Свет двух миров

была для тебя ничем! Ты появился, и её нет!
–Гайя, богом прошу, не нарывайся! – Филипп был в страшном состоянии. Ярость его отличалась от ярости Гайи. Ярость Гайи хотела собою затопить всё что можно, а ярость Филиппа жила в нём самом. Он не срывался на крик (как странно звучат крики в снежном лесу!) и от этого было ещё хуже. Зельману пришло в голову как-то страшно и вдруг, что Филипп из той породы людей, что способны на хладнокровное убийство. – Не нарывайся, Гайя, тебе не победить меня и не упрекнуть. Всё, что ты говоришь, оскорбляет Софью. Ты хочешь сказать, что она была марионеткой? Моей?
–Ты заставил…
–Ты хочешь сказать, что она не могла сказать «нет»? Не имела мнения? – голос Филиппа звучал беспощадно. – Или ты хочешь сказать, что это я виноват во всём? Только я? то же можно сказать и о тебе, и о Зельмане и о полтергейсте, которого мы все видели.
–Ты не…ты даже не скорбишь! – выплюнула Гайя и жалко прозвучали её слова. Она сама поняла это. Её скорбь была тяжёлой и открытой, скорбь Филиппа не покидала его мыслей и сердца.
–Скорблю, – возразил Филипп, – только в отличие от тебя я не делаю из этого подвига. Только моя скорбь, в отличие от твоей, не упирается в поиск правых и виноватых, они ищет ответы. И…варианты. Только моя скорбь…
–Филипп! – предостерег Зельман, стремительно трезвея.
–Идёт из сожаления, что она мертва, а ты продолжаешь жить, – Филипп не внял словам Зельмана. – Хотя ты от этой жизни всегда с одной и той же недовольной миной ходишь. Тебя никто не выносит. Только Софья почему-то решила, что ты хорошая и непонятая, а на деле…Гайя, у тебя много друзей? Ты когда-нибудь любила? Ты чего-нибудь хотела? Ты набор бездушной правильности, ищущей кого обвинить. У тебя нет собственной жизни, и лучше бы ты умерла, а не она.
Слова Филиппа были жестоки. Зельман не смог их остановить и отшатнулся, словно этими словами Филипп задел и его. Гайя же молчала, глотая едкие, горькие слёзы, которые тут же высыхали и оставляли странное неудобство на лице. Зима! Кто плачет зимой? Тот, кто не понимает в зиме ничего и тот, кто отчаялся. Филипп уколол коротко, но безошибочно. Гайя и сама часто задавалась вопросами о сути своей жизни. У неё не было семьи и увлечений толком не было. Она не помнила, когда в её душе в последний раз жили чувства, когда что-то кипело, всё в ней было подчинено каким-то алгоритмам и какому-то порядку. И её недолюбливали, это правда. Она сама была как зимний лес, в котором теперь стояла. Вроде бы есть и чувства, и желания где-то есть тоже, но где же? Спят, скованы снегом и морозом.
Не верит Гайя чувствам, верит деталям и наблюдательности, верит словам и алгоритмам. Так мама научила, продоверявшись в собственной жизни.
–Лучше бы ты, – повторил Филипп. Он не злорадствовал, не кричал и на «сгоряча» это нельзя было списать. Он явно думал об этом и явно считал так.
–Филипп, это подло, – наконец выдохнул Зельман, – ты должен извиниться.
–Не думаю, – коротко ответил он. – Это не подло, это то, как я вижу. Она же может говорить каким считает меня, почему я не могу?
–Не надо, – проговорила Гайя, собравшись с силами. – Всё в порядке.
Она собралась, кое-как собрала осколки своей души, чтобы ещё немного посуществовать, но крепко впились слова Филиппа в её сердце, крючьями встали где-то в горле – не выплюнуть, не забыть, не задохнуться. Жить! Жить с его словами в памяти, так совпадающими с собственными ощущениями.
–Ну вы, конечно…– Зельман пьяно икнул, достал в очередной раз фляжку, поднёс её ко рту и осёкся. Сбилось его движение, замерло, глаза округлились. – Ребята!
Он указал свободной рукой позади них и Филипп с Гайей обернулись. За их непростой беседой пришло время.
