Свет двух миров

что это ещё не конец. Но своей смерти она не боялась. Она поблекла. Кокетка, которая не могла прийти на работу без выверенного в интернет-уроках макияжа, ныне стояла растрёпанная, опухшая, серая.
Как мёртвая.
И это её не тревожило. Все чувства пропали.
Ещё одна женщина – Гайя – держалась увереннее и лучше. Она была не так крепка, как тот же Филипп, духом, но превосходила хотя бы Майю. Гайю держало от безысходности необъяснимое чувство – это ещё не конец. Смешно, конечно. Как это «не конец», если Софью хоронят?
Она сама выбирала ей одежду. Когда это было? Ездила она и с Майей, чтобы оформить документы, кажется, она даже с кем-то поругалась, пока ждала печать…какую? Сейчас Гайя всего этого не помнила. У неё перед глазами земля. Промёрзлая земля. Какие-то люди снуют туда-сюда, стараясь походить на теней, и цветы – много цветов. А их, живых, пришедших почтить память, проводить, так мало. А тело Софьи совсем одинокое. И такое маленькое!
И вопреки всему здравомыслию – упрямое, бьющее под самое горло, уверенно: это ещё не конец!
Гайя не знала причины своей уверенности, не владела она и надеждами, и вообще всегда была вроде как скептиком по отношению к этой самой надежде, ан нет – туда же! Упёрлась: это ещё не конец.
Может быть её сердце, хоть и огрубевшее, хоть и пытающейся спрятаться за недоверием к миру, всё-таки билось большим светом? А может быть на помощь пришла тонкая женская интуиция и она, видя Филиппа, и не видя в нём расползания чувств, что-то ощутила?
«Это ещё не конец!» – думала Гайя упорно. Странная вера, расходясь с логикой, с осознанием происходящего, и с наблюдением за последней церемонии Софии Ружинской, грела Гайю.
«Это ещё не конец!» – снова пронеслось в мыслях Гайи, когда она склонилась над телом Софьи, в последний раз, в последний раз в этом мире, когда коснулась – едва-едва, губами её неживого лба.
Коснулась, отошла, снова увидела Филиппа. Он держался довольно бодро, и это расходилось с недавним его видом. Почему? Что его бодрило?
Гайя невольно задумывалась над этим.
Откуда она могла знать, что Филипп, вернувшись в квартиру Софьи, открыв её, снова взывал к ней? откуда ему знать, что он не получил настоящего отклика, но ощутил всё же её присутствие? И это ободрило, охватило его существо небывалой надеждой: Софья ещё поможет ему понять всю правду.
В некотором роде он тоже был близок к мысли «это ещё не конец», но Гайя ощущала эту мысль сердцем, и не в отношении разгадки, а в отношении самой Софьи, а вот Филипп уже начал примиряться со смертью Ружинской. Да, он по-прежнему жалел её. Да, он по-прежнему считал себя виноватым в её смерти, но логика возвращалась к нему: он может это изменить? Нет. Он может раскрыть эту очередную тайну? Да. И Софья присутствовала ещё в квартире, Филипп чувствовал её касание, а значит – она может помочь ему. Идеально было бы связаться с Агнешкой, но это чёртово создание так и не появлялось! Филипп злился: неужели Агнешке так плевать на свою Софью?
В некотором роде самому Филиппу было плевать на Софью – умерла и не изменишь. Но он всё-таки злился на полтергейста. И ещё – всё больше укреплялся в мысли о том, что Софья пострадала не без участия Агнешки.
Впрочем, мёртвым мёртвое, живым живое. Ни Гайя, ни Майя, ни Зельман, ни Альцер…да даже Владимир Николаевич, призвавший Филиппа на помощь в бумажных делах, не знали ещё одного – Филипп уже кое-что решил за них и для них.
Тяжело было выйти из квартиры Ружинской и вернуться в реальность, но Филипп это сделал. Он был жив. И его ждали земные дела. В том числе – Владимир Николаевич со своими документами, которые сейчас проверяли люди из министерства.
