценностях, - написанные кровью гуманоидов, все были виновны, и что значила в этой мясорубке, чья-то перемолотая жизнь?
Он легко побежал на лыжах в свою берлогу, легко было на его каменном серд¬це - солнце, мороз и кислород действовали возбуждающе.
Глава 22
Дома он застал Берту одну, Рита с Эвелиной уехали что-то купить в ближай¬шее местечко на подаренной Владимиром машине. У него мелькнула мысль, что их могут подстеречь мытари на дороге, да и черт с ним, откупятся, не Фран¬ция, в конце концов.
Он направился, было, в ванную, смыть пот трудовых свершений, но его окликну¬ла Берта, - Ты ходил заметать следы? - Точно. Заметать следы. Нечего заме¬тать, ничего нет. - А тебе не кажется, что мы зря притащили в дом то, что осталось от Владимира? - А тебе не кажется, что ты зря играешь с черепами?
Берта промолчала. - Не бойся, - усмехнулся он, - Писяй себе, если это не
идет во вред твоему здоровью, никто не станет заглядывать в твои ночные гор¬шки. - Убийства раскрывают, - заметила Берта. - Раскрывают. Если у кого-то в
черепе начинает болтаться язык. Помнишь, я рассказывал тебе про ментовской
прием? - Удар коленом? - Да. Все знают про него и все равно, ловятся. Лю¬ди любят смотреть в глаза другим людям, они играют, поэтому их всегда пе¬реигрывают. Даже начинающий урка знает три основных правила безопасности:
не знаю, не видел, не помню. Но с ним начинают говорить, его приглашают к
игре, не имеет значения, кто - баба или опер - и он втягивается в игру. А ска¬зав - А, он уже не может не сказать, - Б. Так человек устроен. Уверяю тебя,
что даже матерые воры, ловятся на это. Нет игроков, которые не проигрывают.
Особенно, когда они играют против игрального автомата, против системы. Не
смотри в глаза - ударят между ног, не играй ни с кем, кроме своих черепов, у них нет языков, и ты никогда не проиграешь. - Есть улики. - Не существу¬ет самодостаточных улик. Даже если тебя застали над трупом, с окровавленным
топором в руках, ты всегда можешь сказать, что только что, вынула этот то¬пор из его головы, чтобы оказать первую помощь. Я знаю, о чем говорю, в свое
время, из моих рук ушел убийца, при таких же обстоятельствах, только у него в руках был нож, а не топор. Улика - это язык. Слово становится делом в уго¬ловном делопроизводстве, а твои дела не имеют никакого значения. Таково че¬ловеческое правосудие, Берта. - Он снова направился в ванную. - Постой! Ес¬ли бы ты не пристрелил убийц моей дочери... - То, вероятней всего, они бы сейчас пили водку в каком-нибудь кабаке. И если бы не начали болтать по пьян¬ке, то ничего бы и не было, кроме розыскного дела по факту исчезновения вас двоих. А таких дел в уголовном розыске - штук двести, начиная с финской кам¬пании. - Он скрылся в ванной. Рита с Эвелиной прибыли в цветах - в оранжевости апельсинов, в хрусте раз¬ноцветных пакетов, в алом зареве голландских роз, в мерцании длинноствольных бутылок и скромно-коричневом обаяний буржуазных ананасов - Париж теперь про¬израстал в любом местечке, где признавали правила европейского обмена, и праз¬дник жизни мог быть всегда с тобой, если было чем расплатиться.
Рита забарабанила кулаком в дверь ванной, - Выходи, Леопольд, подлый трус! Почему ты прячешься от своих принцесс? - Он вышел - и попал в Диснейленд.
Рита металась по комнате, меча на стол коробки конфет, сардины, сыр, виноград и замороженных креветок. - Поминки закончились! - кричала она, - Начина¬ется День Благодарения! - Хэппи бёсдэй ту-ту-у-у! - пела Эвелина. – Почему - ту-ту-у? - удивился он. - Потому, что наш паровоз летит, в коммуне оста¬новка! - закричала Рита, - Ты можешь сделать хоть что-нибудь, ты можешь от¬крыть бутылки? - Он мог открыть бутылки и сделал это, но не нравились ему, ни сладкие ликеры, ни коммуны, не любил он, ни того, ни другого.
- Жаль, Вовка не дожил, - легко заметила Рита, сидя за столом, - Любил он мараскин. Берта, деточка, передай мне сыр, пожалуйста. - Где-то, через пол¬часа, застолье плавно самоорганизовалось и приобрело черты юбилейного засе¬дания, под председательством Риты.
- Почему женщина, такая тварь? - спросил он сам себя, ускользнув на крыльцо подышать и отдохнуть от Риты. И ответил сам себе, с усмешкой, - A кто не тварь? Ты, что ли? Женщина более откровенна в своей тварности, вот и все. Как жизнь. Недаром, слова Жизнь, Природа, Земля, на всех языках - женского рода. Жизнь может замаскироваться под не-жизнь, как вирус. Женщина может за¬маскироваться под супругу, подругу, подпругу и даже, под рабыню, если выну¬дят обстоятельства. Но она всегда останется хозяйкой, мать ее, на этой Зем¬ле. И не будет она ни с кем делиться. Она возьмет все - и правильно сделает. Она очень дорого платит - муками своего влагалища. А мужчина хочет взять все, взять силой, ничем не заплатив. Поэтому, он всегда платит силе, которой у него нет. Он - придаток, которым пользуются, член, который морочит себя, мня себя головой. Поэтому, когда сила перестает поддерживать его, - он способен только мочиться под себя. - Член, возомнивший себя головой, а также - рука¬ми, ногами, печенью, почками и сердцем, - усмехнулся сам себе. Он полагал, что может позволить себе посмеяться над собой. Он не участвовал в войне по-лов, он не участвовал в игре Жизни - женской игре. Он стоял на обочине. Он был неуязвим.
Почему, тогда, Рита - толстозадая телка, толстогубая блядь - могла, одним своим запахом перечеркнуть его собственные правила игры? Почему против нее не действовали сталь, мороз и камень сердца? Почему? Почему? Почему?
Он услышал шум и вернулся в дом. Застолье уже выплеснулось за рамки юби-лейного заседания и вошло в русло парижского борделя - 20-е годы, Мулен-Руж. Рита с Эвелиной плясали канкан и пытались втянуть в это дело Берту, но Берте плясать канкан было нечем - она была в джинсах. - Папа! - крикнула Эвелина, -
- Скажи своей подружке, пусть она снимет штаны! - Он предложил Берте снять штаны, и, к его огромному удивлению, она согласилась.
Они плясали втроем, вопя при этом, - "Была я гимназисткой и шила гладью..." - оказалось, что слова знали все, пока, никто не обратил внимания, что Берта была в его трусах, которые трещали на ней.
Он смотрел, слушал и думал о том, что вот это и есть подлинный танец жизни, без дураков - дурак сидел на стуле с рюмкой кальвадоса в руке. Три
