– И как? – продолжает дурака играть президент и надо отдать ему должное, в этом деле он очень достоверен.
– Берёшь, к примеру, какую-нибудь, считающуюся неопровержимой истину и низводишь её до факта своей ничтожности. И наоборот. Тебе это не в первой проделывать.
– И что это может быть? – задался этим вопросом больше к себе президент, туманным взглядом посмотрев сквозь Броуди. Где он не так уж и не неожиданно столкнулся с ответом на этот свой вопрос в лице… А как же ещё и с кем ещё иначе, как только не с Барбарой. И президент, отталкиваясь от своих рефлексов, не дожидаясь ответа на этот свой вопрос, так и ответил уже Броуди. – Женщина? – Правда с долей вопросительности и значит, с правом на мысленный манёвр дал свой ответ президент. Заставив тем самым неожиданно задуматься Броуди.
А президенту в последнее время, где-то с минут десять-пятнадцать назад, отчего-то совершенно не нравится, когда кто-то задумывается, а может и того больше, строит свои пакостные планы в сторону его Барбары. А почему именно в сторону его Барбары и не кого-то другого, когда президент ничего конкретного сейчас не говорил, а эту обобщённость, женщина, можно к кому угодно применить, даже если этот, кто угодно, от природы ничего не имел ничего общего с женщиной, но он так себя идентифицировал, и это говорят нынче главнее всего того, что на твой счёт природа отмерила и решила, то кто кроме него знает на это ответ.
И это верно хотя бы потому, что человек венец природы, его ум и разум, и как не ему больше знать, что ему в голову нашептывает его природа. А нашептывает она ему при вот таких случаях о том, что он есть Абсолют и всему значение, раз он мера всему и вся. А раз так, то вот это его так называемое собственное идентифицированные, есть всего лишь его собственное измерение и оценка своей ценности перед лицом самого себя, кто единственный имеет право и значение для себя.
А между тем этот Броуди так преднамеренно медленно себя ведёт в плане своей сообразительности, что у президента зла не хватает, и он поди что ещё гад расщепляет на свои атомы и под атомы то, что из себя составляет настоящая и природная женщина (а то, что ею является Барбара, на это указываю традиционные взгляды на женский пол Броуди), на что становится невыносимо смотреть президенту, готовому уже сорваться в нервной истерии и затребовать объяснений от Броуди: «Куда ты, падла, свои липкие руки суёшь?!».
Но тут случилось нечто такое непредвиденное этими сторонами назревающего конфликта, что им пришлось прямо сейчас и немедленно отложить все эти свои планы на мордобой друг друга.
– Что это?! – на весь кабинет и притом в крайне истерической степени и по форме разразилась вот такой вопросительной истерикой Алисия Тома, в оторопи отпрянув от стола на своём стуле так резко, что её стул упёрся спинкой об находящуюся сзади, стенку кабинета, благо для этого действия кабинет был не настолько больших и широких размеров, чтобы в нём было возможно играть в такие любопытные игры, в какие сейчас предлагала всем сыграть Алисия на своём стуле.
Впрочем, сейчас не время на такие побуждения раздосадованных и пытающихся как-то разнообразить свою скудость здесь осуществления мыслей, а в данный момент искренняя потрясенность и растерянность лица Алисии, и её не укладывающееся в рамки обычного и разумного поведение, требует для себя хоть какое-то объяснение. С чем и обратились в своих взглядах на неё все, кто тут в кабинете был.
А Алисия вместо того, чтобы всё по делу объяснить и всех людей в кабинете успокоить, делает всё наоборот, усиливая интригу и напряжение в кабинете, продолжая в нервном тик-токе дёргаться, как в конвульсиях. Что очень легко сделать при нахождении людей в столь замкнутом на своей запертой проблеме помещении. А она получается этим пользуется и начинает доводить до своих истерик податливых на такого рода провокации людей.
Но с этим потом или затем надо будет разобраться, а сейчас все смотрят, нет, не на саму Алисию, а на то, куда она так нервно и напряжённо смотрит, вдавившись всей собой в спинку стула. И целью этого её пронзительного и от страха глаза выкатились из орбит внимания является ничего особенного такого, а всего лишь лист бумаги, лежащий на столе у её места за столом. Но напряжение такого предела в глазах Алисии, не сводящей своего взгляда с этого листа, делает этот лист бумаги не самым простым листом бумаги, а нечто из него большее, и это требует немедленно с этим вопросом разобраться. А вот кто будет с этим разбираться, то почему-то больше всех знает и в этом уверен президент: это не его советники по бумажным вопросам, как он их в кулуарах называл в шутку и уж точно не делопроизводитель и бухгалтерская крыса, как уже не в шутку все называли господина Скуби-до, отвечающего за контроль и распределения средств бюджета, знаковые цифры и значения о которых он всегда вписывает и доверяет по старинке бумажным носителям информации, то есть вот таким бумажным листам, а с этим вопросом придётся разбираться ему самому. И всем плевать на его огромную занятость, даже в эту самую минуту, когда он так близко подошёл к раскрытию загадки Броуди.
