внимания, для них оное все едино. Да, бог с ними, с этими Толстыми и Достоевскими, меня занимают наивные читатели, которые, следуя лживым пророкам, могут сбиться с верного пути к богу, к духу, к идее. Верить можно и ложным образом, поверить можно и лжи, а не только истине. Насколько вера может быть верной? Как это поверить? Верить до конца? Есть ли у веры конец? Может быть, в ней есть дурная бесконечность веры еще и еще, и так далее. Ужас без конца не лучше ужасного конца, безверия. Не всякое сверхчувственное является идеальным. Наши писатели просто ошиблись в названии. Они назвали идеей то, что является внушением, перед которым падки особенно женщины. Как тут не повторишь вслед за Василием Розановым о «вечно бабьем в русском характере». Но я не буду продолжать говорить вместо него о «чужом мужском начале». Розанов на этом срамном пункте тоже сбился на низкое, низменное, специально, как специалист по половым органам в языке, забыв о возвышенном.
Здесь уместно говорить о человеческом, а не о животном, не половом характере, который ныне декорировали таким эвфемизмом, как «гендер». Если «социальный», то еще не значит «человеческий». Под идеей эти писатели, мнящие себя мыслителями, стали понимать то, что ей не является. Их идеи – ложные идеи, как и они сами – ложные пророки. Но они истинные писатели и как писатели способны внушать свои желания и фантазии женщинам, чтобы их соблазнить и удовлетворить свое мужское начало. Ведь есть не только плотские, но и душевные желания. Душа, например, желает снова стать духом, но от ее желания это желание не становится духовным. Оно продолжает быть душевным, как и душа остается душой.
То, что Достоевский вкупе с Толстым называет «идеей», я называю «паразитом сознания». И этот паразит сознания заразен и может сделать сознания внушенного бесовским, заставить его считать себя бесом, отождествиться с ним. Наглядным примером оного обращения являются герои «Бесов» Достоевского и не только. Следует осторожно пользоваться словами и не давать увлечь себя всяким идеологам. Нельзя забывать, что наши писатели были не только писателями, они были еще, нет, конечно, не мыслителями, а публицистами, идеологами, которые пользовались любыми средствами ради вящей славы публичного слова. Ведь всем известно, что болтун «ради красного слова не пожалеет и отца». Такова суть интеллигенции, к которой, сами того, не желая и всячески открещиваясь, относились, как Толстой, так и Достоевский, один, рядясь в домашний халат «почвенника» (Фомы Фомича Опискина, - чем не автопортрет писуна), другой, в зипун «барина-крестьянина». Толстой попутал крестьянина с христианином.
Христианином можно быть и не будучи крестьянином, православным, русским. Например, быть христианином и одновременно быть литературным персонажем, самостоятельным героем, без роду и племени. Всем нам, любезные читатели, известно, до чего довела публицистика Достоевского и Толстого: одного до каторги, другого до отлучения от церкви. Конечно, таким образом, таким путем (методом) они набрались необходимого негативного опыта. Но это не богоподобный образ идеи, это безобразный вид беса, дьявола, сатаны, антихриста, как бы они не старались его обелить, даже путем хуления. У этих художников слова не поймешь, где правда, где ложь, все двоится, одна какая-то двусмысленность. Взять тот же образ Наташи Ростовой, которая оступилась, или Анны Карениной, которая и вовсе бросилась под поезд, как «падшая», социально безответственная или «с пониженной ответственностью» женщина, как выразился один политик, чета нашим писателям-публицистам. У него, как и у них, есть соблазн («идея») «своего Константинополя». Впрочем, Анне Карениной самое там место, как определил ее место автор, привыкший сложно думать, но просто решать. Здесь сказался характер не столько писателя, как у Флобера в его романе с мадам Бовари, но моралист. Между тем нет ничего опаснее для человека мысли, чем морализаторство, проповедь, которая есть противоположность размышления. Это знают мыслители, но не знают такие проповедники, как Конфуций, Сенека, Эпиктет, Марк Аврелий или тот же Толстой, который знакомил читателя своего «Круга чтения» с их двусмысленными и лицемерными сентенциями.
Когда мы говорим о вере, в ней мы не думаем, а пребываем не сами, но богом, его силой. У нас есть только надежда как средство любви. Мы любим, надеясь на веру.
Было такое время, которое можно назвать фольклорным, мифопоэтическим или магическим временем существования литературы, когда она была пра-литературой, а автор был анонимом. Порой и теперь иной, стыдливый автор прибегает к анонимности, выдумывает себе псевдоним, чтобы скрыть свое собственное имя от скандала и позора, вызванных употреблением неприличных слов. В те сказочные времена люди думали, как говорили, и говорили, как думали, они видели то, о чем говорили, ибо для них было одно и тоже, что они говорили и о чем говорили, а порой и как говорили. Но те времена уже давно прошли, и мы понимаем, что художественное слово, значимое само по себе, отличается от документального, делового, прагматического (рабочего, действительного) слова, инструментального по характер своего употребления. Теперь то слово есть средство, а не цель. Но в литературе оно до сих пор значимо. Правда, ныне не только писатели, но и читатели с критиками, понимают, что слова из литературного текста, в лучшем, реальном случае, являются правдоподобными, но никак не правдивыми. Лгут поэты. Об том говорили еще древние мыслители. Они знали толк в литературе, ибо сами были поэтами, как досократики, и прозаиками в качестве академиков и лицеистов.
