- Помогу. Мы всей семьёй к твоим услугам.
Я хотел было добавить, что и в бездну, и в огонь с водой; но не стал бросаться словами. Никто из них – даже Олёна – не стал мне ещё так дорог.
А старый Пимен по-своему прав. Ожирели люди, повидав хорошую жизнь с деньгами, с продуктами; поджирнели и души, узрев сначала по телевизору, а потом и наяву всяческие прежде запретные им развлечения.
Наш поселковый житель теперь не желает пожарить картошечку с мясом – а подавай ему готовый свинячий бекон в хрустящей лепёшке.
Вместо того, чтоб спуститься к голубой речке и искупаться в глубоководном затоне, под тёплое солнышко – он копит деньги на заморский курорт, где жаркое пекло под железным навесом, солёный песок скрипит на зубах, и долгое нудное мелководье от берега.
Но особенно завораживают мужиков да баб разрешённые журналы и фильмы, в которых голые кобельки с сучками со стонами прёхают друг дружку – и дед Пимен, к старости наконец-то познавший свою истинную любовь с Марьей, презирно называет сию вакханалию обыкновенным блядством.
Мы вот недавно всей семьёй смотрели телевизионный опрос на городских улицах. Чего, мол, хотите от жизни – великие люди? И эти великаны, выросшие на целую макушку поболее старшего поколения, посасывая свои чупа-чупсы да потягивая баночное пивко, в один голос ответили – хотим больших денег, и чтобы никогда не работать. Лишь один из десятка стыдливо и опасливо ляпнул, оглядываясь по сторонам в боязни оплеухи – мечтаю о настоящей любви и семейном счастье.
Даже мой мальчишка, которого мы с Олёной воспитываем на добрых книгах, по заветам пионеров дедушки Ленина – вдруг радостно заорал на весь дом:
- Долой учёбу! Рендровер хочу! – это такая иноземная машинка, если кто не знает.
Он, конечно, нарошно ёрничал: по-детски бунтовал на глазах отца с матерью, как бунтуют, взрослея, все революционные отроки. Да и опрос этот проводился в столице: а там давно уже в ходу жадность, подлость, лицемерие – и прочие нехорошие излишества.
Но ведь такое и до нас может дойти, доплыть по мутному канализационному потоку телевидения и радио – и тогда наш посёлок станет самой настоящей клоакой.
В общем, через пару подготовительных дней штаб тайных заговорщиков собрался в нашем уютном доме.
Олёнка давно уже слыла для моих бригадных товарищей душой компании, хотя и не имела рабочего авторитета. Зато обаяния ей хватило вдосталь, и даже через край, когда она под ревнивыми взглядами мужа здоровалась за ручку с Зиновием, Муслимом, и Серафимкой.
- Хватит обниматься, нас ждут великие дела. – Я поглубже натянул свою кепку на нос, чтобы они не узрели моих смеющихся глаз.
- А чего это ты дома в головном уборе? – удивился Серафим, и самую чуточку постучал пальцем у виска.
- На всякий случай. Если кто-нибудь из гвардейцев кардинала заглянет к нам в окна, то под шляпами никого не узнает. Олёнка и вам подарочки приготовила – раздай, пожалуйста.
Мне было весело. Я как фонбарон кивнул перстом на жену: и она, тоже почти хохоча, вынесла им на кухонном блюде прекрасные шапочки. Зиновий, с улыбкой покачав головой, одел на свою лысину мою тюбетейку – Серафимка, взвизгнув от радости, нацепил на уши милицейский картуз – а Муслим, оправив ладонью усы, покрылся кавказской папахой, которую я выпросил на денёк у его отца.
- Вот теперь мы настоящие бунтовщики, - сказал я, и пригласил всю нашу тайную камарилью к оранжевому абажуру. Где уже в вазах да плошках лежали разные сорта печенья, варенья, и сгущёного молока.
Серафимка ждал этого. Ему ужасно нравились Олёнкины приготовняшки, и он безо всякого стеснения подвинул сладости к себе поближе.
- Вот винни-пух, - буркнул незлобиво Зиновий, положив в рот небольшой кусок сдобного хвороста. А Муслим вилкой отщипнул себе тёмной пахучей халвы.
- Товарищи! – проникновенно сказал я. – Братцы, сейчас перед вами с докладом выступит наш уважаемый бригадир.
Зиновий встал; оправил костюм словно вождь, и застенчиво извинился: - Простите за невнятные слова, мужики – но мне легче командовать на работе, чем в мирной жизни. В общем, затосковал наш замечательный дедушка Пимен, наслушавшись и насмотревшись удушающих новостей: о людской жадности и воровстве, о трусливой безответственности, и про то как люди губят друг друга за деньги и власть. Он сильно испугался за чистую душу нашего родного посёлка, и просит нас так встряхнуть его поджиревшее сердце, чтобы оно стучало на тыщу ударов в минуту. Ну в общем, как во времена великих свершений – а не в момент сонного поедания своей свинячьей лоханки. – Зяма снова стыдливо одёрнулся, оглянувшись на Олёнку с большими синими глазами в дверях. – У меня всё, дорогие.
Все молчали. Если бы в этот возвышенный миг мы начали что-либо говорить – да хоть бы и браво – то сами собой рухнули б нам на голову подрубленные лишними словесами сияющие небеса. А так в сердце каждого как бутон распустилась цветная радуга, и кинула свои связующие ножки-мосты.
Первой очухалась от мечтаний Олёна: - Скоро день Победы, можно придумать необыкновенный праздник.
