Тут не лишним будет подумать над тем, какой занимательной бывает мысль. Недавно мой автор заснул за просмотром записанной еще в прошлом столетии беседы по сети одного из участников Гарвардского проекта. Перед просмотром он слушал аудиозапись романа того же участника, некто Г(е)оргия (софиста) Климова. В романе шла речь про то, как один офицер НКВД, при загадочных обстоятельствах потеряв жену, от любви к которой два его приятеля свели счеты с жизнью, увлекся всякой чертовщиной, вроде "Молота ведьм" доминиканского инквизитора Генрикуса Инститора и "Тотема и табу" всем известного психоаналитика Зигмунда Фрейда. Как я понял из аудиозаписи романа его автор решил таким художественным образом выразить устами своего героя бредовую идею о том, что монахами становились грешники, падкие на греческое язычество. Климов объясняет их уход от мирской жизни тем, что эти монахи и заодно монахини таким образом хотели замолить свой грех пристрастия к любви языком.
Да, да, любви именно языком, а не к языку. Мой автор любит говорить на русском языке, но он ни в коем случае не любит болтать им в одном месте. Это своего рода уже перверсия, превращенная форма использования языка не для питания и беседы, но для прямого удовлетворения. Здесь я нахожу пример обращения (и даже извращения) правила нахождения в полезном приятного в правило нахождения полезного в приятном. Оно и понятно, ведь религия и мораль пекутся о том, чтобы приятное для души было полезном для тела, а не о том, чтобы приятное для тела было полезным для души. Иначе душа, как более возвышенное, будет служить телу как более низменному, а не, наоборот, более низкое и менее важное будет служить менее низкому и более важному, главному.
Что такое сон? Пока для меня сон есть то, что я не помню. И все почему? Потому что я помню то, что думаю и о чем, и еще о ком думаю. Я думаю, прежде всего, о самом себе, естественно, как о том, кто думает, кто мыслит. Так как помнить, по мне, так это мыслить. В этом я платоник.
Возвращаясь ко сну, скажу, что я не вижу сны, или, может быть, хотя это вряд ли, то, что я думаю, - это и есть сон. Но кого? Меня? Или моего автора? Но если это сон моего автора, то он видит один и тот же сон - меня. Какой кошмар! Нет, конечно, нет.
Но тогда, если мое существование - это не сон, не иллюзия, что это? Это жизнь мысли, точнее, в мысли. В таком случае, что такое смерть? Бессмыслица. Это жизнь без мысли. Когда я не буду думать, я умру. Вот что такое для меня смерть. Но разве жизнь в мысли не бессмертна. Да, но не для человека, ибо он существует в мысли моментами, порционным (квантовым) образом. Его мысль конечна и есть мысль смертного. Но тем не менее он пробуждается от смерти для короткой жизни в мире. Жизнь в мысли потому бессмертна, что она останавливается там в том смысле, что ускоряется до бесконечности. В бесконечности нет смены состояний времени, там сосуществуют все прошлые и будущие настоящие.
Для человека бесконечное иллюзорно, для меня же иллюзорно конечное. Когда мое мышление закончится, тогда я умру. Можно быть вечным только во времени настоящего. Я нахожусь в нем потому, что расширил его за счет прошлого и будущего. Для меня мгновение обрело размерность, длительность в мысли. То, чему отведен момент времени, зависло, застыло, остановилось и раскрылось ы качестве моего пробуждения. Как только я перестану мыслить, так настоящее для меня закроется, и я исчезну.
Призрачность моего существования в материальном мире стирает для меня границу между бодрствованием и сном, если под сном понимается сновидение. Если же речь идет о сне без сновидения, о крепком сне, то я не помню того, что спал. Для людей есть осознание периодического пробуждения. Для меня же пробуждение неповторимо. Я как проснулся, так до сих пор не уснул. Во всяком случае я не помню, что спал. В этом смысле пробуждение для меня есть настоящее рождение. Я существо пробуждения, будда, бессонное существо. Сон без сновидения для меня равнозначен забвению, забытью, смерти.
Утром Писатель читал «Четвертый путь» Успенского, в частности главу, посвященную разделению сущности и личности. То, что он там прочитал, по моему суждению, является школьным, ученическим различением. Видите ли, ученый читатель, сущность натуральная, нативная, врожденная, постоянная, а личность, оказывается, категория культурная, заслуженная, приобретенная, изменчивая.
Но если личность, вернее, ее основа, ядро есть Я, то она не икчет, не рамтекается во времени. Я есть центр, который назодится везде в том смысле, что оно позволяет каждому сущему, ставшему живым, чувствовать себя в центре того, что его окружает, находится вокруг как приложение свойственных ему сил. Тем более это становится очевидным, попадает в фокус сознания у существа, располагающего способностью к созерцанию, разуму, к разумной деятельности.
В чем можно согласиться с мистиком, так это в том, что прототипическое Я получает в человеческих отношениях, носящих социальный (животно политический, властный) характер, который может быть развит до личного предела, трансформировав эти отношения в персональные отношения или отношения же не между людьми, то есть, социальными животными, а между личностями.
Правда, эти личности еще не духовные и даже не разумные, но уже душевные. У таких личностей порой (не часто, довольно часто для немногих и исключительно редко для многих) проявляется не только эгоистическое, животное, но и разумное Я.
