ФАТУМА
Рассказ из сборника – БАЙКИ ДЕДУШКИ ПИМЕНА
Ах, братцы – любите ли вы рыбалку, как люблю её я!
Это же соитие любви, поэзия двух обожающих сердец – азартного рыбака и его возлюбленной рыбки. Он сидит в гостях у блондинистой дамочки, слегка полноватой от жирной икры, и словами как соблазнами нанизывает на свой железистый крючок вкусных мотылей да опарышей. А она открыла свои губки, и глубоко вздыхает у бережка, словно ей не хватает освежающего кислорода – ужасно желая быть очищенной от ненужной уже чешуи.
Воздух меж ними так густ намёками и недомолвками, что можно осязать его пальцами – он пахнет французскими духами речных водорослей и тёрпким мужицким потом. Обоим блажится поглубже нырнуть в эту страстную реку, заглотнуть червячка и друг друга – и пусть потом сколь угодно ревнивые родычи вываживают их из воды.
Вот так – или почти так – думал дядька Зиновий, наш монтажный бригадир, сидя на берегу деревенского пруда. Возможно, что я предполагаю в его душе свои образные и фантазийные сравнения – и может быть, он мыслит попроще; но то что Зяма ужасно яростный и азартный мужик, известно всему посёлку. А особенно дедушке Пимену.
- Зямушка, - с ласковой подковыркой закадычного дружка обратился к нему дед, лёжа на травке, на подстилке из сброшенных пиджаков: - Чего ты вцепился в свой бамбук как в бабьи сиськи? ты не тискай-то удочку, а держи её мягко, с поволокой. Вон погляди на Муслимку: у него даже усы не взопрели, спокоен аки лик на иконе.
Зиновий, нарочито пожевав желваками упитанных скул, ничего не ответил. Как видно, ещё с раннего утра дед изрядно ему надоел своими нотациями. Хотелось тишины и покоя, чтобы без помех словить золотую рыбку.
Зато откликнулся Муслим, сидевший в десяти шагах подале. Удочка из пластиковых трубок тихо лежала на рогатюле; мелкие поклёвки на зелёном поплавке нимало не отвлекали его от созерцательных мыслей: - Ты не мешай ему, дедушка. Зиновий пришёл за уловом, а я за удовольствием.
- Во-во, то самое и я говорю. Жадный он, скупердяй – а ты, Муслимушка, щедрый как солнце.
Старику очень хотелось вывести своего дружка из оболочки терпения, чтобы искренне поболтать: только с ним он чувствовал себя откровенно сердечно, и без прикрас – хотя иногда они и пикировались словами чуть ли не до драчки на кулаках. Все остальные люди – как бы те не были дружелюбны и нежны – казались деду немного чужеродными, из соседнего деревенского клана, и перед ними приходилось капельку притворяться, хитрить.
- Ох, дедуня – какой же ты всё-таки едкий, - вздохнул Янко, расслабленно возлежащий под небесной синью, раскинув руки. – Словно еловый дым в глазах, так и тычешься иголками.
Пимен не спеша повернул к нему голову; и посмотрел, будто бы обозревая мелкую козюлю на ногте. Голос его стал вкрадчивым, даже томным, если так можно выразиться о старческой туберкулёзной хрипотце: - А ты, миленький, чево встреваешь в командирские разговоры? твоё дело телячье – свою соску соси. Небось, уже с полбутылки выглотнул, пока мы тут рыбку ловим.
Возле Янки была расстелена скатёрка с продуктами, и водочкой, к которой он исподтишка попинался, стараясь не звенеть об стекло. Но уши у деда не по старости настропалённы, а нос чует все запахи мира.
- Во привязался, уже и стопку выпить нельзя, - едва не ругнулся Янко; да попридержал длинный язык, здраво уважая мужскую состоятельность Пимена. У них уже случались такие размолвки, и дед не единожды брал его за кадык.
- Пей, да дело разумей. Можно повеселиться от радости, и тогда водка становится другом в застолье. А коли ты наглотаешься с горя, то все твои беды с похмельем только усугубятся… Опять у твоей бабы какие-то нелады?
Пруд притих, головастики замерли, и разгладилась рябь на воде. Янко им в унисон буркнул негромко: - да ну её. Рожать, сучка, не желает. Отбалтывается, что после сорока это опасно.
- А ты ей?
- А я ей за время знакомства дырку до предела расширил, можно не бояться.
Мужики, не сдерживаясь, рассмеялись: у Зиновия как от кашля затряслась спина, и даже Муслим вытер с-под глаза смешинку.
Только Яник был невесел:
- Вы вот ржёте, а я ребёнка хочу. Так же вдохновенно, как в детстве игрушку.
Наконец-то Зиновий обернулся от удочки: - Зачем он тебе? Ты же записной выпивоха – у тебя уже три года бесперепойной работы.
Пимен погрозился ему жёлтым обкуренным пальцем:
- Не наговаривай. Парень, можа сказать, жить начинает – и повернулся к судьбе задом, а к мечте передом.
- Верно, дедушка. Тут я тебя поддерживаю. – Муслим чуть пригладил свои чернющие усы, как делал его прадед в горах Кавказа. – Янка настоящий мужчина.
- Ага, герой труда и заработной платы, - брякнул Зяма, подсекая обгрызанный крючок. – Тьфу; брутальный малый с заячьей душой – с бабой договориться не может. -
Бригадир давно уже страдал по жене, оставшейся в городе. Ему казалось из ревности, что она там живёт на чужих мужицких руках. А сам он так и не нашёл себе бабёнку в посёлке, ни по душе, ни по телу. Потому и злился от одиночества, особенно на Янку, когда речь заходила о любовных победах да поражениях.
