Уже две недели Роман Лурджев – рядовой актер одного из столичных театров просыпался в холодном поту. На кону была его карьера: маячили двенадцатидневные гастроли в Грецию, и сердце Лурджева замирало в тревоге: возьмут – не возьмут? Как решит всевластный режиссер: снизойдет ли до верного раба, то есть актера своего и внесет его имя в списки счастливцев, или… фортуна опять промчится мимо. И жди, верный Лурджев, жди покорно своей участи, старей, выходи в «Аленьком цветочке» Чудищем, Фортинбрасом в «Гамлете», пятым повешенным в постановке «Рассказа о семи повешенных», и так год за годом. Глотай серую пыль кулис, темных уголков и закутков сцены. И продолжай мечтать о больших ярких ролях. Так, наверно, маленький рыбацкий баркас мечтает о кругосветном плавании в залитые солнцем страны, грезит сапфировыми морями и изумрудными островами, грезит, пока… не спишут его окончательно на берег. За ветхостью.
Роман уже подзабыл, что звучная его фамилия была лишь сценическим псевдонимом. Что когда-то он, выпускник актерского факультета с невзрачной фамилией Бинкин, придумал себе новую. И что оттолкнулся в своей фантазии от… скатерти с национальными грузинскими узорами – супра лурджи – скатерть синяя!
Педагог актерского мастерства в вузе, которому Роман сообщил о своей задумке, долго молчал. Потом осторожно поинтересовался:
– Вы любите грузинский текстиль?
– Ну, – замялся Роман, – просто, когда-то был в Грузии, мне понравилось, как называют скатерть, ну, это их знаменитые национальные узоры – белые на синем фоне, а лурджи – по-грузински – «синяя». И это символ праздника, удачи, я спросил специально, – он окончательно запутался с ответом.
– Неверный ответ, – вздохнул препод. – Я повторял вам, что высшая степень актерского мастерства – умение вжиться в предлагаемые обстоятельства. В данном случае вам надо было виртуозно обыграть откровенную необычность вашей задумки. Представить ее так, что для вас это вопрос жизни и смерти – иметь такой псевдоним. Влюбить меня в эту грузинскую скатерть. А вы начали оправдываться и спотыкаться на каждом слове.
– Я, ну… просто…
– Это ваше решение. И, надеюсь, мои уроки не прошли для вас даром. Актер должен верить в свои слова и заражать этой верой других.
Родители на затею сына с фамилией только махнули рукой. После того, как любимый, единственный сыночек Ромочка объявил, что идет в актеры, они предпочитали не выражать своего мнения.
Роман помнил, как при словах «Решил подавать на актерский» в комнате воцарилась нехорошая тишина. И все. Отец, всю жизнь после войны проработавший на заводе холодильных установок, отложил газету и долго смотрел на сына поверх очков, мама, посвятившая себя дому, замерла с кастрюлей горячей картошки в руках. Потом отец пожевал губами и произнес:
– Актерский так актерский. Тебе жить. Неси, мать, свою рябиновку. Отметим рождение первого артиста в нашем роду. Как-никак, к искусству приобщаться будем.
– Брюмсс! – с недовольным звуком шмякнулся с буфета кот Лувр. Он считал себя главным его хранителем и не любил, когда неожиданно открывали дверцу.
– Гляди-ка, – насмешливо проронил отец, – Лувр тоже в экстазе от твоего решения.
– Хватит! – мать со стуком поставила кастрюлю на стол. – Давайте, наконец, обедать, артисты!
Так Бинкин стал студентом актерского факультета. А потом Лурджевым. Правда, псевдоним на удачу особого эффекта не принес. Ему было давно за сорок, родители умерли, вслед за ними загадочно и навсегда исчез Лувр, своей семьи не было, а он так и продолжал выходить на вторых, или в детских ролях. Смешно сказать: престарелая Душа Пса1 в мохнатом костюме и осенней тоской в глазах. И никого твоя тоска не интересует: изволь прыгать на задних лапах и искать Синюю Птицу. А где она? Улетела. А может, и не было ее никогда, твоей птицы счастья?..
Нет, конечно, и ему перепадало от утех жизни, и милые дамы порой задерживались в его квартире или гримерке, но не в жизни. Все было как-то легко пусто и грустно. Иногда Лурджеву казалось, что существование его лучше всего выражала кукушка в настенных часах. Каждый час она выскакивала из домика с издевательской песенкой: «Ах, майн либер Августин/ Все прошло, все». Лурджев втайне желал, чтобы часы испортились, тогда их можно было бы выбросить с легким сердцем. А просто так расправиться с трофейными, привезенными отцом часами, рука не поднималась. Оставалось только мечтать, чтобы их временной бег застыл навсегда.
В день икс он с замирающим сердцем подошел к доске объявлений. На ней под беспощадным стеклом белел бумагой и чернел буквами высочайший рескрипт: список счастливцев, нет, небожителей, едущих на гастроли. Лурджева в списке небожителей не было.
О, высокие берега Эллады, о, ласковое Эгейское море, о, колыбель античности, прощайте, прощайте, прощайте! Нога Лурджева никогда не ступит на греческую землю, грудь никогда не наполнится дыханием оливковых рощ и лавровых ветвей, руки не прикоснутся к камням Парфенона. Жалкий шут, фигляр, возомнивший себя актером, ты останешься здесь и будешь довольствоваться отраженным светом мечты – рассказами счастливцев о Греции. А они, сродни олимпийским богам, будут снисходительно взирать на тебя и лениво вещать о счастье, которого ты не изведал. Боги, почему вы так жестоки?.. Разве о счастье можно говорить лениво?