Но давление животной традиции, находящей выражение в понимании Успенским, как примерным учеником мага Гурджиева, человека в качестве машины, якобы соразмерно сложенной из инстинктов, чувств и мыслей, все еще дает знать о себе.
И все же почему у человека есть надежда на вечную жизнь? В ней для человека, даже человечного, благого, нет никакой заданности. Бог волен решать быть ему или не быть вечно. От чего это зависит, если нет никакой гарантии вечной жизни? Неизвестно. То, что неизвестно называют «волей бога». Вот и весь сказ. А ты верь и надейся!
Но если личность, вернее, ее основа, ядро есть Я, то она не течет, не растекается во времени. Я есть центр, который находится везде в том смысле, что оно позволяет каждому сущему, ставшему живым, чувствовать себя в центре того, что его окружает, находится вокруг как приложение свойственных ему сил. Тем более это становится очевидным, попадает в фокус сознания у существа, располагающего способностью к созерцанию, разуму, к разумной деятельности.
В чем можно согласиться с мистиком, так это в том, что прототипическое Я получает в человеческих отношениях, носящих социальный (зоологически политический, властный) характер, который может быть развит до личного предела, трансформировав эти отношения в персональные отношения или отношения же не между людьми, то есть, социальными животными, а между личностями.
Правда, эти личности еще не духовные и даже не разумные, но уже душевные. У таких личностей порой (не часто, довольно часто для немногих и исключительно редко для многих) проявляется не только эгоистическое, животное, но и разумное Я.
Но давление животной традиции, находящей выражение в понимании Успенским, как примерным учеником мага Гурджиева, человека в качестве машины, якобы соразмерно сложенной из инстинктов, чувств и мыслей, все еще дает знать о себе.
Гюрджиев прав: человек пока еще только существо, млекопитающее, живая машина. Я смотрю глазами автора, оглядываюсь и что вижу вокруг? Царство машин, технократический рай. Тут и там машины "биби-бэби", "купи-продай", "love-machine". Ну, какой машины только нет, - покупай на вкус. Настоящий бум машин. Нет, время человека еще не пришло.
Будет коммунизм - появится и человек. Коммунизм - это гуманное общество. В таком человеческом обществе и появится человек. Иначе и быть не может. Для человека требуется человеческая среда.
Техническая среда портит живое существо. В машинной среде такие существа, как мой автор, портятся и превращаются из млекопитающих в машины. Эти существа, называют это «информационной революцией» или «цифровизацией».
Страшно становится моему автору. Вокруг одни машины. Дома - машины быта. На улице - уличные машины. На работе - рабочие машины. Причем машины закодированные. Вот Писатель и пытается их раскодировать на своих занятиях словами. Но слов мало, нужны мысли, нужны слова со смыслом. Коллег уже не раскодировать.
Но ученики... Мой автор и пытается достучаться до своих учеников. Еще не достучался ни до одного. Чтобы достучаться, следует прежде самому стать духовным учителем. Но чтобы им стать, сначала нужно научиться самому быть учеником, научиться быть человеком. Вот он и учит, уча своих учеников, прежде всего, самого себя с ними.
Цивилизация цифровых машин. Машины есть, а человека нет. Ау, где ты, человек? Отзовись. Но в ответ доносится только машинный шум. Не с кем поговорить. Даже с учениками нельзя - они заняты, их голова забита гаджетами. Вот это и есть конец света для моего автора. Кто будет его читать? Цифровая машина? Не смешите, Дронов, мои астральные и ментальные тапки. Впрочем, машины другие, классом выше, а обезьяна та же самая с инстинктами и гормонами.
Как заметил один литературный герой (плут, пикаро), товарищ Бендер: "Спасение утопающих - дело самих утопающих". Бог спасает только тех, кто сам спасает себя. Таковы единицы, избранные, исключение из правила большинства (множества). Большинство ждет, когда его спасет кто-то другой. Речь идет не о физическом выживании, в котором действует животный инстинкт растолкать локтями всех на пути к корыту (так называемый принципа или правило рыночной, точнее, базарной конкуренции), а о духовном развитии, уровнем выше. Переход к нему возможен через душевную солидарность, которая возможна там, где есть не маркет (это цивилизованное название того, что варвары и дикари зовут рынком и базаром), но, нет, вы не правильно поняли меня, почтительный читатель, не храм, из которого Иисус выгнал спекулянтов-менял, а место для душевной беседы, раз у человека проблемы ч разумом. Душа то у него есть. Важно открыть свою душу для откровения. Только в этом случае возможно пробуждение сознания для мысли.
Глава девятая. Поиски учителя
Успенский пишет в своих "Фрагментах неизвестного учения" (интересно, кому неизвестного?), "что необходимо войти в соприкосновения с реальной и живой мыслью, которая должна где-то существовать, но с которой мы утратили связь". Что же он конкретно имеет в виду? Перед этим он пишет, что точно знал о том, что едет искать "школу" или "школы". Успенский имеет в виду, ни много, ни мало, общее сквозь века, так сказать, "на другом плане", сверхфизически со школами прошлого, например, Пифагора, Египта и прочее. Тем более можно установить такого рода
