- Расскажи мне, какой у меня взгляд. – Я улыбнулся её хитренькой рожице, и муке на щеках. Кажется, она нарошно так перепачкалась, чтобы вызвать в моём сердце кусочек ласки. Девчата часто так делают – то с вареньем, то с творожком; выпачкиваются, чтоб их жалели и облизывали.
- Ты смотришь волком, который отстал от своей стаи, или его выгнали по болезни. А теперь ты прибился к другим: и не знаешь – отомстить или смириться.
- Ну, смиряться я не буду. А вот влюбиться в новую стаю могу.
- Ещё не влюбился?
В её глазах плескалось такое синее глубоководное море, что мне весь мир, вся заоблачная вселенная, показались заключёнными арестантами в этом маленьком домике. Целый космос, и даже сам бог, были прикованы стальными кандалами к белым стенам нашей уютной хаты. Если бы Олёна заштормила их своей любовью, как сейчас с головой накрывает меня – то смыла б их в душу, и в ёбтвоюмать. Извиняюсь.
Что-то гадкое подкрадывалось исподтишка к моим глазам – противное, липкое, склизкое. Мне стало ужасно стыдно предстать перед Олёной, будто медвежонку в том мультике – сильному, но нежному.
И тут вошёл Янко. Как в том анекдоте про любовника, который нежданно припёрся, и застал жену с мужем.
- Здорово, братья и сёстры!
Если он здоровается с восклицательным знаком, значит у него хорошее настроение – и нет внутри алкогольно-похмельного отторжения. Впрочем, я давно уже не видал его пьяным, а только лишь слегка нетрезвым от радости и любви.
- Чего тебе, баламут?
Он пришёл вовремя, чтобы оборвать нашу душеспасительную беседу; но я всё же был немножко сердит - за то что Янко впёрся будто к себе домой, даже не постучавшись.
- Юрик, ты сердишься? – В голосе не слышалось удивления и растерянности; а была шалость красивого ребёнка, которому всё прощается за красоту ласковыми няньками.
- А вдруг мы тут голые? Стучаться надо.
- Оооо! – захохотал он от всей души, которая с ветром рвалась на волю. – Да если бы нас с Верочкой прихватили в такой момент, то я бы даже обрадовался! Есть чем похвастать.
Ну настоящий змей искуситель - который искушает прежде всего себя, а не окружающих его близких, да и далёких людей. Интересно – пошла бы Олёна за ним на край света, как сходила за мной?
Надеюсь, что нет. Я сейчас очень ёмко, словно бездонную бочку с одуряющим, слегка алкогольным напитком, чувствовал в себе увлекательную душу того самого Еремея, которого они во мне помнят. Мне хотелось вместе с ними заново отправиться в те путешествия, где он лично был командором своей высокой мечты.
- Янко, ты пришёл поговорить со мной? – Терпеть ненавижу всякие виляния хвостиком, а сразу беру рога за быка. – У тебя ко мне что-то секретное?
- Я к вам обоим по серьёзному делу.
В величественной фигуре Янки было столько надутого пафоса, и даже интриги, что он напомнил мне революционного хулигана Швондера в гостях у профессора Преображенского. Не хватало только нагана и портупеи через плечо.
- докладывай, - тихонько произнесла Олёна, тут же глянув на меня заговорщицким глазом; и положила пельмешек осторожно на стол, как гранату.
Янко глыбоко вздохнул, словно заглатывая воздух перед чемпионским погружением в море; и ещё шире распнув свою и так донельзя широкую грудь, выдохнул взволнованно:
- Братцы! Мы с вами сейчас живём радостно, и можно сказать, даже счастливо – если настоящее счастье в любви и дружбе. И только один из нас тоскует, страдает и мается. Это дядька Зиновий… Так давайте все вместе помирим его с женой. А?
Я едва не опупел от этой ошеломительной речи. Мне очень хотелось расхохотаться, глядя на потешную верящую рожицу этого блондинистого обалдуя, который вознёс на свою личную иконку Зиновия вместо креста.
А Олёна, улыбаясь как грустный клоун, подошла к Янке, и чмокнула его в щёчку. Потом обернулась ко мне:
- Ты не сердишься?
- Нет. Будь я целомудренной девкой, тоже расцеловал бы его.
Немного покомплиментствовав, мы разложили диспозицию. И втроём, голова к голове, сгрудились прямо над пельмешками.
- будем обходить слева, оврагами да буераками, - шёпотом предложил Янка, оглядываясь на незашторенные окна нашего дома. – Там, в низинке, нас никто не увидит, и мы можем скрытно подобраться к тоскующим душам Зиновия и Марийки.
- нет уж, лучше справа, - воспротивилась Олёнка. – Тихо перейдём старый деревянный мосток через речку, и в кущах Дарьиного сада, в самой гуще орешника, устроим для их сердец западню.
Я приобнял обоих, жену и дружка; а потом мягко нахлобучил их своим вразумлением:
- Миленькие мои – с любящими людьми нужно действовать открыто, без утайки, глаза в глаза. А иначе всеми этими подглядками, поднюшками и перешёптываниями, мы их навеки спугнём.
- Думаешь? – улыбчиво спросила Олёна, без стеснения глядя мне в очи своими синёнками.
- Уверен. Ты ведь после смерти меня напрямую по свету искала, а не обходными путями. И нашла.
- Не надо про смерть. – Она возложила мне руки на плечи; обхватила мучными ладонями, сама как пельмень; и намекающе посмотрела на Янку.
