Вот, например, чудо с пятью хлебами, которое в нашем посёлке обсуждали дооолго, месяцев шесть: как Иисус сумел накормить пятью буханками несметную тьму голодных людей?
Первые верующие веруют, что эти буханки чудом раздвигались до размеров небесного слона – в разные стороны во все рты. Так бывает в семьях с одним ребёнком – которому любимому с малолетства кажется, будто бы сдобные булки, торты и пирожные, растут прямо из маминой сумки, а папин кошелёк бездонен как океан.
А вот вторые верящие верят иначе: что будто бы Исус обратился ко всем со словами – возьмите по малому кусочку, а остальное оставьте ближнему своему из милосердия. – И каждый старался от тех хлебов откусить поменьше, чтоб всем хватило, а не только ему. Так бывает в многодетных семьях, когда старшие оставляют младшим самые сытные и лакомые кусочки, сами без зависти съедая лишь крохи.
Честно сказать, неизвестно кто из них прав: дед Пимен или отец Михаил. Сострадание и доброта, конечно, приятны – но и без чудес жить нехорошо, уныло и скучно. А с другой стороны: на бога, братец, надейся – да сам не плошай.
- Вот суки, - закряхтел дедушка Пимен, разглядывая двигавшуюся к опушке песнопевческую рать. Он у нас в посёлке настолько разумный, что сразу же проникает своими мозгами в подспудные тайны дворцовых интриг и властительных козней. – Опять они со своими хоругвями хотят возглавить хорошее душевное дело, и зарубить его на корню.
- Почему это?
Мы все, кто уже стоял тут, удивились лихой дедовой хватке по отношенью ко вроде бы ерунде. Это потому, что наш жидкий мозжечок, в отличие от его твёрдого, закалённого сталинской тюрьмой, не в силах постигнуть даже мало-мальски неискреннего подвоха. Мы, молодые мужики, слишком веростливы ко всем людям - а Пимен их, чертей, изучил от и до, особенно властных вождей от звезды до креста.
- Да потому! – затрепыхался на пеньке дедуня, подбирая слова для понятия. – У церковников в той истории с фашистами, с немцами, почти что нет подвигов. Наоборот: они или были равнодушны к отечественной войне, или всеми фибрами фрицев поддерживали, мстя большевикам за репрессии - а по сути, народу мща. Они тогда коммуняк ненавидели люто, больше чем настоящих фашистов, и наша Великая война прошла мимо них.
У старика от яростного напряга даже посинели уши, покрывшись венозными бугристыми прожилками.
- Ты так думаешь, дедушка?
- Да не то слово! – Пимен вскочил на свои костяные ноги, на резиновы боты, и в нетерпеньи едва не споткнулся. – Им для того нужно идти впереди, чтоб вознести на хоругви царского кровавого Николашку и прочих кровопийц, которые из-за своей трусости и безволия, заради мировой Антанты, угробили мильёны русских мужиков и их разорённых семей. – Пимен поднял костистый кулак к небу, и вознёсся туда вместе с языком, будя там ближе к богу. – Церковники не простых солдат поминать будут – чёрта с два! – а именно тех, кто все века нас грабил оброками да убивал батогами под святым именем божьей власти. Не дай бог, ежели эти суки к нам снова примажутся – это только наша победа, и моя тоже. Я двенадцать фашистов положил из пулемёта, и получил звезду красную. – Он чуть не заплакал, из носа соплясь: - не отдам гадам победу, снова пулемёт достану.
- Дедуня, но им тоже обидно… – мы все были тихи, почти немы. - Ведь их тысячи кремлёвская мясорубка покосила перед войной, а революция сгноила ещё больше.
- То гибли простые – попы, дьяконы да монахи – а на их крови нынешняя церковная элитка взращивается одной пуповиной с элиткой столичной. Чтобы в усладу себе и своей жадной утробе довлеть над человечьими душами. – Дед злобно вперился в нас своими красноватыми зенками-буравчиками, словно бы вскрывая бестолковые черепа. – Мужики, не давайте чуждым гнилым спорам прорасти в вашем сердце.
Когда он чуть успокоился, то дядька Зиновий с улыбкой – ненадменной и добродушной – спросил: - Скажи мне, добрый товарищ - ну а вообще-то им позволено рядом с нами идти? они ведь тоже народ.
- Тоже. – Пимен вздохнул, как будто бы сожалея, что иным досталось меньше разума чем ему. – Конечно, народ – да только уж больно зачуханный в своей придурошной высокопарности. Потому что когда ставишь себя над людьми – превысоко – то во множестве приумножаются все дьявольские пороки в душе, а сопротивленье им настолько ж слабеет.
Он подтёр нос, свои лёгкие сопли от разомлевшего сердца; и разрешительно махнул рукой: - Пусть идут, но только в русле общей человеческой реки, без знамён и в цивильных костюмах. Чтобы даже я, великий мудрец, не распознал в них президента иль сталевара, патриарха или монастырского чернеца.
Ох, и яростен наш вождь – благостный дедушка Пимен.
Когда церковный ход от посёлка сблизился с нами на длину рукопашной, старик тут же ринулся в схватку на отца Михаила. Он приписал духовенству все пороки от рождества Христова до наших дней, вплоть до украденного соседского поросёнка.
