Чезаре был любимцем народа: все толковали о том, что именно он должен стать следующим папой, когда Александр отойдёт в лучший мир. Вскоре папа действительно чуть не покинул нас: непрерывно идущие праздники сильно утомили его, а однажды и вовсе случилась беда – зима было тёплой и дождливой, и во время сильного дождя в папских покоях обрушился потолок. Папу спасло только то, что один из потолочных брусьев застрял поперёк комнаты, и на него упала основная масса обломков; папу, израненного, но живого, извлекли из-под кучи штукатурки и прочего мусора.
Это, по-видимому, напомнило папе о бренности человеческой жизни и навело на мысли о приготовлении Чезаре на роль преемника, – во всяком случае, через короткое время в папском дворце была проведена пышная церемония, которая должна была возвеличить Чезаре и утвердить его значение. Я был на ней в качестве зрителя – там-то мне довелось увидеть Микеланджело, а после состоялся примечательный разговор с папой.
***
На этой церемонии папа был в полном парадном облачении, – продолжал Нафанаил. – Чезаре, приблизившись, встал на колени и, по обычаю, поцеловал папскую туфлю. Но когда он поднялся, папа Александр, уже в нарушение обычая, приветствовал Чезаре самым сердечным образом: он его обнял и расцеловал.
Тут же во всеуслышание была прочитана грамота, в которой Чезаре назначался главнокомандующим папских войск, ему даровалось почётное звание гонфалоньера Церкви, то есть её знаменосца. Буквально было сказано: «Благослови, Господи, гонфалоньера Церкви, присутствующего здесь, ибо мы уверены, что ты, Господь, возвёл его в эту степень для нашего спасения». Дальше следовало перечисление великих библейских героев, вроде Самсона и Гедеона, по стопам которых новый гонфалоньер должен был последовать, а после этого Чезаре облекли в особый плащ и вручили ему два знамени, одно – с гербом Борджиа, другое – со скрещенными ключами, символом папства.
Затем Чезаре получил жезл главнокомандующего и принёс его святейшеству положенную в таких случаях клятву верности и повиновения. В ней было сказано, что новый гонфалоньер клянётся быть неизменно верным Святому Престолу, и специально подчёркивалось, что он, Чезаре, клянётся «никогда не поднимать руки с целью убить или ранить его святейшество и никому и никогда не откроет его секреты».
В ответ Александр вручил своему сыну Золотую Розу, высшую награду папства, и сказал ему: «Возьми же этот цветок, символ радости и корону святых, ибо ты, дражайший сын мой, обладаешь не только благородством, но и властью и добродетелью!».
На церемонии присутствовали кардиналы и многие должностные лица из окружения папы; кроме него самого и Чезаре, общее внимание было обращено на Лукрецию, дочь папы Александра и, соответственно, сестру Чезаре. Она была обворожительна, её считали самой красивой девушкой Италии, а может быть, всей Европы.
Лукреция была среднего роста, отлично сложена; лицо продолговатое, нос правильный, волосы золотистые, глаза скорее серые, чем голубые, необыкновенно ясные, с белоснежными белками. Когда она улыбалась, были видны её ровные крепкие зубы; у неё была красивая стройная шея и великолепный бюст. Она была всегда приветливой, доброжелательной и весёлой; прекрасно изъяснялась, блистала остроумием и меткими замечаниями по самым разным предметам.
Все мужские взоры были обращены к ней; смотрел на неё и я, но при этом вспоминал ходившие по Риму слухи об инцесте: любовной связи Лукреции с Чезаре и папой Александром. Неужели это правда, неужели это ангельское создание, с которой художники писали образы Мадонны, предавалась преступной любви с братом и отцом? Мне не хотелось в это верить, тем более, что здесь же присутствовал муж Лукреции: он явно был счастлив и гордился женой; в то же время в обращении папы и Чезаре с ней не проявлялось чего-то особенно нежного. О любовных похождениях отца и сына Борджиа немало было известно, но Лукрецию нельзя было упрекнуть в распущенности, однако, кто знает – чужая душа потёмки…
Так думал я, стоя на этой церемонии, которая довольно быстро окончилась. Кардиналы и должностные лица разошлись, а меня пригласили в малую столовую папского дворца. Придя туда, я увидел столы, расставленные буквой «П»; во главе сидели папа Александр, Чезаре и Лукреция с мужем, на остальных местах всякий люд. Это был домашний неофициальный обед, на который папа мог приглашать кого угодно.
В еде и вине недостатка не было; гости вели себя вольно, в зале стоял шум, но все прислушивались к тому, что говорилось за папским столом. Вначале там шёл разговор о каких-то пустяках, причём, папа много шутил и смеялся. Затем заговорили об искусстве, о планах перестройки Ватикана, и папа обратился к одному из гостей:
– А что ты думаешь об этом, Буонарроти? Ты молод, но уже показал себя выдающимся мастером; нам интересно твоё мнение.
Тот, к кому обратился папа, встал, – и я увидел Микеланджело.
***
– Многое я бы дал, чтобы увидеть Микеланджело воочию, – перебил я Нафанаила. – Каким он был?
– То есть внешне? – переспросил Нафанаил. – В общем, таким же, как его обычно изображают. Он был низкого роста, не больше ста шестидесяти сантиметров. Круглая голова, лоб с сильно выраженными надбровными дугами; чёрные, слегка курчавые волосы. Глаза светло-карие, широкий прямой нос с горбинкой, глубокие складки от ноздрей к уголкам рта, слегка оттопыренная нижняя губа. Лицо широкоскулое, щёки впалые; редкая негустая борода.
