Чему вы смеётесь? – спросил Нафанаил, взглянув на меня, потому что я действительно невольно рассмеялся.
– У нас тоже был такой майор на военной кафедре, и тоже с приветом, – ответил я. – Как-то, чтобы показать, в какой он прекрасной физической форме, этот майор сделал шпагат прямо перед нашим строем, и это была не самая экстравагантная из его выходок.
– Чему удивляться? – пожал плечами Нафанаил. – Военные все в какой-то степени ненормальные, потому что они должны убивать, что недопустимо для нормального человека. Не важно, во имя чего они убивают, не важно, кого они убивают: убийство есть убийство, какими бы высокими целями оно ни оправдывалось. В средневековье лишали причастия и заставляли каяться рыцарей, убивавших в Святой земле во имя освобождения Гроба Господня, хотя сама по себе цель их действий ни у кого не вызывала сомнений.
В этом смысле жестокое средневековое общество было честнее современного, которое защищает убийства словесным блудом, а ещё провозглашает героями убийц, многие из которых по-настоящему сумасшедшие. Почитайте мемуары фронтовиков – не ложно-пафосные или прошедшие жёсткую цензуру, а правдивые настоящие мемуары, – и вы убедитесь в этом: на войне нет героев, ибо героизм не может быть связан с убийством. Даже если кто-то спасает товарищей ценой своей жизни, он спасает их для того, чтобы они продолжали убивать. Все пришедшие с войны – все до одного – в какой-то степени ненормальные, некоторые настолько, что не способны вернуться к мирной жизни и становятся опасными для общества.
Офицеры же поголовно ненормальные, поскольку они не только убивают сами, но и учат убивать и ведут на убийство, а что касается генералов, то это уже серьёзная патология: каждый генерал является потенциальным клиентом психиатрической лечебницы. Если бы они там и находились, мы бы не удивлялись той чуши, которую они несут: чего ещё ожидать от сумасшедших?.. Вы не согласны со мной?
– Согласен в общем, – уклончиво ответил я. – Но вы рассказывали о пире Клеопатры…
– Да о пире! – спохватился он. – Я жадно приглядывался к Клеопатре, сидевшей во главе стола, и Антонию, который сидел рядом с ней. Я хотел понять, за что она его полюбила? От него исходила какая-то звериная сила, и в постели он был похож, наверное, на неутомимого зверя, но не может быть, чтобы он привлёк Клеопатру лишь этим, ведь она жила с ним как с мужем и родила ему троих детей.
***
– Наконец, Антоний поднялся и провозгласил тост за Клеопатру, – продолжал Нафанаил. – Он сказал примерно следующее, я воспроизведу его речь, как запомнил: «Друзья! Мы собрались здесь благодаря милости и щедрости великой царицы Клеопатры. Я знаю, сколь много она значит для вас; скажу, однако, что значит она для меня. Когда я прибыл в Египет, как я представлял себе её? Праправнучка одного из соратников величайшего Александра, – и только! Сестра египетского царя, не примечательного ни в чём; его былая соправительница, не имеющая реальной власти; наконец, она просто женщина, и уже потому достойная внимания не более, чем любая другая из женщин.
Встретив её, я понял, как ошибался. Подобно Солнцу явилась она передо мною во всём блеске своём, и тогда будто пелена спала с моих глаз. Прозрев, я увидел не просто женщину, а лучшую из женщин, с которой не могла бы сравниться сама Елена Прекрасная, благосклонности которой добивались боги и люди. Венера даровала нашей царице красоту, а Минерва – мудрость. Сколь редким бывает такое сочетание, и сколь дорого оно ценится; когда же соединяется с волей, смелостью, решимостью и другими качествами, более свойственными мужчинам, чем женщинам, надо ли удивляться, что Клеопатру мы считаем богиней, и в Египте ей поклоняются как божеству.
Однако и на этом не ограничилась щедрость к ней богов: поистине, она – любимица их! Посмотрите на Египет, чем он был ещё недавно и чем стал ныне: страна благоденствует, нищих и обездоленных нет, повсюду правят сострадание и справедливость. Посмотрите также на Александрию, столицу сего славного царства: есть ли более великолепный, просторный и удобный город на земле? В ней находится одно из чудес света, но и сама Александрия – чудо, подобного которому нет на свете.
Не говорю уже о том, – а это следует сказать, – что здесь сосредоточена вся мудрость мира, сотни тысяч наилучших книг, и сотни умнейших и образованнейших людей со всех концов земли нашли здесь себе приют и место для занятий. Чья в этом заслуга? Спрашивать излишне: Клеопатра – покровительница и вдохновитель наук и искусств, чьё первенство не может оспорить даже Минерва.
Пришло время сказать и обо мне: я знавал многих женщин и трижды был женат, но ни с одной из них не был счастлив, да простит меня Юнона! Я понял, что такое счастье и любовь, лишь полюбив Клеопатру, – а полюбил её так сильно, что не хочу более знать никаких женщин. Перед богами и людьми она жена моя, но по закону ещё нет; я решил это исправить: в ближайшее время поеду в Рим и разведусь с Октавией, после чего вступлю в законный брак с Клеопатрой.
Мой заклятый друг Октавий отговаривает меня от этого, но я написал ему: «Что тебе в том, что я живу с моей царицей? Разве ты не спишь то с одной, то с другой женщиной, и тебе нет разницы, с которой из них возлечь, когда тебя томит желание. А Клеопатра не просто женщина на ночь для меня – она жена моя, сама судьба назначила мне её в подруги на веки веков. Я женюсь на ней, пусть хоть небо обрушится на землю!».