В ответ отец Михаил рвал на груди свою рясу, оголяя нательный крест меж густыми волосьями, и обвинял Пимена в умственном разброде и душевных шатаниях, явно намекая на старческий маразм.
Если бы капитан Май Круглов, вместе с полковником Рафаилем, не встали меж ними как облечённые представители власти, дело легко могло бы дойти и до мордобоя с поножовщиной – вернее, с полопатщиной и с покиркущиной. Потому что мужики, поповские да стариковские, уже забычились стенка на стенку, похватав инструменты из кучи.
- Вот видите, - тяжело дышащий Пимен, которого держали под руки, сплюнул жёлтую тягучую слюну. – Только они припёрлись, и мы, прежде спаянные воедино, готовы друг дружку загрызть.
- Да ты же сам первый начал, - тихо и обидчиво огрызнулся Михаил, оправдываясь словно мальчишка. – Мы тоже вправе идти к солдатам рядом со своей паствой.
Честное слово: со стороны это было похоже на дрязги в дворовой песочнице – когда два пацанёнка спорят, кто же из них заводила ребячьей компании. У одного в старших товарищах Николашка второй, Алексашка первый, и Петруха великий – а другой уповает на Ленина, Сталина, и немножечко на Маркса с Энгельсом.
Тогда, чтобы больше не возникать, собрались мы и решили всем гамузом: забыть про царских орденоносных первозванных прихлебаев и всяких политических выжиг. А нести с собой в день Победы только портреты простых советских солдат. От рядового до полковника – и не выше чином. Это на тот случай, чтобы убийцы-душегубы не шли на портретах рядом со своими жертвами, которых гробили в пакостных войнах, развязанных ради власти и религии.
Ведь в этой мировой истории столько всяко-разной брехни, что сам чёрт ногу сломит.
Наконец-то на работу вышел и Янко.
Как в поповской толпе он двигался немного в стороне ото всех, похожий на одинокий локомотив рядом с большим эшелоном – так и трудился он подале от нас, своих бывших товарищей. Наш кудрявый молодец подпустил к себе только жердявого дьякона, который в напруге радостной работы разоблачился до тельняшки и армейских штанов. Вместе они очень красиво, плакатно, махали лопатой и топором, перемещаясь по лесной округе словно по кадрам стахановской кинохроники.
Мы с Серафимкой выкроили для себя перекурное времечко, и подошли к Янке, чтобы заново познакомиться.
- Привет. Меня зовут Юрием, моего товарища Серафимом. А ты кто?
Он взглянул исподлобья, снизу, приподняв левую бровь как сокол на мышь: - Я дед Пихто, и за моей спиной бабка с пистолетом.
- А где ты был вчера? мы тебя не видели.
- Я служил в горячей точке.
- Это как?
- Соседа своего, отставного майора, в бане парил.
Вот и поговори с таким ёрником: надулся как сыч и отвечает сквозь зубы.
- Слушай – а может, помиримся без обид? Мы свои не помнить будем, и ты свои забудь.
- Отвалите от меня, а то дам по мусалам. –
Дома, уже вечерком, я допытался у своей жёнки – как там дела у Янкиной Верочки, может быть ссорятся?
- Да вроде бы нет. – Олёна смотрела на меня с любопытством, словно на миротворца в чужом царстве-государстве. – Ты с этой военной затеей совсем дом позабыл. А вот посмотри, что учителька перед праздниками написала в нашем школьном дневнике.
В нашем – я грустно вздохнул; как будто это мы с ней до сих пор учимся. Воистину: папа решает, а сыночек сдаёт.
Глянул я в школьный кондуит, и едва не расхохотался: там красными чернилами по белому полю – у вашего замечательного сына маловато мозолей на лбу.
- Весёлая девчонка, - я вытер смешинку с-под глаз.
- Дальше некуда, - вздохнула Олёна, потроша магазинную курицу на вкусный суп. – Ты не боишься, что он вырастет лоботрясом?
Я с интересом почесал в затылке, вслушиваясь в её серьёзные слова:
- Какое чудесное словечко – лобо-тряс; как будто бы интеллигентный человек с кафедры искусства встряхивает головой, чтобы с самого дна поднялись давно забытые мысли, и всё объяснили его студентам.
- Юрка, ну хватит потешаться. Я же всерьёз беспокоюсь. – В жёнкином голосе, конечно, звучал укор; но в нём была и радость, что я не похож на других мужиков, которые сразу бы схватились за ремень.
- Да бог с ней, с математикой. Зато малыш придумывает волшебные сказки, убаюкивая свою сестрёнку; он быстро читает, и помнит множество разных стихов.
- Это да! – Олёнка с улыбкой, и даже как-то восторженно облизнула столовую ложку. – Когда он на школьном утреннике прочитал свои стишки, посвящённые маме, у меня аж сердечко захолонуло.
- Ну вот видишь. И по истории у него твёрдая четвёрка. Он растёт настоящим патриотом семьи и отечества.
Как будто бы в ответ на мои слова из коридора грякнула дверь, и на пороге залы появился малыш в грязных ботинках, с таким же грязноватым петушком, сбежавшим из курятника.
Я строго взглянул на них, одновременно поводя глазом на огорчённую жену:
- Тааак. Немедленно разуйте свои задрипанные галоши, а потом оба зайдёте.
[justify] Малыш густо и звонко рассмеялся, быстро хватая
