Так всегда бывает, когда люди до поры до времени живут в рабстве.
Рабство государственное довлеет над человеком масштабно, и в противоборстве рождает народных героев, великих бессмертных. Бунт, восстание и революция, как зачинаются? - сначала в клоаках, подвалах, на кухнях, тихо сидят мужики и беседуют о жизни; но с каждой выпитой рюмкой прорывается злость на судьбу, зреет ярость. У большинства она снова прячет запазуху свои острые зубки. Но даже малая горстка отважных бунтарей способна поджечь эти трусливые сердца – потому что толпа всегда недовольна самой райской жизнью, и в любой подходящий миг способна к разгрому рабского мира.
В нашем посёлке была совсем другая кабала, местечковая душевная, которая мельче и хитрее. С приходом новых времён власть многое людям позволила, и разрешила: делай что хочешь, губи кого можешь - ходи не по маленькому, а по большому. Гадь гад. Отпущены цены, свободки, моральки. Отпущены души. И если одна из них имеет чего-то побольше для тела, то рядом соседние в зависти - в тоске и тревоге, в погоне за ней.
Эта кабала пострашнее. Ведь крупно бунтовать негде, и силой бравировать не с кем: воюй у себя внутри, хоть досмерти бейся с собой - а никто твою душевную смерть не оценит, и медальку не даст. Врагов убивать руки-ноги научены памятью предков. Но трудно убить свою продажную душу – чёрт её знает, во что она заново возродится.
И вот если бы таких мелких хануриков, как Жорка и Тимоха, можно было умертвить, возродив в великанов духа Георгия и Тимофея, да ещё на глазах всего посёлка – то восторженные селяне пошли бы за нами.
Наконец-то наступил праздник. Как долго мы его ждали.
Ах первомай – ах сладкий май! Люби, народ – народ, гуляй!
Зрелые бабы и молодые девчата принарядились в самое лучшее, и шли, играючи, по улицам – весело распевая песни о любви безответной, негаданной. Сарафаны и платья всех мыслимых фасонов, для любых ног и коленок, открыли нескромным мужским взглядам всё, что до поздней весны было упрятано под тяжёлыми одеждами завистливой к чужой красоте прокурорши-непогоды. Женщины походили на вольных лошадок, пришедших попастись на широкий простор.
Маленькие ребятишки, радуясь праздничному торжеству благословенных родителей, сумасбродно скакали по посёлку из края в край словно размузданные жеребята. То и дело слышалось их лёгонькое ржание, призывающее друзей и подружек к игре – к салкам, горелкам и пряткам.
А в это время мужики, набившись в большой зал Дворца Культуры, огненно и мощно рыготали друг на друга, пуская яростные стрелы из своих конских зубастых ртов:
- Иии-гооо!
- Что вы тут устраиваете самодеятельность?! На ваши хотелки есть власть, и она приказала петь песни да радоваться, а не строить тупиковые дороги в лесные дебри!
- Поддерживаю! Даже если там, у барской часовни, в самом деле сражались и погибли солдаты, то надо вызывать компетентные органы. Там могут быть мины и бомбы!
- Ииии-гогоооо!
- Сам ты орган – и самый вонючий на теле! Нас просят только расчистить бурелом до места солдатской битвы, и поклониться им за спасение жизней. А вы тут развели целый симпозиум, о том кто кому должен!
- Да они просто лентяи! Лучше с пивком и таранькой целый день у телевизора пролежать, под бабьим бочком, чем ломаться с кирками да пилами. Свой хребет берегут, тунеядцы!
Тут встал со своего почётного места дедушка Пимен, тихий голос которого был слышен всем замолчавшим мужикам: - Знаете, миленькие мои, я тут вспомнил одну симпотную побасёнку: мы не сеем и не пашем, а валяем дурака – с колокольни хером машем, разгоняем облака. – Он прошкандылял к самой сцене под одобрительные смешки, и обернулся в зал: - Мне уже много годков. Были и благостные поступки, и гадостные. Но когда я приду босиком, без своих валенков, к богу, и он спросит о моих добродетелях – то я с улыбой расскажу ему про войну, про двенадцать убитых фашистов, и они перевесят ему любую брехню про меня… А што вы можете предъявить добрым людям? свои отрощенные пузья да сраки, как у Жорки Красникова? Гляньте – сам мелкий как клоп - а жопень до земли отвисает.
Жорик сильно обиделся на позорящий хохот мужиков:
- Дед, не берись за меня! Пожалуйста. Опять ухватился как чёрт за грешную душу.
- Нет, милый – это ты выпестовал в себе жадного и прожорливого чёртика. Как бы он и тебя самого не сожрал.
Тут из задних рядов Тимошка, из упрямства и авторитета перед своими товарищами, попытался ещё как-то перечить деду:
- Даже если мы завтра не выйдем, то время вспять не повернётся! Возложим цветы на площади, и хорош. Лучше целый день семьям подарим.
- Ошибаешься, миленький. Коли завтра слабяем, то значит что проиграли мы свою войну.
Пимен так туманно намекнул – про войну, про свою – что в душе зародились сомнения: - а способен ли каждый пусть и не умереть за родину, а просто на ратный труд? всего-то на один выходной?
