– О, я польщён вашим вниманием! – поклонился я ей, не вставая из-за стола. – Однако вряд ли я буду оригинален: я лишь свидетель времени, пересказываю то что слышал и видел.
– Ну, ну, не скромничайте! – вмешалась Иоланда. – По вашему лицу видно, что вы умны: я редко встречала мужчин с таким умным лицом.
– Мое лицо, конечно же, не в счёт, – рассмеялся король, и вслед за ним все присутствующие за столом.
Несколько смущённый словами Иоланды, под ласковым взглядом её небесных глаз я начал говорить:
– Почти двести лет назад Френсис Бэкон сказал: «Знание – сила», – и это правда. Знание не может быть владением посвящённых, оно должно быть доступно всем и иметь практическую пользу. С помощью разума следует исследовать принципы нашей жизни, не боясь подвергать сомнению никакие авторитеты. Истине не страшны атаки разума, – они лишь делают её ярче, – но ложь рушится от таких атак, расчищая путь прогрессу.
– Но как же божественное откровение? Разве знание, полученное через него, не выше знаний, добытых человеческим разумом? – спросил меня кто-то из гостей.
– За божественное откровение можно принять что угодно, если оно вообще существует. Во всяком случае, многие суеверия объясняются именно тем, что кому-то когда-то они показались истиной, идущей от Бога, – ответил я. – Разум безусловно выше так называемого божественного откровения, поскольку он ничего не принимает на веру, но всё испытывает на опыте.
– Отлично! Мне нравится ход ваших рассуждений! – воскликнула Иоланда. – Не говорила ли я, что верующие – глупцы, трусы или мошенники. Глупцы, если они действительно верят в то, во что верят; трусы, поскольку они прячутся за своей верой от настоящей жизни; мошенники, потому что многие из них даже и не верят по-настоящему, а только делают вид, что верят.
– Милая По, вы забываетесь, – с укором заметил ей король. – Я двумя руками за прогресс, но нельзя же отбрасывать веру. В конце концов, она провозглашает обязательную для всех мораль, без чего общество просто рассыплется или одичает.
– Хороша мораль! – усмехнулась Иоланда. – Я никогда не скажу этого при народе, но в нашем узком кругу можно быть откровенной: религиозная мораль ужасна! Кажется, нет таких пороков, которые не были бы с вожделением описаны в ветхозаветных книгах: убийство, жестокость, предательство, всевозможные половые извращения, включая инцест – и всем этим занимаются далеко ни одни злодеи, но сплошь и рядом те, кого ставят нам в пример для подражания. Да и христианство не лучше…
– Прекратите, мадам! – одёрнул её король уже серьёзно. – Право же, вы заходите слишком далеко.
– Наша По любит крайности: недаром столько рассказывают о её экстравагантности. Впрочем, мы и сами это знаем, – с улыбкой заметила Мария-Антуанетта и опять обратилась ко мне. – А как, месье Нафанаил, вы относитесь к «Энциклопедии» Дидро?
– Лучше д’Аламбера не скажешь: «Цель «Энциклопедии» – объединить знания, рассеянные по поверхности земной, изложить их в общей системе для людей, с которыми мы живём, и передать их людям, которые придут за нами: дабы наши потомки, став образованнее, стали также добродетельнее и счастливее», – процитировал я.
– Моему деду, покойному королю, все уши прожужжали о вреде «Энциклопедии», а когда он прочёл её, то очень удивился: «Не могу понять, почему мне так дурно отзывались об этой книге», – рассмеялся король. – А я и не пытаюсь её запретить, она выходит с незначительными правками.
– Руссо говорил, что любой запрет – это бессилие, – сказала Мария-Антуанетта. – В человеке изначально заложена добродетель: если показать ему хороший пример, он сам откажется от дурного. Запрещают только тогда, когда не могут убедить, но тут уж вопрос к мастерству убеждения.
– Нет, запрещают ещё и тогда, когда сами творят дурное и хотят отгородиться с помощью запрета от всякой критики, – запальчиво произнесла Иоланда.
– В государстве запреты бывают необходимы, – возразил король.