–Мама! – я бросилась вперёд и остановилась, словно идти оказалось вдруг тяжело. Я не помнила её, совсем не помнила её лица, прошло слишком много времени. Теперь и я мертва.
Весь путь сюда я не могла бы повторить, но рука Уходящего – рука равнодушная и беспощадная, тащила меня. Она тащила меня сквозь серость, в которой то проступали, то растворялись, расплывались, как не было их, тонули в серости, какие-то дома и речушки, и кажется, даже горы были?
–Здесь, – Уходящий остановил меня посреди пустыря. На пустыре среди светлой серости блуждали люди. Или не люди? Они были такие же как и я – никакие, и такие же как и Уходящий. Их черты то плыли, то заострялись, их одежды, и тела то таяли, то серели в этой серости новой темнотой.
На нас эти люди не обратили никакого внимания. Они блуждали по каким-то ведомым только им путям. Одни шли взад-вперёд, другие петляли или ходили кругами, но при этом, хоть не глядели эти люди друг на друга, они не сталкивались.
Разглядеть маму я не могла. Не могла узнать её в серых чертах. Обернулась не Уходящего, он остался рядом и теперь, о странное дело, я была рада его обществу! Оно было уже привычным и не пугало так, как эти блуждающие люди, незамечающие, слепо глядящие перед собой или под ноги.
–Позови её, – подсказал Уходящий и я послушалась:
–Мама!
Одна из фигур дрогнула и повернулась ко мне, но другие не обратили на меня внимания. а та, что обратила, протискивалась между всеми блуждающими тенями, которых и сосчитать было нельзя – так были все они похожи, и так были все они бессмысленны.
Я бросилась вперёд и остановилась, словно идти было тяжело. Но она уже шла ко мне сама. Её черты проступали отчётливо – печальные большие глаза, уже давно закрытые чужою рукой, и летнее платье, которое она так и не успела надеть, и в котором я её хоронила, и волосы…роскошные волосы, не в пример моей вечной соломе на голове.
Мама.  Моя мама.
Она не дошла до меня пары шагов, остановилась, простёрла руки:
–Софа!
Софа. Она первой так звала меня. Это было привычно. А «Софья» – оставалось чужим.
–Мама!
Наверное, надо было спросить Уходящего или обернуться к нему или не надо было? Я не знаю. Я бросилась вперёд к маме, сминая расстояние между нами, я должна была её обнять! Я…
Ничего. Механическое движение, мои руки охватывают серость её тела, но ничего не чувствуют. Никакого тепла. Она обнимает меня, но и я ничего не чувствую. Вообще ничего – ни тепла, ни холода.
Вот что такое смерть – бесчувствие.
–Мама! Мамочка! – я плачу, но слёз нет. Или есть, я не знаю, их не почувствуешь там, где нет ничего. Она отстраняет меня, оглядывает, а я стою дура дурой и не знаю, что мне делать.
–Красавицей стала…– она улыбнулась, и её улыбка на какой-то миг смялась. Я вздрогнула, но снова лицо её проступило из серости. Мрачное лицо. – Ты такая юная! Ох, Софа!
Я поняла что она хочет сказать. Я юная, слишком юная. Я жила мало. Не знаю как здесь идёт время, но я жила мало – это видно.
–Как? – спросила она, глядя на меня.
Это важно? Я не понимаю. Я хочу её спросить, спросить обо всём, но язык не слушается, предают меня и мысли – о чём тут уж спрашивать? Она помнит меня. Она скорбит обо мне остатками своего посмертия. А я?
–Не помню, – я лгу и не лгу. Я не помню смерти, но могу предположить с точностью до девяноста девяти целых и девяти сотых кто виноват.
Он привёл меня сюда, но моя мама на него даже не взглянула.
–Жаль, – она склонила голову, не отводя от меня взгляда, – очень  жаль.
И всё? Хотя, что тут ещё скажешь?
–Мама, – я протянула к ней руку, – это правда ты? Без тебя я стала совсем одна. Даже Агнешка…
Агнешка! Чёрт, она никогда не верила в девочку, что живёт в нашей квартире.
–Агнешка настоящая, – я не знала, как объяснить это, и стоит ли тратить на это время. Его много в посмертии, но моё зависит от Уходящего.
