удовольствие, если тебя не интересует творчество.
Вот мой автор спасается от боли и старости творчеством, своей писаниной, как завзятый графоман. Я благодарен ему за это, ибо он своим письмом обеспечивает меня буквальным бытием.
Верю ли я в бога как мой автор, который является христианином и таким образом пытается и надеется избежать вечной смерти. Глупый, уже то, что он жил и пока живет, говорит о том, что нет вечной смерти. Да, скоро тебя не будет, но обязательно будет кто-то вместо тебя «стоять на посту» Я и свидетельствовать о том, что оно есть, продолжает быть. Ты отстоял свою смену, оттрубил свое время и тебе пора на покой. Тебя не будет, но ты был настоящим. У тебя останется одно – воспоминание. «Живые мертвые» - старики и старухи - живут им, воспоминанием. Забудут себя – вот тогда и умрут. Смерть есть забытье. Она находится за бытием, за порогом бытия. Тот, кто умирает, возвращается обратно туда, где он находился уже до бытия, до рождения, и все начинается сначала, только без тебя, до поры, до времени, пока, например, через миллион лет на земле, не придет твой час появиться здесь. Жди. На том свете легко ждать, потому что там нет бега времени в никуда, - ты уже там. Там есть тамошняя логика; она странная, но логика. Та логика с трудом может быть понятна живому, у которого своя, живая логика. Ее с трудом, но можно понять, потому что смерть есть обратная сторона жизни.
Это обратная логика – логика countdown´а, логика отчета времени до нуля (the logic of the time report to zero). Не меньшим чудом, чем обнулением в смерти, является рождение в жизни. Человек с трудом появляется на свет и с трудом уходит со света в тьму. Но что такое тьма? Это тьма, полнота света, от которого у человека темно в глазах. Так где находится человек до рождения? Так неправильно спрашивать, потому что на такой вопрос нет ответа. Правильно спросить: «Где находится Я до воплощения или рождения в человеке»? Ведь оно спрашивает о себе в лице человека. Оно находится в боге, в вечном. Во времени Я есть для человека. В вечности Я не знает времени. Оно привыкает к нему в земной жизни, которая протекает во времени в смене моментов настоящего. Врем имеет квантовый, порционный, прерывистый характер. Вечность, она – непрерывная, есть континуум. В ней нет стрелы времени. В ней все идет по кругу. Но круг этот раскручивается из каждой точки окружности, как круг кругов, где нет одного центра. Поэтому центр везде, то есть, каждая точка настоящая, а не одна, заглавная, в ряду других точек. Эта точка и есть Я. Причем в вечности они все равны друг другу. Во времени не так, - Я неравновесные. Одни более значительные, другие менее, а третьи совсем ничтожные. Они находятся в неравных условиях развития. При этом жизненные условия, в которых они повторяются, как в коридоре возможностей для собственной реализации, то сужаются, то расширяются, чтобы человек становился Я и не успокаивался на достигнутом не привыкал к нему. Но, к сожалению, человек ко всему привыкает, даже ко времени, потом что ничему другому нет места.
С одной стороны, это хорошо, если человек стал хорошим, то он не привык к плохому. Правда, тогда у него появится привычка быть хорошим, и ему станет скучно от этого, и в таком случае, устав, он перестанет творить добро.
С другой стороны, если человек привык делать зло, делать плохо, то якобы его уже не исправишь (в народе говорят: «горбатого (сутулого) могила исправит»), - привычка, как вторая натура, помешает, - поэтому злодея следует, образно говоря, «посадить в яму» (образ могилы), изолировать от людей, чтобы не распространялось зло его носителем. Можно, конечно, кормить его отбросами, которыми люди брезгуют питаться, или. мягко говоря (такой эвфемизм), предоставить ему право «питаться землей» («теперь будешь землю жрать») или «духом земли». Это зависит от уровня готовности людей быть человечными с тем, кто потерял человечность или вовсе ее не узнал.
Скажут: «Пускай там и знакомится с человеческим к нему обращением». Такова ирония жизни человека в обществе. Теперь, имея опыт жизни, вы, наконец, понимаете, добрый читатель, в каком добром обществе вы живете?
Я же говорю: «на каждую привычку есть отвычка». Но мне резонно заметят, что для отвычки одной жизни мало. Нужна совсем другая жизнь. Нужно, наконец, время для исправления, длинною в целую жизнь. На этом основана восточная идея переселения душ (так называемая реинкарнация Я). Вот у тебя такая карма, твоя дхарма, твоя варна. Терпи до следующего рождения. Но авраамитам терпеть некогда, - им подавай сей же час. Неужели вы забыли, что впереди и позади вечность?
Мы, обитатели, жители вечности, странные существа. В последние времена увлечения космосом (наверное, а Земле вам, людям, любезный читатель, уже тесно) вы зовете нас «инопланетянами» и чаще представляете в виде «серых или зеленых человечков» с щелью вместо рта для испускания акустических волн, с острыми подбородками, бусинками или тарелками глаз, худыми, как спичка, или, напротив, круглыми, как футбольный мяч или апельсин. Причем во множественном числе. Тут я не могу не вспомнить любимый персонаж моего автора. Им в его детстве был старик Хоттабыч, который на футбольном матче от доброты души (видать, махатма) наградил каждого футболиста его мячом, чтобы они все не бегали по полю за одним, общим мячом. Так и бог наградил каждого из вас, людей, Я, не своим, а вашим.
