- Ну раз ты такой умный, то в субботу хватай своего Янку под ручку, и тащи его за собой к деду Пимену, - осерчал бригадир. А потом быстро потух: - Что-то тревожит меня наш вечный дедушка. Он в непонятной тоске, развеселите его.
- Можно и мне с ними? – выплеснул я изнутри, даже не успев подумать о домашних делах и заботах.
- Да иди. Чем больше клоунов, тем смешнее цирк.
Вот с таким добрым напутствием мы в выходной и отправились к старику.
Я надел свой светло-коричневый нарядный костюм, с галстуком цвета топлёного молока. Это Олёнка так настояла.
- Ты у меня в нём настоящий красавец, - похвалила она. – Пусть другие мужики ходят как бессемейные оборванцы, а мой муж должен смотреться сиятельным князем.
- У меня внутри рабоче-крестьянское сердце, - возразил я, втайне любуясь своим отражением в зеркале. Конечно, во мне нет особенной красоты смазливого личика – но зато какая мужицкая стать!
- Твоё сердечко пускай остаётся, потому что мы его таким полюбили. Но одевать тебя буду я. – Она потуже затянула на моей шее свою обручальную удавку из белых рук, и густо, с томатным соком, поцеловала в губы.
А вот Верочка опять вырядила своего ненаглядного Янку в атласную рубашку, под которой у него жирно бугрились накачанные мышцы. И к ним брючата в облипку, чтобы гордое мужское достоинство его духовной жизни узрели все местные девчата.
- Янко, зачем ты такие штаны надеваешь? под ними ж всё видно.
- А пусть столичные фрукты не воображают в своих ночных клубах. – Он высоко задрал нос, и стал в позе распятого на шесте голого гладиатора. – Нашим мужикам намного больше есть чем похвастать.
- Седина в бороду, а бес под ребро, - ляпнул подошедший джинсовый Серафим, которого возлюбленная Христинка облачила на молодёжный манер.
- Сам ты хиппи патлатый, - рассмеялся Янко, обнимая нас за плечи, и как обычно занимая центр дружеской компании. – Ну двинулись, братцы.
И пошли мы горами высокими, морями глубокими, лесами дремучими – а потом ещё одним глинистым буераком, и заросшей деревенской тропой. Так нам было ближе.
Что мне нравится в маленькой хате старого Пимена, так это полуденная сонная тишина. Кажется, какие бы катаклизмусы не посетили нашу Землю на излёте веков и по пришествии Страшного суда, но даже бог вместе с дьяволом, влетя с противоположных окошек, тут же положат свои зазубренные сабли на тёмный дубовый столик. И хитро раскинут игральные карты вместо кровавой войны.
Старик сам с собой играл в шахматы. Он яростно нападал на себя, так что чудился в тишине напряжённый треск его седых энергетических волосьев; а потом разворачивал доску, и защищался, слегка поскрипывая последними недоеденными зубами. И это боевое солнечное пятно у окошка, в том самом полуденном сне сумрачной хаты, напомнило мне троицу богомаза Рублёва – бог над доской, храбрый дедушка Пимен, и его незримый соперник.
- Привет, дедуня! – развязно поздоровался Янко. – Доброе утро, - тихо сказал я. – Тряммм, здравствуйте!? – прозвенел колоколец Серафимки с вопросительным знаком, видно опасаясь навязываться занятому человеку.
- Мы не помешали тебе?
Не надо было и спрашивать: в глазах старика осветилась такая пацанская радость, как будто его привели в бесплатный магазин всех игрушек. Он был бы рад и одному из нас – а тут сразу трое.
- Рассаживайтесь, мои дорогие дружки; притуляйте свои крепкие задницы кому как удобнее, - и он раскинул свои худые ручки во все стороны, словно в каждом углу для гостей держалось по царскому трону.
Янко сразу же занял последний свободный стул со спинкой, сначала начисто протерев его носовым платком. Дед с одобряющей усмешкой поглядывал на него, уже чувствуя в мужике хозяйственную семейную жилку.
- Что, милый, Верочка научила тебя штанишки беречь? терпи, не то ещё будет, пока вы не только пупками, но и душами срастётесь.
- Я сам! – гордо огрызнулся Янка. – Просто не желаю больше жить пьяницей, хулиганом и тунеядцем. Иду, дедуня, на рекорд – на подвиг рабочего человека.
- Ну и правильно, милый. В трудящемся мужике всё должно быть красиво: семья и работа, душа и мыслишки, рубаха да штаны.
Серафимка спросил, уже весело качаясь на крепкой табуретке:
- А чем ты тут занимаешься один?
- Да я редко бываю в одиночку, со мной мои раздумья, - мудро ответил дед.
- Ну и о чём можно думать, играя в шахматы? Про е-два на е-четыре? – В голосе Янки звучали покровительственные нотки великого комбинатора, приехавшего охмурить и обобрать маленькую деревеньку.
- О-оооо, - протянул дед из конца в конец своей хаты, хитровато завязывая узлы большой паутины для долгой беседы. Я внутри себя уже искренне хохотал над попавшимся в его тенета незадачливым Янкой, которому хотелось быстренько развеселить старика и поскорее сбежать на танцы. – Ты погляди только на эти маленькие фигурки, милый: тут ведь вся наша земная юдоль – властители и простолюдины, авантюристы и бессребреники, верящие и им лгущие. Редкая пёха, вся в крови да поносе, выползает ферзём.