Определённо не красавец, но весь его облик, манера держаться и говорить вызывали уважение и даже некоторый страх. От него исходила какая-то непонятная сила или энергия – называйте, как хотите, – которая влекла и подчиняла вас; я заметил, что женщины, находящиеся в зале, во все глаза глядя на Микеланджело, стали поправлять причёски, улыбаться, некоторые облизывали губы; были и те, кто непроизвольно раздвинули ноги под юбками.
– Да, женщины чувствуют гениальность, и она возбуждает их, – усмехнулся я. – У меня был приятель самой невзрачной внешности, но наделённый стихотворным талантом, – так, поверите ли, женщины млели от его стихов, и ему отбоя не было от женского внимания.
– Вот-вот! – сказал Нафанаил. – А тут сам Микеланджело, о гениальности которого уже шла молва по всему Риму! Если бы он захотел, то мог бы утонуть в женских ласках, но нрав его был другим: поговаривали, что Микеланджело предпочитает мужчин, но мужчины ли, женщины ли не играли большой роли в его жизни – его страстью было искусство.
Итак, вот что он ответил папе Александру:
– Рим был когда-то центром земного мира, а теперь это тень былого величия, но здесь находится глава Церкви, здесь Святой Престол, место расположения которого должно быть таким величественным, чтобы оно больше напоминало божественное творение, а не людское. В своё время царь Соломон воздвиг подобный храм в Иерусалиме; уже много веков нет этого храма, так пусть же тут, в Риме, будет создан храм ещё более великолепный.
– Но это потребует громадных затрат, – с сомнением сказал папа. – Да и удастся ли нам построить храм более величественный, чем храм Соломона?
– Не беспокойтесь, что вы можете поставить цель слишком высоко и потерпеть неудачу: будьте обеспокоены, что вы поставите её слишком низко и добьётесь успеха, – сказал Микеланджело. – Тот, кто привык сопровождать, никогда не будет впереди. Я молю Господа, чтобы я всегда желал большего, чем могу сделать.
Чезаре с одобрением посмотрел на него и шепнул что-то его святейшеству.
– А ты взялся бы за постройку такого храма? – спросил папа у Микеланджело.
– Я бедный и мало стоящий человек, который трудится над тем искусством, которое дал мне Бог, – ответил Микеланджело.
– Унижение паче гордости, – сказал папа. – Ты необычный человек, Микеланджело Буонарроти!
– Осмелюсь утверждать, что любой мастер, который не имеет ничего необычного в своей личности, никогда не станет превосходным талантом, – с подобием улыбки ответил Микеланджело.
Чезаре снова что-то шепнул его святейшеству.
– А какими картинами ты украсил бы стены наших строений? – спросил папа. – Наш предшественник, его святейшество Сикст Четвёртый, отстроив большую капеллу, поручил её роспись твоему соотечественнику Боттичелли, а также Пинтуриккьо и другими славным мастерам. Видел ли ты их росписи?
– Боттичелли и Пинтуриккьо – большие мастера, но я бы сделал всё по-другому, – ответил Микеланджело. – Сотворение мира и Страшный суд – вот альфа и омега земной ипостаси: между ними заключено всё человеческое бытие. Конец света неотвратим, но люди продолжают грешить и предаваться преступным страстям – разве не видно в этом высшей божественной комедии? «Мир – в слепоте. Постыдного урока из власти зла не извлекает зрак. Надежды нет, и всё объемлет мрак, и ложь царит, и правда прячет око».
– Это твои стихи? – удивился папа. – Недурно...
– Не далее как вчера я беседовал с одним учёным поляком, приехавшим на торжества, – не слушая его, продолжал Микеланджело. – На диспуте он доказал, что Земля не является центром мироздания: это всего лишь одна из многих планет и она сама кружится вокруг Солнца.
В зале раздался шум:
– Какая чушь! Но это же ересь! Кто этот еретик?..
– Если Земля лишь одна из планет, – не обращая внимания на шум, продолжал Микеланджело, – значит, и мы не центр мироздания, а только грешные существа, подверженные многим порокам. Вот это всё я изобразил бы на своих росписях, беспощадно и зло, ибо не знаю, что лучше – зло ли, приносящее пользу, или добро, приносящее вред.
Чезаре встал и захлопал в ладоши; за ним нехотя подняли все присутствующие мужчины, за исключением папы, и тоже стали хлопать, впрочем, и папа не остался в стороне от этого; Лукреция приветливо улыбалась Микеланджело.
Он неловко поклонился и, дождавшись тишины, сказал:
– Засим, с вашего позволения я удаляюсь. Я чувствую себя хорошо, только тогда, когда я с долотом в руке; искусство ревниво, оно требует, чтобы человек отдавался ему целиком.
[justify]Папа издали благословил его; Микеланджело ушёл. Обед продолжался, на нём не было больше ничего интересного, зато после обеда состоялся один из «вечеров» Борджиа, молва о которых шла по всей Европе. Дамы покинули зал, – впрочем, кое-кто из них предпочёл остаться, – и сюда были допущены куртизанки. Говорят, что венецианские куртизанки превосходят всех прочих: не знаю, я не имел опыта общения с ними, но могу сообщить как очевидец, что римские