– Как бы ваши запреты не вызвали всеобщую ненависть к вашей власти, а заодно и к нам, поскольку мы с вами одно целое, – вздохнула Мария-Антуанетта. – Кто защитит нас в таком случае?
– Если вам понадобится моя жизнь, возьмите её! – горячо сказал Ханс фон Ферзен.
– Мой рыцарь! – она бросила на него невыразимый взгляд.
– Вспомните о храме Соломона, – вставил я не совсем к месту. – Настоящего храма, то есть храма из камня и дерева, давно нет, но образ этого храма до сих пор владеет умами людей. Возможно, всё человечество когда-нибудь сольётся в единую семью, без границ и национальностей, в этом вселенском храме. Я знавал и знаю тех, кто стремится к этому.
– Я тоже знаю их, однако пока приходится заниматься реальной политикой, что очень нелегко, – сказал король.
– Ну, не хватало ещё завести разговор о политике! – сморщилась Иоланда. – Сколько можно!
– Да, здесь не место таким разговорам, – поддержала её Мария-Антуанетта. – Наш мир прекрасен, мы сами создали его: здесь царят разум и любовь.
– Не мир, а мирок, – возразил король.
– Пусть мирок, – согласилась она, – однако мы никому не мешаем; ведём тихую скромную жизнь.
– В самом деле, хватит этих разговоров! – решительно произнесла Иоланда. – Политика – это такое неприличное занятие, что о нём нельзя говорить в хорошем обществе.
***
Послышались мелодичные звуки свирели; мне показалась, что она играет что-то из Моцарта.
– О, пастух уже загоняет стада! – сказала Мария-Антуанетта. – Наступает ночь, самая волшебная пора, когда феи и эльфы выходят из своих убежищ, чтобы творить добрые чудеса. Пора и нам насладится всеми прелестями ночи.
Гости поднялись из-за стола; королева прошествовала под руку с Хансом фон Фрезеном, король – с одной из фрейлин, а ко мне подошла Иоланда.
– Вы проводите меня? – спросила она. – Мой домик рядом, но мне нужна кое-какая помощь, не звать же мне лакея? Мы тут почти всё делаем сами.
– Почту за честь, – ответил я, и мы пошли в её домик.
Что было дальше, я не стану вам рассказывать...
Расставание
– Мы весь коньяк выпили, – Нафанаил потряс бутылкой. – Может быть, ещё заказать?
– Нечего заказывать! – отрезал вдруг появившийся перед нами бармен. – Заведение закрывается.
– То есть как? – удивился Нафанаил. – У вас на двери написано, что вы работаете круглосуточно.
– Заведение закрывается, – зло повторил бармен. – Оплатите счёт.
– Очень мило, – саркастически усмехнулся Нафанаил, – не заглянуть ли сюда как-нибудь ещё?..
Он приложил кредитную карточку к аппарату, и мы направились к выходу.
– Боже мой, какая дыра! – с тоской повторил он, когда мы вышли на улицу.
Здесь было всё так же пасмурно и прохладно, однако дождь прекратился; воздух был свеж и наполнен запахами молодых почек и травы.
– Весной пахнет, – сказал я.
– Какая там весна… – зябко поёжился Нафанаил.
– Сейчас всё быстро меняется, – возразил я. – Глядишь, утром засияет солнце, и мир изменится к лучшему.
– Надейтесь, надейтесь! – иронично хмыкнул он. – Надежда – одно из самых пагубных человеческих чувств, потому что она порождает иллюзии, то есть обман. Когда же обман рассеивается, появляется разочарование и горечь, и жизнь становится непереносимой. Мудрый Данте написал на вратах ада: «Оставь надежду сюда входящий» – и это не насмешка, а милосердие. Там где нет надежды, нет разочарования, и адское царство воспринимается таким, какое оно есть…
Автобусы уже не ходят, наверное, придётся вызывать такси, – сказал он после паузы. – Вам куда ехать? Я вас подвезу.
– Спасибо, я пешком дойду; мне не так далеко, – отказался я. – Хочется пройтись, проветриться.
– Ну, ну… – буркнул он. – Прощайте.
– Прощайте, – ответил я, не решившись пожать ему руку.
