- Мои дорогие, мои замечательные сограждане! Мы с вами пионеры, первопроходцы большого начинания. Придёт время, когда все русские люди от Калининграда до Камчатки, и от Северного Ледовитого до Кавказа, вдруг в един миг опустятся на колени, и всей человеческой общностью хоть минутку помолятся за своё отечество, и за веру. Но мы не будем тогда просить как милостыню всякие потребные блага для себя лично – а вознесём к небесам просьбу, чтобы бог всунул в наши сладенькие души горькую оскомину милосердия, благородства, совести и великодушия. Которые как бешеные собаки грызли бы нас ежечасно, заражая гангренистыми вирусами самой отъявленной тоски – за то что мы так много прожили человечеством на Земле, а добрых дел сотворили с гулькин хер!! –
К Олегу, крепко держась за тяжёлый крест на груди, в светлой праздничной ризе с золотыми обводами, уверенно прошагал отец Михаил. Он встал с ним рядом, добавив к его молодцеватости свой басистый глас:
- Миряне! Братья и сёстры! Я как ваш церковный окормитель тоже верую в это! Ровно в полдень, в двенадцать часов дня, по всему нашему отечеству грянет колокольный набат – и всякий человек может даже поначалу возмутится, что зачем-то его отрывают от работы или досуга. Но когда все падут на колени пред господом, то и я паду: потому что как же мне в своём самолюбии отказаться от своей страны и родного народа. И каждый, глянув на толпы рядом молящихся прихожан, тоже соклонится к земле. Сначала неохотно, стыдливо! а потом уже в раже всеобщего поклонения и молитвы даже чуточку возгордится – что вот, мол, нас целые мириады, и я среди всех равный буду!! –
Едва он замолчал, сам приятно прислушиваясь к лесному эху от собственных слов, как ко ступенькам попнулся полковник Рафаиль. Ему не очень-то хотелось идти, он застенчиво мялся, поглядывая из-под папахи на любопытные лица весёлых людей; но его сородичи и одноверцы попросили сказать и от их доброго имени.
Рафаиль стянул с головы свою высокую шапку, и лёгкий дуновей слегка растрепал подмокревшие седые волосы. Хрипловатый голос зазвучал негромко, но проникновенно: - Наша огромная площадь, что зовётся планетой, в тот миг поклонения сотворится единым храмом – церковью, синагогой, мечетью – и то, что раньше разъединяло людей в нашем прекрасном отечестве – догмы, каноны, обряды – предстанет связующей человеческой цепью, вольными кандалами осязаемой дружбы. Потому что вот мы какие разные в вере, непохожие лицами, землями – а жить друг без друга не можем, плохо нам без товарищей… И знаете, люди: совсем неважно, кто возвестит нам об общей молитве – священник, мулла иль раввин. Мне даже будет приятней, если это сделает сотоварищ не моей, а рядом стоящей веры. Потому что я уже стар, а он отрок, и молод – и если он вдруг ослабнет, собьётся, то я подставлю ему своё плечо и свой голос. –
Отец Михаил, который поначалу косовато смотрел на полковника Рафаиля, явно ревнуя того ко всеобщему людскому вниманию – в конце речи чуть улыбнулся, и даже благословительно махнул ладонью, поняв, что его пиетету ничто не угрожает.
От этих речей прямо дрожь волнами шла по телу, как будто до эшафотных мурашек. Так бывает, когда сам стоишь возле плахи предполагаемой жертвой, и уже ничего не страшно – потому что огромная тьма народа ради тебя одного собралась, и в этом мгновении смерти есть истовое величие, будь ты хоть Христос-спаситель, а хоть ли и герострат, мелкий пройдоха.
- Сограждане! Миряне! Люди! Поклонимся павшим героям – за то что спасли нашу жизнь, отечество, веру! –
Отец Михаил понимал, что многим селянам стыдновато, неловко на глазах у соседей вдруг бухнуться на колени средь леса – пусть даже и обращаясь к богу, к стеле железной пятиконечной звезды; поэтому он первым опустился на ступенях, подмяв под себя белую чистую рясу. Следом за ним к земле пали церковные служки, набожные старушки, и прочие молельники. А потом уже весь собравшийся народ, без ложного стыда и срама, коленопреклонённо стал на всеобщую молитву – с облегчением и радостью оглядывая таких же вдохновлённых друзей, знакомых, соседушек.
Удивительно: мы все, мужики да бабы, старики со старушками, и даже детвора с игрушками – почти лежали у самой земли – а наши души как будто бы вознеслись к золочёной главе деревянного креста на часовне, и к ярким лучам красной звезды на стальной памятной стеле.
Мы не ведали в сей миг запертых сердец друг друга, и кто из нас о чём молится – но очень хотелось верить, что уже завтра с наших душ спадут тёмные оковы подлости, лицемерия, жадности. И наконец-то мы заживём счастливо, без оглядки на прошлые горюшки и обидки.
А после поклонения и покаяния народ расслабился, как будто сбросив с себя тяжкий груз долгов, займов, кредитов – а особенно сердечных обуз.
Те, кто участвовал в предстоящем концерте и спектакле, ушли готовиться за кулисы часовни, с весёлым намёком оглядываясь назад – сейчас, мол, мы вам покажем. Некоторые занятые товарищи, тепло попрощавшись, поспешили домой на хозяйство. А все остальные, расстелив на подсохшую землю подстилки, уселись в ожидании концертных чудес. Для стариков были заранее приготовлены невысокие скамеечки; неугомонная ребятня носилась мошкарой средь кустов и деревьев.