Согласна ли ты выйти за меня замуж, возлюбленная моя, душа моя, сердце и дыхание моё? – он опустился перед Клеопатрой на одно колено и взял её за руку.
– Я согласна, – ответила Клеопатра, и видно было, что она необыкновенно счастлива.
Тут началось нечто невообразимое, восторгу гостей не было предела; в городе тоже каким-то образом прознали о предложении Антония, и повсюду появились ликующие толпы с факелами, и даже Александрийский маяк вспыхнул ярче, чем обычно.
***
– Вот так-то я побывал на пиру Клеопатры, а закончился он восхитительной ночью любви, – сказал Нафанаил. – Рабыни царицы в полупрозрачных одеждах весь вечер порхали вокруг гостей, ненароком касаясь их то плечом, то рукой, то грудью. А когда Клеопатра удалилась с Антонием во внутренние покои дворца, рабыни предались удовольствиям с гостями; женщины же, из числа присутствующих на пиру, либо ушли, либо тоже не отвергли эти ласки.
Одна из рабынь уделила внимание и мне; она была очень хороша. Мы вышли в сад, лунный свет струился по её волосам, плечам и груди, призрачным потоком омывая все её стройное тело. Она казалась прекрасным мраморным изваянием, видением дивной ночи, когда фантазии и реальность неразделимо смешиваются…
Ну, не буду, не буду! – прервал он рассказ, заметив моё недовольство. – Пусть это останется только в моих воспоминаниях.
Бездны души
Нафанаил сделал знак бармену долить коньяк, но безуспешно: бармен то ли дремал, то ли делал вид, что дремлет.
– Придётся довольствоваться тем, что есть, – сказал Нафанаил, грустно посмотрев на остатки коньяка в рюмке.
– Будьте любезны, налейте ещё коньяка! – громко позвал я бармена.
С непередаваемой гримасой он нехотя подошёл к нам и налил коньку.
– Принесите уж всю бутылку, чтобы мы вас каждый раз не тревожили, – предложил я, но бармен пробурчал что-то невнятное и удалился за свою стойку.
– Как же, принесёт он! – сказал Нафанаил. – Говорю вам, он наливает нам дешёвый коньяк под видом дорогого, и по бутылке это сразу будет видно.
– Бутылку можно и подменить, – возразил я.
– Если не полениться, – усмехнулся он, – но вы же знаете девиз человечества: получить как можно больше жизненных благ при как можно меньших усилиях.
– Всего человечества? – переспросил я.
– Ну, не всего, так значительной его части, – ответил Нафанаил. – Есть, конечно, те кто трудятся в поте лица своего, но и среди них много ненавидящих труд и желающих как-нибудь обойтись без него, если бы это было возможно. «Труд облагораживает человека» – не верьте этому; труд – это проклятие, как верно сказано о нём в Библии. Блаженная праздность – вот истинный идеал, к которому все стремятся, однако мало кто его достигает.
– Постоянно ничего не делать – скучно, – не согласился я.
– Отчего же «ничего»? Есть много приятных занятий, приносящих удовольствие, – сказал Нафанаил. – Я всю жизнь мечтал именно о таком времяпровождении, но достиг этого, только начав путешествовать по всеобщей матрице человечества. Хотите послушать о моём очередном путешествии, или уже надоело?
– С удовольствием послушаю, – ответил я, чувствуя, что мне совсем не хочется возвращаться на холодную остановку и бесконечно ждать автобуса.
– Прекрасно, – сказал он и вдруг подмигнул мне. – Это всё же лучше, чем стоять на холодной остановке и долго ждать автобуса?
Я засмеялся:
– Безусловно! Рассказывайте.
***
– Я очутился в Риме в начале шестнадцатого века, – Нафанаил провёл рукой по лицу, будто снимая пелену. – Город только-только стал преображаться после многовековой разрухи, и в Ватикане начиналось большое строительство. Когда-то тут находились вилла и сады Агриппины, матери императора Калигулы; позже в этих садах, на склоне Ватиканского холма, Калигула приказал построить ипподром, который при императоре Нероне был перестроен в цирк. Именно здесь проводились казни христиан, и, по преданиям, был казнён и апостол Пётр. Его похоронили возле дороги, а при императоре Константине, когда христианство стало религией Римской империи, над предполагаемой могилой Петра был воздвигнут храм. С тех пор он не однажды переделывался; очередной раз за него решили взяться во время моего пребывания в Риме.
– Вы, наверное, видели Микеланджело, Рафаэля и Леонардо да Винчи? – спросил я, с удовольствием включаясь в продолжение этой игры (или не игры?).
– Лишь Микеланджело и то мельком, – совершенно серьёзно ответил Нафанаил. – Все восхищались его «Пьетой», которую он изваял по заказу одного из кардиналов. Римским папой был тогда Александр Борджиа; он тоже был в восторге от «Пьеты» и хотел заключить новый контракт с Микеланджело, но тот отличался неуживчивым характером, к тому же, был обижен слухами о том, что «Пьета» была произведением другого мастера, потому что двадцатичетырёхлетний Микеланджело не мог создать такой шедевр…
Но мы забегаем вперёд, – спохватился Нафанаил. – Итак, я был в Риме во время правления Александра Борджиа; вы, разумеется, слышали о нём?
– И немало, – усмехнулся я.
[justify]–