- Дедушка, а ты считаешь нас пешками? – Взволнованный шахматным сравнением Серафим искал свою личную фигурку на поле боя. Уж если не королевой, то офицером.
- Нет, миленький. После того блага, кое вы сотворили для нашего посёлка, у вас огромные души. И они войдут в библию нашей поселковой истории.
Мы улыбчиво переглядывались, пока Пимен неспешно загонял сигаретку в мундштук, и ещё медлительнее её раскуривал. Он перестал набивать самокрутки с тех пор, как едва не пожёг себе бороду вместе с губами.
- Войти в историю. Это великая цель. Кому-то тяжёлой поступью сиятельного князя, или громкоголосого народного трибуна, или может быть таланта-творца. А кому лёгкими крадущими шажками, спрятавшись в одной из сотен замковых ниш, или на полу под кроватью королевских покоев, или может за кабинетной ширмой высокого столоначальника.
Дед с удовольствием обернулся от табака на мои ёрничающие слова. Давай, малый – словно бы шептали его упрятанные под тяжёлыми веками пронизывающие глазёнки любопытного пацана.
И тут меня поддержал Серафим, с которым я никогда прежде не болтал на эту глубоководную тему, чтобы в ней вместе не утонуть:
- А вы заметили, что одни прорываются сквозь эпоху штыком и гранатой - бросаясь под танки, круша самолёты, и доблестью смерти возрождая угасшую жизнь? - а другие тихонько, по-змеиному, вползают в хроники своих столетий, держа камень за пазухой, подмышкой кинжал, а в кармане щепотку крысиного яда: по дороге, скользкой извилистой, жаля языком всех встречных праведников и героев.
- Да ты не бойся, малыш, - тут же успокоил его храбрый Янка. – Оболганные, и униженные в истории, высоко на небе прижимаются к богу истёрзанными на земле душами; и он их нежно баюкает, утешая что правда всё равно победит, что важен последний итог. А порочно воспетые на земле негодяи, визжа да стеная, крутятся в небе на дьявольском вертеле - но нет им спасенья. -
Тут мы втроём услышали какой-то щеняческий плач, или визг голодающего кутёнка. Оглянулись по углам, потом друг на друга, чтобы напоить молоком и накормить бедолагу: глядь - а это дед Пимен в бородёнку смеётся:
- ну, уели вы меня, продрали насмешками до самой печёнки! ажно мои уши со стыда покраснели. Значит, не желаете высоких отличий от благодарного общества?
- Не надо обещать всякую религиозную и светскую ерунду. Нам не ордена да медали на шею нужны, и не подачки с небес, а родное сегодня изменить к лучшей жизни.
- Меняйте, миленькие! – как адский пламень загорелся дед, пытаясь своими обугленными головешками подпалить нашу тугоплавкую зрелость и молодость. – Ну чего вы всё рассиживаете возле телевизеров с пивом да водочкой? со своей шупурмой? Придумайте для людей какую-нибудь новую затеваху, чтоб стряхнуть плесень с очерствелых сердец. –
В его молебных словах было море разливанного горя. Когда мы через час уходили, такие же радужные для солнечного дня, то он каждому из нас тоскливо заглядывал в глазки – как будто прощался, словно бы времени мало осталось, и за его спиной не тёмная хатка, а гроб.
- Блажит старик, - бравурно отмахнулся от надуманных забот Янко, потягиваясь к солнцу руками и всей грудной клеткой. В маленькой хате он донельзя скукожился на своей стулке – перед немощной старостью и под низеньким потолком; а тут, на просторе Земли, распрямился к небесам, опять став широким да мощным.
- Нет, Янка – дедушка прав.
Серафиму было стыдно. У него всегда так, когда кому-нибудь плохо, даже на другом окоёмке вселенной. Мы этих инопланетян можем и не знать, а у паренька между рёбрами всё равно страждет да ноет. И с какой стороны ни схватись, там и боль: потому что сердце большое – нам доктор сказал.
- Да в чём прав-то? – Янко осерчал. Ему хотелось на танцы или к любимой Верочке, и он не желал поганить себе выходной светлый день сумеречными раздумьями. – Зарабатываем мы теперь хорошо, и продукты есть в магазинах. Развлечения всякие. А насчёт того, что я вас там у деда немного поддерживал, так это для общего разговора, и для старческого успокоения. У них у всех в этом возрасте маразм начинается.
Серафим смотрел на Янку как на чужого, словно вдруг в хорошем человеке тайного оборотня узрел. Ты ли это, родной человечек – с которым я скушал пуд соли под хлеба буханку?
- Ты не был таким, когда мы строили цирк. И последние деньги выгребал из карманов, чтобы помочь ребятишкам впервые в жизни увидеть слонов с обезьянами.
- Тогда я жил один на свете. – Янко сплюнул длинную тягучую слюну на зелёную травку; и запутавшись мокрыми губами в зеленоватых соплях, резко отерев рот, тут же стыдливо озверел:
- Какого хера вы тут хотите?! Теперь у меня есть семья, и обязательно будет свой личный ребёнок! А чужие мне больше не нужны. И я не хочу тратить время на ваши сердобольные выдумки.
Серафимка возмущённо посмотрел ему вслед: - Чего это он?
- Насморк у него, простудился бедняжка. Конец апреля, а он в одной рубашонке.
[justify] - Юрка, ну а ты мне поможешь? или тоже жена и