Как-то раз Писатель проговорился после чтения одной книжки Георгия Гюрджиева, что, к сожалению, он вышел из того возраста, когда какая-нибудь книга, пусть даже книга философа или мистика способна открыть перед его мыслью новые горизонты. Вот он прочел в книге, как Гюрджиев пытался найти русский перевод фразы из трех языков, которые он хорошо знал, в то время как русский язык он знал не так хорошо, чтобы свободно переводить с одного языка на другой.
Он взял одну конкретную фразу (из английского языка это была фраза "I say") и попытался перевести её на русский язык. Вышла фраза: "Я говорю", которая не удовлетворила его, ибо она, по его мнению, соответствует (адекватна) фразе из английского языка "I speak", а не "I say". Гюрджиев объясняет это несоответствие тем, что грамматика испорчена современной, искусственной (цивилизованной) жизнью. Правильная грамматика ещё не вышла из речевого употребления в русских селениях, где говорят более адекватно, то есть, естественно (или, как говорит Гюрджиев, "инстинктивно", ибо народ ещё полностью не утратил свою родную почву - язык «в сыром (земном, земляном) виде»), не "я говорю", а "скажу" или, ещё точнее, "сказано", "с- кажется". Здесь слово показывает, рассказывает, как показывает, даёт увидеть. Я сказываю, значит, вижу. Таково древнее понимание слова как видения и ведения, ведания (веды), знания. Логос, слово есть мысль, а мысль есть знание, измышление, но не абстрактное, искусственное, а натуральное, живое, прочувствованное и дельное, сделанное, выделенное. И все в таком духе. Здесь, конечно, я добавил для ясности то, что Гюрджиев не договорил. Почему? Тот, кто говорит о том, что, кто ясно думает, тот ясно и просто высказывает, рассказывает историю, сам, напротив, не договаривает и утаивает. Зачем? Видимо в дидактических целях: сам догадайся (ведь недаром многие любители оккультной мудрости считают Гюрджиева "духовным учителем"). Ему же положено самим положением в простом быть сложными, в ясном туманным, как учёным положено быть в сложном простыми, то есть сводить все сложное, теоретическое к элементарному, чувственному. Между тем в чувствах заключается вся сложность человеческой жизни, человеческих отношений. Правда, если эти чувства высокие или, как говорят маги, сверхчувственные. Как это чувства могут быть сверхчувственными? Я ещё понимаю, если они высокие, большие. Но это все ещё чувства. Сверхчувственны не чувства, ибо выходит какая-то бессмыслица, нонсенс, но мысли.
Наверное, Гюрджиев имел в виду, но не проговаривал то, что «в Азии», как он называет, даже переносный смысл переносим, тогда как в Европе он не переносим и для наглядности приводит в подтверждение восточную притчу про двух воробьев, один их которых, старый, стреляный воробей вспоминает о том, что вот раньше он сидел под стрелой, а мимо проходили лошади, запряжённые в карету, которые хоть и создавали шум и гром, но оставляли после себя полезный и питательный навоз, ныне же стоит один грохот и шум и никакой пользы от машинных масел на дороге.
Как я понял своего автора, он еще давно, в юности, узнал, только знал еще абстрактно, что мудрецы думают сложно, но говорят просто, опытным, народным языком. Но бессмысленно повторяя, что все гениальное просто в выражении, но сложно в построении, в согласовании ансамбля творческих сил, он не понимал, как это сделать, не располагая собственным опытом творения. С грехом пополам он, наконец, научился выражаться просто местами в своих творениях, то бишь, сочинениях. Но с мысль было все еще туговато. Ну, на то он писатель, чтобы коряво коряво, косно язычески, магически думать. Да-да, косно язычески, а не косноязычно думать, а не осмысленно думать. Слава богу Писатель пытается думать, а не магически, сверхъестественно, сверхчувственно чувствовать. Конечно он склонен, если не к «поэтической вольности», то к свободе выражения мысли, порой нарушая строгую логику метафизики. Такая логика отличается от точной логики научного рассуждения, которая не терпит нарушения принципа недопущения противоречия. Он часто путает живую логику собственной мысли с логикой догматической (схоластической) или трансцендентальной (критической, антиномической) метафизики или диалектической логикой «хромающей» философской системы («утки», до которой доходит смысл не сразу, а только на пятом шаге (шаге противоречия) дедуцирования или выведения выводка, правильнее сказать, «выродка мысли»). В результате метафизического или диалектического обрезания крайней плоти мысли системой рассуждения или изложения выходит из-под руки Писателя «превращенная мысль», причастная не логосу, но художественному нарративу (сюжету).
Таким образом, Писатель пишет, обозревая околицу своего опыта, не с точки зрения мысли, а с точки зрения понятия, упакованного в материю не числа, как это делает догматический метафизик (например, Спиноза), а слова, как это свойственно философствующему филологу (например, Ницше), проскакивая стадию самой мысли ввиду акцентуации своей интенции на счете или чувстве языка. Где у вас, господа мысли, властители дум, чувство мысли? Я нахожу не господство мысли, а господство над мыслью, ее инструментальную эксплуатацию. Вы напоминаете мне пропагандистов войны, выстраивающих стратегию обмена ударами оружием массового поражения, поднимающих тем самым уровень военной эскалации до предела. Только в данном случае имеет место поражение не тела, а ума, вернее умной души.
Ни в коем случае не мню себя учителем, тем более духовным учителем читателей моего автора. Но я учу самого себя. Неужели я не имею на это права?! Уже другое дело извлекать уроки из моего опыта, если не образа жизни, то хотя бы образа