- Вот! – вскинулся Серафим быстроногой лошадкой. – Я тоже об этом думал. Давайте организуем шествие.
- Ну да, - разочарованно поддакнул Зиновий, хрустнув хворостом меж зубами. – Опять с флагами, снова по кругу из конца в конец – потом напьёмся и по домам. Тоска зелёная.
- А зачем ходить кругами? – Муслим хлебнул из чашки, запивая вкусную халву. – Помните, когда мы с лешим искали клад возле старой часовни, то он рассказал легенду про замученных фашистами наших солдат, партизанов. Можно воззвать к людям, чтобы поставить там памятник.
После его негромких слов над оранжевым абажуром как будто бы что-то вспорхнуло. Было ли это веяние любопытного ветра из форточки, или может на подстанции перебои со светом – но вернее всего, что нас услышали души тех самых бойцов, до времени ещё неизвестных, и не захороненных по присяге и по обряду.
- Братцы, - шепнул Серафим, - а давайте проложим туда дорогу, грунтовую узкоколейку – бензопилами, кирками, лопатами. И всем посёлком станем там на колени, в благодарность за наше спасение.
- эта молитва должна быть всеобщая, - тихонько поддержала его Олёна, уже качая на руках капризную ляльку. – Но не церковная, а сердечная, самыми простыми словами.
- А чтобы это выглядело красиво, без глупых речей и кургузых переживаний, мы можем представить спектакль для людей. – Глядя на умную жену, мне тоже захотелось вставить свой пятиалтынный.
Зиновий снял тюбетейку, пригладил ладонями огустки волос за ушами; и потом радостно потёр руки:
- Ну вот, мои дорогие – уже обрисовывается фигура нашей будущей затевахи. Выпьем за громкий успех безнадёжного дела, и за прояснение в мозгу нашего гордого, но ужасно обидчивого товарища Янки. -
Мы сдвинули чаши с вишнёвым компотом – и чокнулись. Из угла комнаты на нас благословенно смотрела улыбчивая Олёна, с дочкой на руках.
Посёлок взбудоражила эта непонятная новость, до дробышек сердца. Раньше все ходили по улицам с флагами, нетрезво и радостно пели священные песни, очумело и бездумно пользуясь майскими праздниками как бессрочными выходными.
А тут им предлагают прокладывать куда-то длинную тяжёлую дорогу, срубая деревья, выкорчёвывая пни – а потом ещё и становиться на колени перед давно ушедшими в иной мир древними призраками.
Нет: наш народец, конечно, уважал погибших солдат – и был им благодарен за жизнь, за хлеб с маслом и зрелищный телевизор в углу. Но я и сам, честно сказать, увлёкся этой идейкой встряхнуть человечьи души, только потому что оказался средь организаторов – просто гордыня взыграла. Смотри бог, какой я великий: сотни людей подымаю на бунт, в пику твоей полурабской смиренности.
Вот такая горделивая какашка овладела мной; в то время как крылатый Серафим, по ночам, клеил на фасадах состряпанные вместе с Зиновием восклицательные афиши:
- Внимание - внимание! 1-ого Мая приглашаем жителей на всеобщее поселковое собрание – по вопросу празднования дня Победы! Оправдательной неявкой будет считаться только смерть! –
Упоминание смерти на плакатах должно было сподвигнуть селян на тревожный вопрос – уж не война ль с иноземцами?
И легкомысленный Серафим, потакая слухам, как обычно проболтался: сначала Христинке в мгновенья любви; а та уже дальше понесла языком своим верным подружкам. Так что к первомаю о подробностях военного замысла тихо квохтала вся женская половина посёлка, и громко кукарекала половинка мужская.
Больше всех возмущался Жорка Красников со своими дружками:
- С какой стати я должен в свои выходные и праздники надрываться на бесплатной работе? На это есть государственные трактора и бульдозеры, пусть они и ишачат! –
Его возмущённый крик стыдливо – как и умеют такие добродушные богатыри – перебивал тихий голос Артёма Буслая: - Нет, Жорик – тут ты не прав. Немножко поработать можно, чтобы не позориться перед людьми и солдатами. Если все пойдут, то и я с ними. –
Всем, кто его слышал, чудилось почему-то: - Артём, а если врагам будут головы отрывать? – ну и я оторву. – А пощадят если? – ну и я пощадю. – Ужасно симпатичным увальнем был этот Буслай.
Зато бандитская группировка нетрезвого Тимошки, мне кажется, не поддавалась дружескому вразумлению. Он как-то давно, на страшных алкогольных рогах, весь в соплях и покаянии, зарёкся пить перед своей женой Натальей, пред малолетними детьми. И теперь два-три раза в год срывался только на большие праздники: а майские слыли для него отцом, сыном, и святым духом.
- свят-свят-свят, - шептались зрелые бабы, когда он в миг своей водочной революции собирал вокруг себя всех местных драчливых забулдыг. – опять грабить идут, - пугливо ворчали в ночи старушонки, слыша под окнами крадущие шаги, и звон собираемого цветного лома. – Вразуми ненасытных чад твоих, великий господь, - просил за них на проповеди отец Михаил.
[justify] Я почему прежде всего рассказываю про Жорку и Тимоху, вроде бы сляпеньких и неуважаемых мужичков? – потому что в нашей тихой поселковой юдоли они самые горлопанистые задирули, и их крик, вой, или визгливый стон, может поднять в атаку всех настоящих мужиков, застенчиво, с