Хорошо, что сегодня нет спектакля. Лурджев медленно спускался по лестнице. Навстречу летел Уматов – молодой актер, служивший в театре не более пяти лет. Он посторонился, уступая дорогу.
– Ты едешь на гастроли? – спросил его Роман, хотя уже прочел ответ в ликующих глазах.
– Да! Везут «Белое облако Чингисхана»2, я играю там Джамуху, соратника Чингисхана.
– Что еще? – равнодушно спросил Лурджев.
– «Хитроумную влюбленную»3 и композицию по Грину. «Алые паруса», «Бегущую по волнам», «Фанданго». Решили, что морская романтика для Греции самое то.
Лурджев не был занят ни в одном из спектаклей. На душе вдруг стало легко и холодно.
– Поздравляю, – беспечно сказал он.
Уматов просиял и запрыгал дальше.
Роман бродил по городу почти до темноты. В доме было тихо и темно,когда он вернулся. Вкрадчиво тикали часы, зловредная кукушка, недавно возвестившая о том, что «все прошло, все», теперь уснула на час. Ужинать не хотелось. Лурджев лениво пощелкал пультом от телевизора, плеснул себе водки, попытался послушать музыку, но понял, что хочет только одного – спать.
А наутро солнце плескалось в пыльные окна, скакало сумасшедшими зайчиками по выцветшим голубым обоям. Асфальт стянуло тонким льдом, солнце играло в его гранях, и казалось, что под ноги бросили горсть самоцветов.
У входа в театральный буфет Лурджев встретил артиста Д. Тот был загадочен как блоковская незнакомка, но пахло от него не «духами и туманами», а копченой скумбрией и луком.
– Привет! Поздравляю, – хлопнул он Лурджева по плечу.
– С чем? – удивился Лурджев.
– Брось! Будто не знаешь. Ну, что, готовишься увидеть сиртаки и пробовать цацики?4
– Да, что случилось?
Тут в буфет вошло еще несколько человек, и общий их вид напоминал двуликого бога Януса: одни лица (их было немного) удивленно и радостно улыбались, другие (их было гораздо больше) искренне недоумевали.
– Правда, не знаешь? – изумился Д. – Ты едешь в Грецию! В последний момент главреж заменил Грина на «Лису и виноград»5. Сказал, что это точно грекам понравится. Так что готовься произносить «Ксанф, выпей море!»6
– Так роль Агностоса почти без слов, несколько реплик всего, – ахнул Лурджев.
– Старик, – философски изрек Д. и взял Лурджева под локоть, – хочешь, дам совет? – Бесплатный, ибо мы друзья, – хохотнул он и мельком взглянул на себя в зеркале буфета: «хорош–не хорош»? – Подойди к зеркалу (можно дома) и спроси себя: «Я хочу в Грецию?» и, если ответишь «да», тебе будет все равно, сколько слов в твоей роли. Хоть вообще немая!
«А ведь он прав? – сверкнуло в мозгу. – Две недели я мучился в догадках и надеждах: возьмут–не возьмут, вчера еле волочил ноги от огорчения, а сегодня… Нет, чтобы радоваться – фордыбачу. Роль ему, видите ли, не та, гордец несчастный…»
Но тут набежал первый лик Януса с радостными поздравлениями- восклицаниями. Второй лик подошел чинно и вежливо поздравил Лурджева с предстоящей поездкой. Новость наконец-то пронизала его: его берут, о нем вспомнили, он едет! Блаженные берега Эллады, я все-таки увижу вас, я опущу свои ладони в Эгейское море, я привезу его шум в перламутровой раковине, и долгими зимними вечерами буду слушать его как самую дивную музыку в мире. И ради этого я выйду в почти немой роли, я сделаю из нее драгоценность, она не затеряется на фоне главных ролей. Кстати, какой состав занят? Эзоп – бессменный народный Ф. А кто Клея, Ксанф?7 Хотелось бы знать, чтобы точно выстроить рисунок роли.
– Лурджев! – краснощекая помреж Майя чуть не сбила его с ног. – Как хорошо, я вас нашла. Вас главреж к себе требует. Срочно!
Двуликий Янус в мгновение ока превратился в одно недремлющее око и одно чуткое ухо. Когда главреж зовет к себе рядового артиста, да еще срочно, это стоит взять на заметку!
Главреж представлял из себя строгую геометрическую фигуру составленную из: круга-головы, посаженной на короткий цилиндр – шею и перевернутый треугольник – широченные плечи и неестественно тонкую талию. Нижняя часть тела была скрыта прямоугольником стола. Круг головы дополняли два маленьких круга – очки. Голос его тоже можно было представить геометрически: в виде тонкой ломаной линии. Он был высок, одышлив и часто переходил на визг.
– Мы приняли решение везти на гастроли «Лису и виноград». Вы заняты в спектакле. Но, кхе, кхе…Ах...
Наш бессменный Эзоп, наш народный ехать не может. Он повредил ногу, вы знаете.
[justify]Еще бы Лурджев этого не знал! Вести в театре распространяются молниеносно. Народный так привык к аплодисментам и овациям, что при поклоне на каком-то
Несправедливость в детстве, как заноза,
И не болит, и не даёт забыть.
Промчались годы, но банальной прозой,
Тревожа душу ноет и свербит.
Артист на сцене, пусть не в главной роли,
От реплики зависит весь успех.
Но взрыв эмоций от забытой боли,
Уже в слова ворвалась без помех.
Смешалось всё и боль от недоверья,
И горечь от не выплаканных слёз...
У самой рампы световых феерий,
Стоял артист, ему всё удалось!