Я слегка подтолкнул сынишку, мелко упрятанного за широкими спинами; поднял вверх, и посадил его на плечи:
- дяденьки! А ведь мы не дорогу пойдём завтра строить! Мы будем патроны подносить тем солдатам, и гранаты, чтобы они от фашистов отбились. И кто не пойдёт вместе с нами, тот с фрицами заодно, полицаем за бочку варенья и корзину печенья! –
Если бы это ляпнул я, то мужики б посмеялись, не обратив особого внимания на взрослые напыщенные слова.
Но из звонких уст маленького мальчонки, одного из пионеров-героев, которые в ту войну сражались наравне со своими отцами, такие слова были сродни обвинению в трусости и предательстве.
Расходились все молча, пожёвывая надутые челюсти: словно там, меж зубами, были запаяны капсулы с ядом. Только два нетрезвых мужика ещё переругивались друг с дружкой.
Каждый в эту ночь решал сам за себя, так и не договорившись до общего.
И вот ранним утром следующего дня стоим мы, значит, на опушке густого леса, и смотрим по сторонам, пряча глаза.
Нам очень стыдно, потому что на рабочую сходку поднялись десятка три мужиков: наша компания дядьки Зиновия, бригада слесарей с элеватора, трое охранников мебельной фабрики, и Муслимовы родычи. А могли бы собрать на трудовой бой целый гвардейский батальон, если б умели болтать так же зажигательно, как трибунные говоруны.
- Эх, - вздохнул один из нас, самый воздыхающий; и передёрнул плечами от утреннего холодка. – Сейчас бы прилечь в тёплую кровать, где жена уже нагрела своей жопкой уютную вмятину.
- Ага, - ухмыльнулся другой. – И чтобы она ещё слегка пукнула под нос, для ориентира.
Тут уже грустноватые поначалу, чуточку подмёрзшие мужики, стали подтанцовывать, размахивая руками – и шутить друг над другом. Всё это действо было похоже на токовище самых разнопёрых птиц – от мелких тетеревов с глухарями до высоких фламингов, и от красноносых гусей до чёрных журавликов. В весёлом танце немного оттаяли наши сердца.
Дядька Зиновий поднял ладонь к глазам, закрываясь от встающего солнца:
- Ну наконец-то – парит наш серебристый орёл!
На взгорок от деревни выехал гусеничный трактор Мишки Чубатого. Так наверное, в старину, первые колхозники встречали невиданные фордовские тракторишки, купленные за золото у жадных империалистов.
Когда он подобрался к нам поближе, к самым ногам, едва не наезжая своими железными траками на наши кирзовые ботинки, то Минька заглушил тарахтящий движок. Из кабины не спеша, чуть подсев с непривычки, вылез дедушка Пимен. Он постоял чуток на блестящей гусенице, обозревая окрестности утренней красы; а потом, раскинув руки и распушив седой гребень, пал сверху в крепкие мужицкие объятия:
- Любуюсь я, свой взор бросая, симпотным днём - рожденья мая!
Мы все рассмеялись над дедовскими стишками. И такая радость влилась в наши души, что ни вздохнуть, ни пёрднуть. Так бывает после хорошей драки, когда много рёбер поломано, и хочется втянуть в себя побольше воздуха, но раненые лёгкие уже не пускают.
Тут вам запах водорослей, вперемешку с подгнивающей осокой от реки; и от лесной опушки черёмуха, торгующая себе место под солнцем; и первые всходы зерновых на засеянном поле, пахнущие молоком как волосья ребёнка – и даже аромат чёрного мазута на оранжевых боках Мишкиной тарахтелки.
- Ну ладно вам, героические болтуны. – Зиновий вздохнул, в последний раз оглянувшись назад, на посёлок. – Раз больше ждать некого, то пойдёмте работать.
Ну и правильно: можно сколь угодно вздыхать, но от этого люди в подмогу не народятся.
И мы вошли в тёмный лес, средь густых дебрей которого уже лежала асфальтовая дорога, проложенная в прекрасных мечтах. Зиновий взял себе напарником лешего Бесника, с маленькими лешачатами; и они впятером стали тянуть верёвки, отмеряющие правую и левую обочины будущей неширокой тропы – нам для шествия вполне хватило бы с десяток шагов от края до края.
Остальные разделились напополам, на две бригады: похватав инструменты из тракторного прицепа, которые Минька привёз с лихвой, с большим запасом для непришедших лентяев, мы стали в сумрачной тишине, в полусотне метров команда от команды.
Дедушка Пимен поднял правую руку: - На старт! внимание! марш! –
И зазвенел лес: включились бензопилы, огрызнулись топоры, в землю врезались лопаты да кирки. Сороки с дятлами, что ещё наблюдали за нами поблизости, тут же умотали в свою тёмную чащу.
Кто прокладывал лесную просеку, тот знает, какая это головная муть. Деревья надо валить только на открытое пространство, а не друг на дружку, иначе их потом с запутанными ветками никак не растащишь. Если сосна упала на берёзу, а берёзка на дуб, то из них получается такой любовный треугольник с ревностью и изменами, что человеку, даже с бензопилой, трудно разобраться в их суковатых объятиях. Того и гляди: легко могут треснуть по голове толстым дрыном, чтобы никто чужой не лез в их древесные отношения.
- Побере-гиииись!! – то и дело раздавались угрожающие возгласы мужиков с разных сторон; и дед Пимен, который шкандылял со своими подсказками из одной бригады в другую, опасливо гнул к земле свою седоватую гриву.
[justify] - Дедуууню берегииите!! – кричал откуда-то издалека дядька Зиновий, и его