Неизвестно, кто первым запел – у лесного эха как у хрустального родника нет заметных истоков. Но в такой день песня обязательно должна зазвучать: и показалось, что она вдруг сразу, безо всякой долгой беременности, родилась прямо из утробного лона матушки-земли.
Сначала сама показалась её лысая головёнка, ещё без слов, а с одним только мелодичным распевом – рааааа-ссс! –
Потом немного опьяневшие от запаха весенних трав и цветов, бабы любых возрастов стали подтягивать, вытаскивая костлявенькую грудку младенечки – цветаааа-ли! –
И затем мужики всех обличий да вер, уже где-то хряпнув по рюмочке одуряющего предплодового нектара весны, все вместе грянули, вытолкнув новорождённую на волю как пробку от шампанского:
- яблони и груши! Поооо-плыли туманы над рекой! Вы-хо-диии-ла на берег Катюша – на высооо-кий берег, на крутой! –
Песня летела, звенела, лишь слегка цепляясь за ветки и сучья деревьев, и там, где она царапалась об них, кровянило её воодушевлённое сердце. Селянам было очень приятно отдаться этому музыкальному вихрю, как будто бы на всеобщем застолье: даже те, кто всегда стеснялся бравировать голосом, чтобы не привлекать к себе ненужного внимания, теперь словно бы поймали кураж военной отваги и стойкости, и уже безо всякого стыда вплетали свою напевную вязь в общую мелодию.
Ребятня, обрадовавшись такому веселью, и тому что у всех сегодня хорошее настроение, пустилась в хороводы. Кое-где над землёй поднялись взрослые пары, и стали на месте вальсировать под Смуглянку, под Тёмную ночь.
Возле военных стариков, танкиста да пехотинца, собралась недоверчивая молодёжь:
- а правда, что под Москвой за вашей спиной стояли заградотряды? в газетах писали.
- Было такое. Впереди фашисты, а сзади энкаведешники. Мы ненавидели и тех, и других – но фашистов презирали люто, как бешеных псов.
- Так ведь сама Москва была за нами, и нельзя было допустить паники. Я заградов не осуждаю, и если бы я побежал, то пусть бы меня убили.
- дедуни, а как вы думаете: мы сейчас справимся, если на нас нападут?
- Сомневаюсь. Жизнь нужно грызть, а у вашего поколения все зубы молочные – даже куснуть нечем.
- Зря ты так про ребят. Мы ведь с тобой тоже простые крестьяне: но когда нас призвали за родину, то героями стали. –
Чуть подале на траве полулежали большим отрядом зрелые мужики, и то ли спорили, то ль соглашались друг с другом:
- Вы можете себе такое представить, чтобы на войне медсестра подползла к раненому бойцу, и спросила национальность? а если не та, то пошёл на хер – сам доползёшь?
- Да это мы только по паспорту – татары, чеченцы, якуты, славяне. А для всего мира, и главное, для самих себя, уже давно все русские.
- Значит, вы теперь до скончанья веков вместе с нами?
- А куда ж мы от вас? Нам теперь на роду написано рядом жить. –
Но громогласнее всего звучало в том кругу, где сошлись верящие и верующие – все такие благолепные, в белых одеждах: - Удивительно – но почти никто не убивает людей именем дьявола, только маньяки да сатанисты. Зато вся мировая резня кровью исходит во имя богов – святое дело, говорят.
- Ты болтай, да не забалтывайся. Если бы человечество не поверило в Иисуса и в Страшный суд, то на нашей общей земле уже никого б не осталось – одна трава да букашки.
- Эээ-то я понимаю, не дурачок. Но своей гордыней быть всегда и везде только первыми, религии выворачивают наизнанку божьи каноны. И совсем иначе, чем сами себе тыщу лет напророчили.
- А как нам не быть и не слыть лучшими? – ты сам-то подумай. Ведь кровное отличие русских от иноземцев в том, что мы жертвуем собой заради жизни людей – а иноземцы готовы пожертвовать человечеством во славу себя.
- Вообще, мужики: попы, муллы и талмудисты, могут толковать что угодно. Но пока ни один из них не вернулся с того света, я буду верить своему сердцу.
Тут отворились медленно, как сезамовы врата со сказкой, тряпошные кулисы голубой часовни: и на сцену в гимнастёрках да военных штанах, в хромовых сапогах да с притопом, вальяжно выпятив на грудях гармонь да с баяном, гордо вышли Жорж с Тимофеем – бывшие выпивошники, местные скоморошники.
Жоркина гармонь поменьше: под неё хорошо петь разные немудрёные частушки на житейских юбилеях и свадьбах, когда гости расхолаживаются после второй рюмки. Прекрасность музыки и водки состоит в том, что их совместное распитие и распевание приводит даже мелкую душу в широкий восторг: на время праздника забываются обиды и горести, собственные пороки и чужие добродетели, а весь окружающий мир кажется созданным для райского наслаждения сердца. И вопрос – ты меня уважаешь? – звучит как откровение – веришь ли ты в бога? – Поэтому каждый отвечает братающемуся соседу – верю, уважаю.
[justify] А вот Тимохин баян подлиннее, подольше. Его меха похожи на грудную клетку уже послепраздного похмельного человека – когда он почти протрезвел, но ещё не совсем вернулся в
