Что-то изменилось. Это я понимаю, выехав за поворот и бросив взгляд на наш бункер. Что-то с ним не так. Я застываю на повороте, не в силах двинуться дальше. Ворота распахнуты настежь. Точнее, это не ворота, а то, что от них осталось. Изогнутые куски рваного металла, криво висящие на погнутых петлях. Вместо деревянной обшивки угольная чернота. В небольшом окошке на втором этаже, там, где находится наша комната, нет стекла. Оно окантовано чёрным, словно выбитый глаз над которым кустится смолянистая бровь. По обеим сторонам ворот присыпанные снегом серые кучи, через дорогу ещё одна большая куча. Я понял что это! Это всё что осталось от внутренностей нашего жилища. Оторванная боковина нашего дивана сиротливо лежит возле дороги. Бункера больше нет. Он сгорел. Всё что сейчас находится передо мной это чёрный остов, обгоревший труп. Его сожгли, потом распороли брюхо, выбили глаза и вытащенные потроха раскидали вокруг. Я шевелю плечами, головой, и с меня сходит целая лавина снега. Меня засыпало, превратило в сугроб, пока я оставался на одном месте. Онемевшей рукой снимаю с лица толстый слой белой пудры. Пытаюсь провернуть колёса, но они стоят как вкопанные. Они не хотят, им не нужно туда. Всё сгорело! А где же тогда Длинный?!
‒ Дли-инный!!! – ору я, и этот крик подбрасывает меня вверх, придаёт силы, колёса коляски с буксом прокручиваясь прокладывают путь к бункеру.
‒ Дли-инный!!! – я кричу в пустоту чёрного проёма, но пустота, проглотившая мой голос, не возвращает даже эха.
Я вглядываюсь в эту чёрную пустоту, словно смотрю в зев беззубого чудовища.
На другом конце гаражного блока открыты ворота. Там кто-то есть. Мужик в огромных валенках вышел и смотрит в мою сторону. Он услышал мой крик и очень осторожно медленно идёт в моём направлении. Приглядывается, останавливается, идёт снова, встаёт ,не доходя до меня нескольких метров.
‒ Вот те раз! – говорит мужик и зачем-то снимает шапку. – А мне сказали, что ты там сгорел…похоронили тебя. А ты оказывается…‒ Он щурит глаза, всматриваясь в моё присыпанное снегом лицо.
‒ Кто сгорел? Кого похоронили? – Мой голос дрожит, потому что я знаю ответ на этот вопрос.
‒ Так это ты или не ты? – Мужик делает ещё два шага ко мне и ещё больше щурит глаза.
‒ Не я! Это не я! Когда это случилось?
‒ Четыре дня назад, в ночь с субботы на воскресенье. Тут говорят здорово полыхало, всё изнутри выгорело. Так это наверное твой друг или…А я подумал…просто похожи…‒ Мужик стоящий неподвижно тоже начинает окрашиваться в белый цвет.
‒ Пожарные пока точно не сказали, толи электропроводку замкнуло, толи обогреватель какой он включил. Может выпимши был, в общем, точно не знаю. Тут и милиция была, но говорят несчастный случай. Вон Толька то участковый его сосед. – Он показывает на рыжие ворота соседнего гаража.
‒ А про него что говорят? Где его нашли? – я слышу свой спокойный голос и сам поражаюсь своему же хладнокровию, будто смотрю на это всё со стороны. Вот он мой самый страшный кошмар, он сбылся, воплотился в реальности, а я стою себе спокойно на месте и слушаю какого-то сопливого мужика. Всё и так понятно.
‒ Там же нашли, на втором этаже. Да от него говорят ничего и не осталось. Тебе бы лучше с Толей поговорить, он лучше знает, как что было, он же в этой…в милиции работает. У меня где-то его телефон был, если хочешь.
‒ Не надо! – я разворачиваюсь на сто восемьдесят градусов и рывками проворачиваю колёса. Не надо! Мне уже всё ясно.
Всё ясно! Всё кончено! Я отчаянно тараню снег, сплёвываю стекающую в рот горькую талую воду. Всё ясно! Я знаю человека, который может точно рассказать, как всё было. Этот человек Баха. Господи, как же я не догадался? Его ни в коем случае нельзя было оставлять одного. Он ведь тоже знал и специально отправлял меня к матери. Он отводил от меня удар.
«Я сделаю всё, чтобы мы с тобой ещё пожили» ‒ я слышу его голос так отчётливо, будто на мне наушники.
‒ Нет, дружище, ты не прав. Мы должны были умереть вдвоём! Скажи, как мне теперь одному?
‒ Саня, запомни одну вещь. Ты теперь никогда не будешь один, ‒ снова отвечает мне голос из невидимых наушников.
‒ Точно, вот только с киргизом рассчитаюсь, и мы с тобой воссоединимся.
Я продолжаю рыча продираться сквозь снежную бурю, проезжаю под изогнувшимся удавом, пересекаю пустую дорогу, поднимаюсь вверх, вдоль улицы Одесской. Я куда-то целенаправленно двигаюсь, словно имею чёткую цель. Во мне нет отчаянья, апатии или горечи, осознания того, что я потерял самое лучшее, что у меня было в жизни. Мои силы словно удвоились.
«Куда теперь, в ментовку? А что там? Что я скажу, чем они помогут? Может к Антону? Точно! Нужно найти Антона, у него есть связи, он поможет. Мы вычислим этого киргиза и всю его шайку».
‒ Это так не работает, ты же знаешь. Ты не можешь вернуть чужой бумеранг. Можешь, правда запустить свой, но и вернётся он опять же к тебе.
‒ Что мне делать Длинный? – я останавливаюсь, тяжело дышу и размазываю талый снег по лицу.