Но куда там, когда женские глаза Алисии так просят, находясь в таком ужасном состоянии исступления, что дрожь сопровождает каждого из зрителей происходящего с Алисией и за её местом за столом. А так как со стороны сложно рассмотреть, что там такое привело в неописуемый ужас Алисию – какие-то каракули – то сквозящие во взглядах людей вокруг на президента требования не сложно понять. Он должен (так прямо что ли?) подойти к столу рядом с Алисией и прочитать то, что на этом листе написано. И как бы всё.
А президента не эта простота так напрягает, а его выводит из себя и крайне бесит то, что его президентский аппарат с некоторых пор, со времени их здесь заточения, начал все заботы и то, для чего он и был собран, перекладывать на него. И всё под благовидным предлогом – вы же из всех нас самый первый по рангу, и если не вы первый, то тогда кто?
И вот что президент на всё это может ответить, как только следовать всему тому, что на него навязало общественное мнение, отчего-то считающее, что в таких условиях, в которых они все оказались, президент не имеет никакого права перекладывать требования отваги и геройства на чужие плечи. Ведь тогда, как на это указывает наука психологии, может возникнуть самомнение у того самого лица, на которое перекладывают вопросы поддержания лидерства и авторитета. И если, к примеру, тот же Маккартур, в очередной раз по просьбе президента всех их тут спасёт и выручит, а это повлечёт за собой не нужное для президента подчёркивание нужности, авторитета и главное, незаменимости и лидерских качеств Маккартура, а это всё не пройдёт мимо людей здесь вместе с президентом запертых, теперь убеждённых в том, что при случае им есть на кого уповать в своих надеждах, то кто знает, к чему приведёт карьеристская мысль Маккартура, кто как и всякий человек всегда желает иметь для себя больше чем есть и даётся.
Вот и приходиться президенту подчиниться, даже не самим обстоятельствам их здесь нахождения, а тому психологическому фактору, который теперь имеет для всех них самое убеждающее значение, и который с этого момента будет иметь для всех них всё большее и определяющее их внутреннюю жизнь значение.
И хотя на президента так давит его рассудительность и понимание сложившейся ситуации, он всё же пробует искать свои пути решения этой возникшей проблемы.
– Господин Румпельштильцхен. – Без всякой запинки и ошибки при выговоре этого, всё время так сложного для произношения президента имени, а сейчас вон какое чудо произошло и случилось, президент легко это имя произносит, обращается к этому сложному господину президент. В результате чего этот Румпель…(а мы так и остались косноязычны и так не договороспособны), от такой неожиданности ещё сильней растерялся и испугался – раз президент умудрился в первые за время их общения выговорить его имя полностью и без ошибки, то это обязательно что-то связанное с жизнью и смертью значит – и решил быть крайнем глухим к любым призывам до себя достучаться.
А президент, думая и предполагая, что господин Румпель ушёл не в крепкую оборону, а он весь к нему во внимании, озвучивает то, что он от него решил требовать. – Посмотрите, что там так вывело из себя госпожу Алисию Тома.
– Ага, дурака нашёл. – Со всех сторон и глаз так и бросается вот такой вывод по следам просьбы президента, всё-таки умелого политического игрока, и знающего, кого можно привлечь на геройское поручение и поступок без особых для себя и своего авторитета осложнений. И если Румпель достойно и даже героически себя поведёт и проявит, то кто ж в него, с такой-то фамилией и своим представительством на земле, где всё так расплывчато на кресле и уныло в глазах на своё и ваше будущее выглядит, поверит в качестве лидера нации и всё с чем это связано.
И хотя президент и самом деле, но только фигурально в лице Румпеля дурака нашёл, тот не спешит подтверждать этот нарратив президента в свою сторону. Но при этом не так открыто, чтобы не побуждать у того нервный срыв и мысли о бунте на корабле (а где ж ещё). А на корабле, где единоначалие есть главное правило для выживания и жизни корабля, любое, даже самое ничтожное твоё не соглашательство с проводимым курсом капитана, должно пресекаться на самом корню и замеченный в энтом посягательстве на непререкаемость авторитета капитана повинен в смерти.
Ну а то, что в голову Румпеля забрались вот такие удивительные и местами захватывающие его центры разума и рассудка мысли, то что тут поделаешь, если не один он тут уже столько времени заперт в своей логической безысходности, и без надежды на выход отсюда, если ты не сможешь себя отвлечь на время своего здесь вынужденного заточения на что-то умиротворяющее твой рассудок. А так как господин Румпель имел предрасположенность к романтическому образу мышления, которые в нём подпитывали художественные повествования о борьбе за свой смысл жизни и за саму жизнь морских волков, то чего от него ещё ждать, кроме того, что он отправился в своё одиночное дальнее плавание, погрузив себя с головой на этот фрегат дураков. Где во главе команды, где он занимал скромную должность кока, стоял первый из всех дурак дураком, капитан, бл*ь, Блад.
[justify]И сейчас капитан Блад, всегда имевший в сторону кухни особого рода, животворящие претензии – вот не одного слова не пойму из того, чем наш кок нас кормит, и что самое удивительное, что как он своё блюдо не назовёт, на вкус оно всё равно что моя галоша – нашёл ещё один повод, чтобы, наконец-то, подать на обед набитого яблоками кока. И такое людоедство, или по крайней мере, людоедские взгляды капитана на уклад жизни