Однажды осенью Зиновий всё-таки добрался до города, чтобы со слезами и прощеньями повидаться со своей Марийкой. В минуты долгожданных встреч, поцелуев, объятий, забываются все пережитые невзгоды, и даже предательства – оставляя для памятных воспоминаний только мгновения счастья с годами радостей.
Но Зяма почему-то вернулся смурной, нелюдимый, покоцанный. Его лысая голова с остатками волос за ушами была осыпана пеплом сентябрьских костров: и то ли его выгнали из родного дома, а он как бродяга в лесах пёк ворованную картошку – а то ль черти самого пекли на адских котлах.
Мужики всё это в душе Зиновия понимают, чувствуют как своё, соболезнуют сердечной боли – но не могут помочь никакими советами. Человек должен сам в себе разобраться – на части, как робот – вывернув нутро наизнанку; и простирнув его в кипятке слёз со стиральным порошком гордого смеха, вновь родиться в единое, целое.
- Да ты не серчай, Зямушка, - успокоительно произнёс дед. Немножко кашляя, он шарил суховатыми пальцами по мягкой траве, как будто собирая раскатившиеся скелетные кости. – Янко хоть и глуповатый мужик, да упрям, своего добьётся.
- Это почему ж я дурак?
- Потому, милый, что ты требуешь от любимой бабы всего на свете. А сам? – женись на ней, разболтай.
Янка усмешливо покачал головой, словно бы её тянули в жёсткую петлю. – Ну нет, дедуня – пусть уж она родит первая.
- То-то и оно: ты не хочешь мужицкий хомут надевать, а твоя любовка без него не полезет в бабье ярмо. Прохиндеи вы оба. Верно я говорю, Муслимка?
Черноусый джигит оторвался от созерцания выловленного карася, и выпустил его снова в пруд:
- Верно, дедушка. У нас на Кавказе любой мужчина должен за всё быть в ответе – за первую жену, вторую и третью, и за всех рождённых детей. Клятву нужно давать, на крови, чтобы уже не сбежал.
Пимен хихикнул в ладонь: - А что, бывает сбегают?
- Да ещё как. – Муслим хлопнул себя по ляжке, словно пришпориваясь: - Слышали, наверное, про абреков? Ходят легенды, будто бы это свободолюбивые горцы, бунтари за счастье трудового народа. А на самом деле просто понаделают детишек в каждом ауле, и потом скитаются по горам, прячась от опозоренных родственников.
- И ты был такой же?
- Нет, дедушка. Я свою Надину раз и навсегда полюбил. Мне другие не нужны, не притягивают.
- Вот молодец. А нашего Янку стоит только примануть – не за душу, а за причинное место – так он ко всякой бабёнке всегда готов, как пионер.
Янко уже долго о чём-то думал, всё это время поглядывая на беседующих мужиков – и даже как будто бы внутри погромыхивал мыслями; а потом ляпнул:
- Дедуня, что раньше появилось – курица или яйцо? и как должно быть по-божески: сначала жениться, а потом рожать – или наоборот? Ведь бог не указывал штампа в паспорте Адаму и Еве, это люди придумали.
- Вона ты как, уже и небеса приплёл к своей трусости. – Позорящий голос Пимена был спокоен, но остёр как свиной тесак; и Янка даже склонил свою голову, подставляя шею под словесные раны. – Я поражаюсь, малый, как ты силён да отважен на работе и в драчке – и до чего же труслив отвечать за любовь.
- Не в этом дело, - обернулся Зиновий от удочки. Он хоть и прикидывался, что занят рыбалкой, но слышал всё до последнего словца. – Этот блудливый кобелёк привык бегать по всем бабам, и теперь не хочет вешать замок между ног, чтобы отдать свой ключ одной, единственной.
- Да. Не хочу, - подтвердил Янко с наглой улыбкой гордеца. – Я вообще думаю, что мне многое дано, и судьба может быть благосклонней ко мне – потому что мы с ней истинно двое влюблённых. Мы долго выбираем друг друга среди множества судеб и человеков.
- Решил красиво поговорить?
Зяма уже бросил удочку, и неспешными шажками придвигался к Янке, словно тигр в саванне ко вкусно жующей травку антилопе. Такой же пятнистый, лицо в красных пятнах от гнева: - А ты подумал, гадёныш, о судьбе твоей возлюбленной Верочки? Она ведь тебе не только сырую мандёнку, но и сердце своё отдала, со всей кровью – в отличие от твоих прошлых баб. С ней теперь как быть?
Дед Пимен уже придвинулся к Зиновию, и мягкой лапой сытой спокойной росомахи похлопывал его, стоящего, по грязному ботинку: - Не спеши, Зямушка, не суетись – пусть он нам сначала ответит.
А Янко ничуть не напугался; он как лежал, раскинув руки возле накрытой скатёрки, так и хладнокровно приподнялся на локте, вперив свои рыжие рысьи глаза в нос бригадиру, но не встречаясь с ним взглядом. Когда мужики миролюбиво оттягивают надвигающееся побоище, то всегда смотрят чуть в сторону, не напрягая звенящей струны меж яростными очами.
[justify] - Я отвечу, не сомневайтесь… Я расскажу вам одну историю, похожую на Муслимовы притчи. Как встретился один мужик со своей судьбой: их первые цветы, поцелуи, объятия. В юности в башке надолго застревают великие мечты, и всякому хочется найти для них опору – в судьбе. Он ходит по улицам, представляя себе её блистательный облик на чистых листах своей биографии; и она его
