-- Он тормозил? – голос начальника повысился.
-- Тормозил. – кивнул главный инженер.
-- Экстренное торможение применял? – продолжал давить Рейнгольд.
-- Применял.
-- Докладывал об аварийной обстановке?
-- Докладывал.
-- Так при чем здесь машинист, если локомотив из депо не отремонтированный вышел? Ему, что, нужно было выскочить из кабины и фуфайку под колесо пихать, как вы мне сейчас пытаетесь её в ухо затолкать?
-- Зам. по кадрам!
-- Слушаю вас! – сама любезность.
-- В приказ. Машиниста локомотива и его помощника не наказывать! Ни под каким соусом! Понятно? Люди сделали всё, что от них зависит! Понятно?
-- Да, Владимир Гарольдович, понятно.
-- Машиниста СДП-М не наказывать. Это тоже понятно?
-- Да.
-- Помощника машиниста СДП-М… Как у него здоровье? Жить, работать сможет?
-- Сможет. Уже выписали из больницы. Недельку ещё дома отлежится, на медкомиссию. Врачи говорят, что всё в порядке. И сам парень хочет вернуться на работу.
-- Не трус парень. Не трус. – начальник дороги покачал своей большой головой. – Давай так. Премию, в размере двух… Нет, трёх окладов. Вы там написали, что рассматриваете кандидатом на учёбу на машиниста?
-- Да.
-- Отправить вне очереди.
-- Но, там…
-- А вот те, кто там вне очереди и по звонку – пусть подвиг совершат! Я всё сказал! Главному инженеру – разобраться и доложить по факту выхода на линию неисправного электровоза из депо!
-- Есть!
-- Переходим ко второму вопросу.
…
Иван выучился на машиниста локомотива. После незабываемой поездки к нему прилипла кличка на всю жизнь «Бешенный снегач».
Он до самой пенсии проработал на Красноярской железной дороге. Женился. Родилось двое детей, которые тоже связали свою жизнь с железной дорогой.
Ментор.
И снова эта страшная, надоевшая комната. Когда Иван в очередной раз мысленно оглянулся назад, то понял, что прожитая жизнь такая крошечная, такая стремительная. Она как песчинка в огромном информационном массиве – Вселенной под названием «Жизнь». И так обидно, что она быстро прошла. Пролетела.
И самое светлое – это не деньги, которые он заработал. Где честно, а где «левак» возил. Или солярку покупал для своей машины у машинистов тепловозов. А то, как он общался с семьёй, с детьми. Первые шаги детей. Первые слова. Первый раз в первый класс с огромным букетом дети идут. Первые пятёрки, с какой гордостью они показывали в дневнике. Как общался с друзьями. Как собирались на пикники семьями.
Иван молчал, заново переживая то, что было в очередной жизни, в очередном «варианте».
Ментор ярким пятном висел рядом. Молчал.
Ивану некуда было спешить. Он прокручивал в сознании те жизни, которые уже мог прожить или прожил. Он уже сам запутался. Было это или не было. Но вспоминал женщин, которых любил, детей, которые у него были, их детство, взросление. Радость за их победы и огорчение, когда что-то не получалось. Вспоминал друзей. Как получалось на работе сделать дело.
Впечатления о победах, память об общении с близкими людьми, вот, пожалуй, и есть главное богатство. А не деньги, которые он так любил. Глупо так просадить свои чуть больше двадцати лет. Обидно.
-- Чего молчишь? Время тянешь перед очередным вариантом? – первым нарушил молчание Ментор.
-- У меня впереди Вечность. Именно с большой буквы. Поэтому буду я тянуть время или не буду, не изменится ничего. Просто вспоминал эту жизнь, и те, которые я уже прожил. Глупо я жил до… -- Ивану было трудно выговорить.
-- До какого момента? – подталкивал его Ментор.
Помолчав, Иван выдавил:
-- До самоубийства. – выпалил Иван. – Глупо, нелепо, бестолково, преступно по отношению к себе и к тем, кто меня любил, растил, помогал, оберегал. Дурак я.
Ментор помолчал, потом спросил:
-- А почему ты остался, а не спрыгнул вместе с машинистом? Ты же понимал, что не остановить локомотив?
-- Как бы тебе сказать, чтобы ты понял. Я люблю машины. И полюбил свою снегоуборочную. И пытался сбросить скорость, чтобы максимально сберечь машину. Она же мне почти родной стала. А вот так… всмятку её. Я не смог. Потом отслеживал её судьбу. Её же подняли, отремонтировали, отреставрировали, Через несколько лет я сам сзади толкал локомотивом её. Это как встреча с первой любовью из детства. Снова дыхание от волнения перебивается. С любовью и нежностью отработал смену. Сам вёл, помощник рядом сидел. А когда машина отработала своё, отправили на разбраковку и утилизацию, то выпросил у мужиков приборную панель. Поставил в гараже. И часто двигал рукояти золотников. А управление прожекторами завязал на освещение в гараже. – помолчал.— Эх. Да, что говорить.
-- Ты понимал, что мог погибнуть, когда остался в машине?