Филипп не был идиотом. Он знал о махинациях своего бывшего начальника, собственно, из-за них, отвратившись, он и ушёл в молодости. Но сейчас Филипп пришёл ему на помощь. Владимир Николаевич даже благосклонно поглядывал на Филиппа, стоя у гроба Софьи. Он полагал, что Филипп наиздевается вдоволь над бывший начальником, или наоборот – так как их встреча произошла накануне похорон Ружинской, будет сломлен и блекл.
Но Филипп был собран, решителен и спокоен. Ни шутки, ни горя. Ничего, кроме профессионализма. Быстро выделили они ненужные бумаги, по которым выходил финансовый обман всей Кафедры и в зарплатах, и в оборудовании, стали совещаться. Филипп настаивал на том, что эти документы надо уничтожит, заменить их поддельными. Владимир Николаевич трусил сделать это сам…
И всё это происходило накануне похорон молодой сотрудницы Кафедры, которая вроде бы была дорога обоим. Но вспоминали ли о ней они в ту минуту, пока решали о документах, в которых сквозил обман?
Нет.
Владимир Николаевич хотел спастись от грозящего ему правосудия, какая тут могла быть Ружинская?
А Филипп? Нет, он не думал от Софье. Он уже рассчитывал, как отомстит своему старому начальнику, думал и готовился исполнить свою мысль.
Зима была неласковой в этот день, не хотела отступать, а может быть просто тосковала о Ружинской? Или злилась, что стоящие на церемонии люди, не все, конечно, но двое из них, остались в мыслях совсем далёких от упокоения девушки?
Филипп отомстил Владимиру Николаевичу. Он вызвался уничтожить бумаги, на себя взять эту роль, замазать себя соучастием. Что ж, страх победил во Владимире Николаевиче осторожность, и он согласился. И не смог предположить даже, что Филипп не только не уничтожил нужные бумаги, но отнёс их в министерство. В то министерство, где у него и на самом деле был знакомый…
Всего этого успокоившийся начальник Кафедры не знал и поглядывал на Филиппа с добросердечностью. Филипп – приободрённый всем совершённым и ожидая разгадки и помощи в ней от самой Софьи (ведь только ему она откликалась!) даже тихо улыбался ему.
Но в этой улыбке было предвкушение. Министерство знало о том, что его обманывали. Владимиру Николаевичу после предоставленных Филиппом доказательств оставалось совсем немного. И это не могло не радовать.
Даже в такой трудный день. В день, когда молодость уходит физической оболочкой в «навсегда».
Альцер тоже выглядел бодро. Но ему извинительно – он просто был достаточно далёк и от Софьи, и от Павла. И вообще – от всей этой чужой страны, чужой Кафедры, чужих и непонятных тайн. Он уже понял – его не допустят  до «своих» дел, его всегда отведут в сторону, всегда затормозят, всегда от него скроют. Те же Гайя, Филипп и Зельман. И всё это с полного согласия Владимира Николаевича, который сейчас так заискивающе улыбается Филиппу. Так почему же Альцеру нужно тратить свои душевные силы на переживания? Так почему же Альцеру просто не выполнять свою работу? Кто-то же должен делать это?
Альцеру казалось раньше, что они все вроде бы как равные. Но нет. у Гайи, Софьи и Зельмана были тайны. Вот и поплатились. И может ещё поплатятся.
Зельман, видимо, эту мысль разделял с Альцером, и пусть не сказали они друг другу и слова, кроме обязательного, ничего не значащего приветствия, было видно – Зельман в разбитости. К тому же – от него несло перегаром. Неслабо так несло.
Можно было бы и понять, мол, горе у человека. Но вот Альцер смутно подозревал, что горе или не горе, а для Зельмана это как оправдание. Всем слабостям его оправдание. Уж мог бы хоть на похороны прийти в достойном виде, но нет, слаб человек!
Впрочем, Альцер пообещал себе, что ему не будет до этого дела и ничего не замечал боле. Они не хотят пускать его в свои тайны? Что ж, чёрт с ними, Альцер просто будет работать.
Работать! И никаких иллюзий дружбы.