‒ Забыть всё и жить дальше!
‒ Я не могу так!!! – крик вырывается из меня со слезами, меня бьёт судорога, и я начинаю громко в голос рыдать. Бабушка в синем пальто останавливается и смотрит на меня, не решаясь подойти.
‒ Сможешь, Саня! Тем более ты не один! Не забыл?
Я через силу улыбаюсь и делаю бабуле жест, мол, со мной всё в порядке.
‒ Я вытираю слёзы, сморкаюсь в перчатку и уверенно двигаюсь вперёд. Я еду домой. Пытаюсь вспомнить его в то утро, когда я уходил, и мы виделись в последний раз. Он смеётся, хлопает меня по плечу. О чём мы говорили? Я его о чём-то спросил…точно, спросил.
‒ Я всё хочу тебя спросить, но забываю. А почему Длинный? Откуда взялось это прозвище?
Он хлопает меня по плечу, обнажает крупные белые зубы, из блестящих глаз тёплое свечение.
‒Да неважно это. Потом расскажу, когда вернёшься. – Он смущённо улыбается, словно скрывает что-то до поры до времени, какой-то сюрприз, о котором пока рано говорить.
Не доезжая до перекрёстка, останавливаюсь, разворачиваюсь на сто восемьдесят градусов и еду в обратном направлении. Рыча, прокладываю себе дорогу, снова вниз по Одесской, проползаю под удавом. Продираюсь между серыми стенами гаражных блоков, возвращаюсь к бункеру. Подкатываюсь к куче мусора возле ворот, сгребаю с неё снег, начинаю копаться. Что-то должно здесь быть. Я не могу вот так уйти и не оставить что-то от тебя.
Обгоревшие тряпки, обугленные доски, битые тарелки, оплавленный кусок магнитолы, дверца шкафа, стёкла, дверная ручка, снова стёкла. Вот, нашёл! Из чёрной горки золы я достаю чётки. Они абсолютно целые, не обугленные, и даже скрепляющая их нить осталась невредимой. Я надеваю чётки на ладонь правой руки, большим пальцем двигаю чёрные бусины.
КЛАЦ – КЛАЦ!
ЧАСТЬ ЧЕТВЁРТАЯ
1
‒ А почему Длинный? Откуда у тебя это погоняло?
‒ Долгая история, Саня, как-нибудь потом расскажу. Ты давай, не соскакивай с темы. Организуешь мне точку?
‒ Думаешь это так просто, переход на Арбате? Знаешь, сколько там одно место стоит? Чего тебе в метро не работается?
‒ Надоело, Саня! Хочется чего-то нового, свеженького. Там всё одно и тоже повторяется, а повтор это начало конца.
‒ Не живётся же тебе спокойно. Ты у меня один из лучших там был. Кем я тебя заменю? А эта твоя авантюра ещё не понятно будет работать, или нет.
‒ Это не авантюра, а золотая мечта. Не беспокойся, будет работать и ещё как. Подшей карманы, если дырявые.
‒ Длинный, всё не так просто, нужно пока подумать. Я буду думать, а ты пока поработай ещё в метро.
‒ Чё тут думать, Саня. Давай так, или да, или нет. Если «нет» я домой поеду, мать уже сто лет не видел. Ели «да», начинаем прямо сейчас. С тебя переговоры на счёт точки в переходе, маленький столик и книги по списку. На раскачку день два и выходим. Да, или нет?
«КЫС-КЫС-КЫС»
Я вытягиваю перед собой руку с расправленной ладонью. Секундная пауза и шершавая клешня Сани впивается в мою ладонь, больно защемив кожу безымянного пальца основанием огромной золотой печатки.
‒ Умеешь ты уговаривать, Длинный. Всё-таки жалко, что ты из метро уходишь. Там к тебе уже привыкли все, полюбили…
‒ Это уже в прошлом Саня, проехали. Давай , завтра решай на счёт точки, а я так и быть отработаю последний день.
‒ Лады! – Потрескавшиеся сухие губы Сани растягиваются как меха гармошки, оголяют осколки зубов и золотые коронки. Он треплет моё плечо здоровой медвежьей лапой; прощается; мягкой пружинистой походкой идёт к двери. – Спокойной ночи, пацаны, до завтра!
Здесь нас трое на десять квадратов вытянутой прямоугольной комнатушки. По целых три квадрата на одно рыло, это здесь большая роскошь. Я, Лось и Ивашка живём в таких царских условиях, потому, что работаем лучше всех, приносим в контору большую часть прибыли. Если отбросить ложную скромность, в последнее время львиную долю конторе Сани приношу я. Лосю и Ивашке далеко до моих показателей. Это я попросил поселить нас здесь втроём, только потому, что с этими парнями есть о чём поговорить. Добродушный Лось обладает чувством юмора и самоиронии, а рыжий Ивашка это вообще огонь, наш местный фейерверк. Ивашка – человек праздник. Вы никогда не застанете его врасплох, так, чтобы на его конопатой физиономии не было улыбки. Да все парни в конторе подобрались неплохие, только большинство из них любит бухнуть вечером, да и дымят много. Мы втроём придерживаемся здорового образа жизни, за это и заслужили роскошные апартаменты, принадлежавшие раньше самому Сане, который с недавних времён перебрался в отдельную квартиру. Конечно, если бы не мои заслуги не жировать бы нам на трёх метрах каждому в самом центре Москвы. Эта коммуналка на Киевской издавна служит базой, местом дислокации инвалидов всех мастей, собранных со всех концов страны. Уже десятки лет из этого полуподвального помещения каждое утро десантируются десятки людей на колясках и костылях. Они угрюмо спускаются в недра столицы в поисках насущного хлеба. Здесь задерживаются и остаются самые лучшие, те, кто способен приносить