–Ах да, девочка! – мама засмеялась, но смех её был глухим, он таял в серости, не прорываясь через глухоту посмертия, – полтергейст, посланный за тобой, да-да…
Я осеклась в мыслях и словах. Она знает?
–В посмертии видишь всё яснее, – объяснила она, видимо угадав моё потрясение. – Он прав, ты ещё можешь вернуться. Можешь и других вернуть, это правда.
Я растерялась. Она сразу заговорила о нём – об Уходящем, но до того не показала даже и намёка на то, что видит его. Знала? Нет?
Я обернулась на Уходящего – тот деликатно и серо стоял чуть позади, позволяя нам поговорить.
–А ты его видишь? – спросила я, словно это имело какое-то значение.
–Я его знаю. Не вижу, но знаю, что он где-то есть, – объяснила мама. – Ты была особенным ребёнком и выросла такой…чувствительной. И ты нужна ему.
Всё представлялось мне совсем не так! я думала, что будут слёзы, объятия, тепло, воспоминания… я позабыла, что посмертие отличается от жизни. Я позабыла о том, что моя мама давно мертва и могла много раз уже измениться за всё то время, что я пыталась учиться, но так и не овладела наукой жизни.
Теперь у меня мог быть второй шанс. Уходящий привёл меня сюда явно для того, чтобы мама меня убедила? Но она не рвётся меня убеждать, она…
А чего ждать от посмертия? Я равнодушна, Уходящий равнодушный. Смерть равнодушна.
–Мама, у меня есть шанс. Он говорит, что я могу вернуться, что могу…– я сбивалась с мыслей, реальность и ожидание всегда путают. Люди были правы – надежда умирает последней, иначе как объяснить то, что даже в посмертии я всё ещё надеялась на что-то?
–Да, есть, – она не стала спорить, кивнула, – ты можешь вернуться. Ты так юна.
Юна-не юна. Какая разница?! Что мне делать? мама! Мама, почему я не могу никак почувствовать что я права? Почему я не могу найти один ответ? Я уже мертва, но могу ещё жить.
–Мама, – я попыталась коснуться её плеча. Ничего не ощутила рукой. Конечно, и не стоило даже ждать, – я не могу принять решение. Я могу жить. Но цена…
–Жить будешь не только ты, – она прервала меня, мягко улыбнулась и лицо её словно на какой-то миг расплылось в серости, точно серость не могла допустить никакой эмоции. – Жить будет и он, и те, кому он позволят. Он и такие как ты.
Да, верно. Но вед я буду! Я буду жить, я буду чувствовать! Я смогу замёрзнуть, смогу перегреться на солнце, смогу заплакать, смогу…
Жить, жить! Как же хочется жить. И как страшно согласиться на слова Уходящего, и как страшно присоединиться к нему.
–А ты уверена, что там нет главного зла? – спросила мама равнодушно. Я поперхнулась мыслями. – Ты знаешь, кого он возвращает? Уверена, что смерть – это не рок в их случае, не путь добродетели? Может быть там достойные люди, а может быт и нет.
Причём тут люди? Есть люди, а есть я! я, мама! И я хочу…
Мне стало страшно. Разве я была такой? Разве я была такой злой и эгоистичной? Мне хотелось бы верить что нет. Есть же действительно тираны, убийцы, маньяки, всяческие вредители рода людского. Если со мной вернётся какой-нибудь подобный человек? если будет какой-нибудь геноцид или…
Плевать! Мне плевать. Не Софья Ружинская в нём виновна. Уходящий ведь сказал – я не одна. Так почему я должна принимать и эту ответственность на себя? И потом, если вернётся какой-нибудь ученый, который предотвратит пандемию или создаст лекарство, или…
Это не моя ответственность! Да, я всегда была эгоисткой. Посмертие показало мне это ясно.
–Смерть меняет личность, – мама смотрела на меня, но я ничего не могла прочесть по её лицу, когда-то такому любимому, а теперь будто бы скрытому маской. – Смерть меняет мысли, чувства, обостряет плохое и хорошее в натуре.
–Мама, я хочу жить, – я покачала головой. Мне чудилось, что она отговаривает меня.
Но это меня уже не