-- Не знаю. Я хотел машину спасти. Тогда я никого не любил. Иван Викторович мне нравился, он помогал мне. Поэтому я его спас. Но машину тогда любил больше. Глупо, конечно. Людей надо любить. Но машины я люблю тоже.
-- Понятно. Готов?
-- А что моё мнение кого-то интересует? – Иван спросил отрешёно.
-- Это был риторический вопрос. Сарказм. – Ментор был сух.
Вариант № 8.
Иван ехал в метро. Машины нет давно, деньги тают. В метро хорошо, прохладно. Наверху над Москвой висело, медленно колыхалось марево жары. Воздух стоял. Липкий смог от выхлопных газов облеплял тело, заползал с каждым вздохом внутрь. Голова была тяжёлая, организм искал тень, прохладу. В метрополитене можно было спастись от обволакивающего зноя.
Примерно год назад Иван хотел познакомиться с известной девушкой. Известна она была тем, что бесшабашно гоняла по всей Москве, наплевав на все правила и законы. Недавно она попала в аварию. Что-то пошло не так и на повороте машину занесло, и она врезалась в угол дома. Кроме водительницы никто не пострадал. Сложный перелом ноги. Папа лечил её в Швейцарии. И девушка вернулась в Москву. И вновь начала устраивать безумные гонки по Москве.
Отец у неё был известный, в определённых кругах, Максим Максимович Пешков. Он никогда не говорил напрямую, но любил вкрутить в разговор фразу:
-- Как говорил мой предок.
И произносил цитату из книг Максима Горького. Был ли он на самом деле потомком советского писателя, или нет – неведомо. Знал Максим Максимович творчество Горького, как рассказывали, великолепно. По памяти мог цитировать, рассказывать в лицах большие куски из произведений.
Когда он приходил к кому-то, предлагая продать бизнес, то всегда приводил отрывок из «Песни о буревестнике»:
-- Чайки стонут перед бурей, — стонут, мечутся над морем и на дно его готовы спрятать ужас свой пред бурей. И гагары тоже стонут, — им, гагарам, недоступно наслажденье битвой жизни: гром ударов их пугает. Глупый пингвин робко прячет тело жирное в утесах... Только гордый Буревестник реет смело и свободно над седым от пены морем! Всё мрачней и ниже тучи опускаются над морем, и поют, и рвутся волны к высоте навстречу грому. Гром грохочет. В пене гнева стонут волны, с ветром споря. Вот охватывает ветер стаи волн объятьем крепким и бросает их с размаху в дикой злобе на утесы, разбивая в пыль и брызги изумрудные громады.
В его устах всё это звучало двусмысленно и страшно. Речь шла об угрозе.
Максим Максимовичу приписывали, что он руководил многими компаниями, которые принадлежали тем, кто не мог открыто владеть бизнесом, вести дела. И, что Пешков выполнял «отдельные деликатные» поручения сильных мира сего. Как из России, так и из-за рубежа.
Про него говорили, что он делает только один раз предложение. Но справедливое.
Если он хотел приобрести дело, то предлагал цену, равную прошлогоднему годовому обороту, в качестве подарка – вишенки на торте – пять процентов в виде перевода на любой счёт в любом банке мира неучтённых денег. Давал неделю на раздумье.
После его ухода приходили уведомления, что через неделю начинаются проверки со стороны всех контролирующих организаций, что имеются у нас в стране. Нередко зарубежные партнёры звонили, сообщали, что извиняются, но не могут более вести дела с имяреком. Извините, но возникли обстоятельства непреодолимой силы.
Сопротивляться не имело смысла. Те, кто пытался взбунтоваться, были вынуждены либо бежать из страны без копейки денег, или примерять одежду каторжанина на много лет.
Максим Максимович любил повторять:
-- У человека всегда должен быть выбор. Человек волен распоряжаться своей судьбой по-своему. И никто не вправе неволить человека в его выборе!
Не давал интервью Максим Максимович. Не ходил с гордо выпяченной грудью с депутатским значком на лацкане.
Высокий, поджарый, жилистый с шикарной шевелюрой «под Горького», тонкие очки в дорогой титановой оправе, тонкие черты лица. Всегда предельно эмоционально сдержан. Учтивые манеры. Высоко посаженная голова, прямая спина, развёрнутые плечи. Он отличался от нуворишей, которые любили пошуметь, выставлять напоказ золотые часы последней модели, перстни. Пешков сторонился толпы. Любил уединение своего особняка почти в центре Москвы. Там он работал и жил.
В Москва-сити у него был свой кабинет, несколько центральных офисов крупных компаний. Но туда он наведывался редко, предпочитая управлять дистанционно. И ещё был у него пунктик. Он всегда говорил правду и требовал от других того же. Ложь не терпел физически. Если неудобно было говорить правду, он молчал, или говорил, что ответит на этот вопрос позже, надо подумать.
По Москве о нём говорили, что он – страшный человек. И крови на нём – хватит заменить воду в Москва - реке. Но, всё это полушёпотом, тыча пальцем в вверх, показывая какие у него могущественные покровители.
[justify] И за глаза его называли «Упырём».