Кончено, наконец-то кончено! Майя выдохнула – огромное облегчение, очень циничное для этого места, обняло её, как бы успокаивая. Майя очень боялась мёртвых, и ей легче было переживать горе, когда тело оказывалось в земле.
–Мир нашей девочке! – вздохнул Владимир Николаевич. – Жаль её. Но, надеюсь, это послужит нам всем уроком…
Он не стал уточнять какой именно урок его сотрудники и Филипп должны были извлечь из гибели Софьи, последовавшей за гибелью Павла, но тон его был столь значителен, что, в общем-то, и так было ясно: не лезьте никуда, не советуясь со мной.
Альцеру вывод нравился, Майе тоже. Гайя упорно думала о том, что произошедшее ещё не конец, Зельмана мутило…
Зато Филипп точно знал о себе – полезет! И не просто полезет, а обязательно докопается до правды. Это ведь его долг! Долг перед Софьей.
Вот только эта чёртова Агнешка бы появилась ещё…или сама Софья. присутствие присутствием, но хочется и прямых ответов!
Но кончено, и нечего им делать на кладбище! Здесь уже другая процессия. Время такое – много хоронят людей.
–Пойдёмте, – вздохнул Владимир Николаевич, – проводили и будет. Помянуть надо.
Зельман приободрился. Даже обидно было за него – достаточно сдержанный, обычно умный, многогранный человек и так слаб оказался он! Топит страх в бутылке, словно это выход, спасение!
Впрочем, Альцер заставил себя вспомнить о том, что ему до этой слабости нет дела. Работа, только работа!
–Да, – согласилась Гайя и не тронулась с места. Свежая могила. Свежие цветы. Скоро всего этого не пожалеет зима, уже завтра вместо свежих цветов будут лишь жалкие останки жизни. И вместо свежей могилы…
Нет, она пыталась заставить себя не думать об этом и неожиданно получалось. В висках пульсировало: «это ещё не конец» и не отпускало Гайю в пучину отчаяния.
–Я…извините, – Майя, всё с тем же серым лицом смущённо извинилась и пошла прочь. Ей нужно было умыться, ей нужно было привести себя в порядок. Ей казалось, что если она окунет лицо под воду, если ополоснёт рот холодной водой, то ей станет легче, и исчезнет поселившийся на языке привкус какой-то едкой желчи.
Её проводили пониманием, равнодушием и сочувствием. Гайя неожиданно встряхнулась:
–Я, пожалуй, тоже. Всё-таки холодно.
Не догоняя Майю, но следуя за ней, Гайя пошла за коллегой. Противно скрипел под ногами серый, знавший до их прихода совершенно чужие следы. Майя не оглядывалась – одному богу было известно, заметила ли Майя вообще что за ней пошли?
–Филипп, – Владимир Николаевич, пользуясь случаем, поспешил засвидетельствовать лишний раз своё сожаление, – мне очень жаль…у вас, кажется, всё было серьёзно?
Филипп не ответил на это. Вместо этого он сказал:
–Люди уходят каждый день.
–Да, конечно, – обманутый начальник поспешил согласиться, – просто я хотел сказать, что очень обидно…всё-таки, молодость!
Молодость… как о ней много говорили сегодня. Все эти люди, проводящие церемонию, все они – одинаково скорбные. Что ж, скорбь – их заработок.
–Да, обидно, – согласился Филипп, и, не отводя взгляда от лица старого начальника, добавил: – все однажды уйдут. Чей-то срок приближается всегда.
Альцер не хотел вмешиваться (он же себе обещал!), однако слова прозвучали как-то очень уж странно, и он взглянул на них против воли. Краем глаза Альцер заметил, что и Зельман слегка удивлён.
–Мы все хотим жить дольше, – нашёлся Владимир Николаевич. Ему тоже не нравились слова Филиппа. Что-то было в этих словах нехорошее, предвещающее.
Но что?
–Не всем дано, – усмехнулся Филипп и первым пошёл в показавшееся на разъезде такси. Владимир Николаевич побледнел и не решился пойти следом. Спохватился, выгадывая время:
–Где девочки?
Девочки показались почти сразу. И было видно издалека –