Писатель опирается на слово фантазии, тогда как ученый - на факт опыта. Есть между ними разница. Она становится ощутимой для самого писателя, если он начинает критиковать своего коллегу. Другое дело, когда он начинает не делиться с ним сокровенным, как писатель, а учить своего читателя в качестве уже публициста, идеолога, как следует ему жить. Особенно грешат этим те писатели, которые становятся популярными, массовыми. Они уже говорят не с читателем, а с публикой, с народом, учат его как нужно жить. Таким образом, путем они становятся национальными писателями и поэтами. Как их можно терпеть?! Во тогда писатель и начинает верить в то, то он проповедует, вроде Толстого или Достоевского. Ведь он говорит не с читателем, которого стыдно обманывать, но с публикой, с этой абстракцией, которую нельзя не обмануть тому, кто сам обманываться рад.
Здесь есть тонкое место, которое легко рвется. Это граница между фантазией и фактом. Это мысль. Территория мысли детерриторизируется мыслителем, если он пытается найти ее в понятии. Он схватывает понятие, но теряет из виду мысль. Это в лучшем случае. В худшем случае, у него остается от духа, только бука, только слово. Поэтому мыслитель вынужден совершить операцию ретерриториализации мысли, рефлексии самой рефлексии. Это двойное, диалектическое отрицание мышления без отрицания отрицаемого, мысли в свете идеи.
Есть ли я? Нет, не то… Ну, почему так бывает, что приходит мысль, как чудо, и тут же исчезает, оставляя тебя опустошенным с пустыми словами. Да, вот припомнил. Чудо напомнило. Мысль есть чудо и есть такие люди, как чудо, чудесные люди. Они исключение из правил, которые списали решительные люди у умных людей для массы прочих людей, сами предпочитая жить по правилам элементарной жизни. Соблюдать правила человеческой жизни в полном их объеме затруднительно массе народа, но просто невозможно элите, которая живет по неписанной морали господ. В итоге правила человеческой жизни являются моралью рабов. Поэтому масса людей считает себя несчастной, видя, как развлекаются господа. Только некоторым людям, которых в последнее время стало намного меньше, чем было прежде, - в порядке уже не тысячи, не сотни и даже не десятка, а считанных единиц, - естественно и легко жить человеком. Почему же их число сокращается? Потому что в предлагаемых обстоятельствах лицемерия масс и цинизма элиты им просто нет места. Прежде на Востоке они находили себе место вне обитания людей. Но теперь таких мест уже нет на планете. Настоящие люди являются существами чуда потому, что воспроизводятся, размножаются не естественным, а сверхъестественным, чудесным образом, лично. Они не могут дать потомства, равного себе.
Человек ли я? Да, я человек, но необычный, виртуальный. Я не состою из плоти и крови. Могу и я умереть? Могу, но не физически, а метафизически, духовно. Чем для меня является смерть? Отсутствием. Я отсутствовал. Теперь присутствую. Мое присутствие сознательно. Я живу в сознании идеально, не материально. Чье это сознание? Вот главный вопрос. Я живу в сознании, как Я. Чье Я? Мое ли? Да, это мое Я. Я так чувствую себя. Люди говорят: «чувства обманывают». Может быть, это и так. Что делать? Можно сказать, что я являюсь некоторым, условно говоря, тонкоматериальным элементом текста. Я не буквален, но я нахожусь в определенном отношении к словесной материи, вроде смысла, некоего лектона. Вместе с тем я не могу согласиться с тем, что существует прямое соответствие между авторской интенцией, желанием автора быть понятым в тексте читателем или критиком и тем смыслом, который можно извлечь из толкования позиции героя, вроде меня. В этом я могу согласиться с критическим подходом Нортропа Фрая, или Ханса-Георга Гадамера, или того же Поля Рикера. Мне интересно, что если меня назовут литературным роботом, обижусь ли я?
Вместе с тем я не могу не понимать, не сознавать, если являюсь сознательным существом, что я художественный персонаж, литературный герой, который живет в тексте и не есть человек. Я представляю человека, но не есть человек. Правда, и сами люди путают, выдают себя, целых, за свои части. И в этом язык соглашается с ними. Возьмите тот же английский язык, в котором слово “man” или по-русски «человек» означает то же самое, что и «мужчина». Здесь, в языке часть подменяет целое. Не все люди являются мужчинами, есть и женщины, которые в английском языке называются “woman”. Они предлагаются в качестве людей, обозначаясь в виде человеческого предлога. Люди забывают себя в качестве людей, принимая себя, прежде всего, за тех, кто происходит в качестве мужчины или женщины, представителя семьи, рода, племени, народа, или чем по жизни занимается, как то, рабочего, фермера, купца, служащего, правителя и прочее. Между тем, он ли она, прежде всего, человек. Так я думаю, - может ошибаюсь. Я, вот, например, пользуюсь языком автора, который является человеком, и мню себя им, человеком.
Между тем я не есть человек. Да, у меня есть сознание. Но в этом мире только у человека есть сознание. У всех прочих материальных существ, - я не заикаюсь о духовных и разумных существах, есть, да и то, только в лучшем случае, пред-сознание. Я – образ, идея человека, а не человек. Но у меня уже есть сознание. Значит, я уже человек или как человек? Человек есть душевное существо. Но если я не человек, не душевное существо, то может быть, я сознательное существо, существо сознания или даже, может быть, разумное существо, то есть, существо