Тот завистливо, и даже как-то утробно вздохнул, неловко попиная башмаками сразу ставший занозистым пол: - Ухожу-ухожу, не дурак. Вы только закройтесь покрепче, чтоб никто не спугнул.
И ушёл тяжело; оскорблённо; обидчиво. Наверное, у него с жёнкой какие-то нелады.
А мы с Олёной после него долго любились, и так же насладительно отдыхали после нежных ласк. Я просто обожаю зарыться носом в её капельки пота, ручьи истомы и неги – и вдыхать, вглатывать их в себя словно белую весну майских садов, лёгких гроз, и свежего ветра из густо затравяневших низин. Самая сочная трава именно там, во чреве земли, где меж зелёными кущами бродят заплутавшие гномы и вахмурки.
- где-где бродят? – тихо рассмеялась Олёнка, даже не закрывая себя ладонями от моих вольных нежностей.
- прямо вот тут, во чреве, - отозвался я ей, всасывая губами самое земное женское ядрышко.
- юрочка, миииилый, только не откуси, - взмолилась она, выгибаясь мне навстречу словно речной арочный мостик с ажурными перилами вознесённых рук.
А потом уже, перетрясясь и передрожав, спрятавшись от голого стыда в моих объятиях, то ли упрекнула, а то ль порадовала: - Ты стал жёстче, зверее как-то, после возвращенья домой. Это Янко первым заметил, но я ему не поверила. Теперь и сама вижу.
- Ты же знаешь – я заново покрестился. И вот для всех вас я стал Юрием, а половинка твоего прежнего Еремея во мне всё равно жива.
Я сказал ей правду: та червоточина моей первой человеческой ипостаси, которая телом погибла в адовых муках, до сих пор зудела под сердцем. Мне не было жаль, я не чувствовал сострадания к ней: но наверное, из простого любопытства предоставил той прежней слабой душонке крохотное местечко – рядом с нынешней крепкой душой. Может быть, хладнокровию и равнодушию Юрия не хватало Еремеевой стыдливости, с милосердием вкупе?
- Милый, не берите с собой девчат. – Олёна вознеслась надо мной, и легла мне на грудь. Её соски пряно, приятно пахли: такой аромат источает хмель в пивном солоде. Я хоть и не люблю само пиво, но его запах будоражит носоглотку, и плоть.
- Ну ты даёшь. – Мне было удивительно бабье непонимание этой любовной ситуашки. – Если мы приедем к Марийке с вами, с девчатами, говорить про любовь и Зиновия – то вам будет проще найти общий язык. И её легко тогда повести за собой. А с нами, грубиянистыми мужиками, она и словечка не скажет – выгонит прочь.
- Оооой, дурачок! – Олёнка так хитро и слёзно хихикнула, что мне показалось, будто проснулось заплаканное дитя.
Я было привстал; но от тычка снова завалился на диван: - Да лежи, она спит как сурок.
- Так объясни, почему это девчат нельзя брать?
- Глупыш. Если Мария увидит, какие красавицы приехали к ней из посёлка, и кто там за Зиновием, без неё, мог все эти годы ухлёстывать – ты представляешь, что с ней случится? – Олёна тряхнула копёшкой тяжёлых волос, и в моих глазах словно полыхнуло солнце: - Она нас всех поджарит на адском огне своей ревности!
- Ну ты бы точно так сделала. – Я слегка отодвинулся к стенке, не желая обжечься. – Вы наглые собственницы, страшней мужиков.
- А вы не блядуйте, - и из её уст этот грязный матюк прозвучал для меня как дивная песня. Сладко быть любимым такой бабой, щедрой на ласку.
Тут мои приятные размышления прервались; во входную дверь забарабанили кулачонки неугомонного школьника, а потом мне отозвался и взволнованный, радостный голос:
- Юрочкин, открывай! я сегодня кол получил, первый в классе! ни у кого больше нет!
Олёна вскочила раньше меня, вытягивая тряпошный ремешок из висевшего на стулке халата: - Я его выпорю.
- Если вразумлять – то солдатским ремнём, до костей. А он нас возненавидит за это. Ты же не хочешь превратить мальчишку в изгоя?
Она сникла под моим добрым взором: - Что же делать? Опять эта математика.
- Не волнуйся, у меня есть денежная идея.
- Ка-кая? – Олёна удивлённо посмотрела на меня, с грустью и надеждой. Уж очень ей не хотелось слыть в школе мамочкой отъявленного двоешника.
Но я не ответил. Я просто на руках принёс в залу брыкающегося недотёпу, и поставил его на стул. Как памятник безграмотности.
- Малыш, ты в курсе что такое бюджет?
Он глуповато поморгал глазами, прикидываясь паинькой, а потом махнул ресницами на любимую мамочку: - Ну, это деньги, которые вы заработали.
- Верно. Мы с тобой состоим в бюджете отдельной семьи, которая кормится только зарплатой, безо всякого воровства. Ты, я надеюсь, не шаришь по карманам у своих одноклассников?
- Ты что?! – возмутилась Олёна, прикрывая малыша крыльями разгневанной птицы. – Он из чужого гнезда ни гроша не возьмёт, а то я сразу отобью ему руки.
- не возьму, - впервые как-то испуганно пропищал дерзкий мальчишка.
[justify] - Молодец. Тогда слушай дальше: я строю железный элеватор со своими рабочими мужиками, и приношу домой строительную зарплату. Наша матушка шьёт платья для всяких кудрявых красавиц,
