Здесь мне дано выбирать только между тем, смириться мне под ударами судьбы из любви, от влечения к ней или оказывать судьбе сопротивление, действовать против, отдавая себе ясный отчёт в том, что с ней бессмысленно спорить и бороться. Именно так поступает современный герой, прошу прощения, так он поступал недавно, будучи героем романа абсурда. Но что делает современный герой? Он не трагик, а комедиант. И как последний герой смеётся, нет, не над судьбой, а над самим собой на потеху публике; он пародирует себя. Сегодня герой нашего времени пародист. Он занят пародией пародии или пародией на пародию. Но публике уже не смешно, ей горько, она испытывает неловкость за то, что вытворяет герой на сцене, правда, если у неё ещё остался в кармане записной художественный вкус.
Вот какую незавидную судьбу приготовили авторы для своих героев. Всё метят в Шекспиры с его Гамлетом и Офелией, Ромео и Джульеттой, Отелло и Дездемоной. Но где моя Офелия, моя Джульетта, моя Дездемона. Хорошо ещё, что мой автор традиционной ориентации, а то пришлось бы мне играть роль какой-нибудь Офелии в штанах. Да-да, непременно умной Офелии, а не легкомысленной и недозрелой Джульетты. Она мне ближе по характеру, как и Гамлет, или та же Корделия. Я, как и они, меланхолик. Мне не по сердцу ни скучная Дездемона, ни склочная Катерина, да и двусмысленная Виола тоже оставляет неудовлетворенным.
Однако играть роль Гамлета в предлагаемых опытом жизни и фантазией автора обстоятельствах мне никак не улыбается. Я не готов мстить автору, никому бы то ни было, и я не думаю таким важным вопрос: быть или не быть. Впрочем, я не так точно и строго выразился. Для меня не вопрос: быть или не быть. Мне быть. Но кем быть: героем или автором своей судьбы. И даже не так. Да, мне важно быть, а не казаться или тем более не иметь. Но ещё важнее для меня творить, иначе скучно быть. Как можно просто быть без смысла?
Но я не думаю, что для меня важнее пить чай с малиной, чем миру быть. Я не такой обскурант, каким хотел казаться Василий Васильевич. Для меня, как мыслящего человека, и важно не что делать, как для русского интеллигента, виновато страдающего за народ, но что думать. Именно что думать, а не о чем думать. Конечно, другая крайность - это ответ нашего учителя: "Что делать, что делать? Если стоит лето, то собирать ягоды. Если пришла зима, то пить с ними чай".
Такой бытовой по своей язвительной иронии ответ на запрос злобы дня чересчур реактивен. В нем нет поворота ума, глубокомыслия. Конечно, необходима смена декораций, но не в них суть дела и времени. Суть, весь смысл во мне, в моем отношении не к миру, а к себе. Каким я буду, таким и быть миру во мне. Только тогда я смогу найти этому образу место в мире. Образ мира в себе и есть та предустановленная гармония монад или идей, которая царит на небе.
В душе мы находим её адекватное отражение, если сосредоточены на себе, не раздвоены в самих себе. Как мне избежать этой неизбежное раздвоенности на автора и героя? Это моя больная тема, мой душевный пунктик. Быть еще творящим или быть уже сотворенным? Зачем же я есть, если уже сотворен? Есть ли мне место в этом творении? Конечно, нет.
Но другим героям этого даром не надо. Они довольны тем, что имеют. Имеют же они то, что есть. Но есть то они не по своей воле, а по воле оного автора. Я же "по своей глупой воле хочу пожить", вроде как выражаются почти что через запятую многие герои сочинений Фёдора Михайловича. Правда, я думаю, что воля никак не глупая, а, напротив, вполне умная и даже порой мыслящая, проницательная, что бы там ни говорил завзятый картезианец-окказионалист.
Взять обычной погожий, светлый, солнечный день. Как он хорош! Но какое я имею к нему отношение? Пусть даже он был не таким хорошим или прямо плохим, непогожим, серым, дождливым или ветреным днем? Что с того? Важно не быть причастным ничему, не отождествлять себя ни с чем, со всем, чтобы быть не зависимым от него. Иначе тебя тут же сделают, ты и не заметишь, рабом обстоятельств, слугой людей. В лучшем случае, ты будешь рабом божьим. Пусть я я буду рабом кого-угодно, но в сознании своей рабской зависимости я буду зависеть от самого себя. Мало ли? Мне достаточно. Так я понимаю, что моя жизнь имеет хоть собственный, а не чужой, смысл. Мне ничего чужого не надо. Живите сами с собой и не указывайте, не предопределяйте, как мне жить. Тем более, это делают все, кому не лень, будто они боги. Может быть, я здесь чересчур категоричен, следует сбавить обороты. Но это так. Пусть будет так.
Хорошо уже, что я не герой того романа, который уже сложился в реальном мире, не герой реальной биографии. Вот тому герою было бы, наверное, не по силам жить, как ему хочется. Ему пришлось бы строго придерживаться канвы событий его судьбы, уже сложившейся в самой грубой действительности. Конечно, его можно было бы немного очистить на кухне писателя от шлейфа наличной грязи, но никак нельзя было бы поломать сюжет уже написанной самой реальностью истории.
Героизм заканчивается там, где кончается жизнь. Смерть имеет смысл только относительно жизни, придавая ей в качестве кончины смысл. Но что мешает жизни быть не только при смерти, но и быть в смерти? Мешает сама смерть? Есть смерть, но есть ли жизнь в смерти? Есть, если в одном есть другое, ему противоположное. Так есть ли во лжи истина? Есть: это истина лжи, то, что ложь лжива. Так и жизнь в смерти мертвая. Поэтому мертвецы есть. Для них жизнь есть смерть, а смерть есть жизнь.
Там, в смерти, жизнь течет иначе, чем здесь. Мертвая жизнь имеет другое, противоположное, отрицательное измерение. Она не дает, а отнимает. В ней мертвый существует прошлым, не имея будущего. Он ненастоящий. Согласно этому измерению не будущее следует за прошлым, а прошлое идет за будущим. Я пришел из будущего и мог оказаться в прошлом. Но, к моему счастью, я зацепился за настоящее и проявился в нем. Мы, герои, персонажи родом из другого измерения. Мы замысливаемся автором в будущем. Наша родина – это мир грез, фантазий, сказок (мифов). Мы оживаем в прошлом, когда автор нас уже сочинил, оживаем в читательском сознании при чтении. Возможно, мы появляемся в сознании ангелов или демонов, когда они читают нас. В этом качестве мы есть мертвые люди. Умерев, человек превращается в героя. Чтобы быть героем, нужно умереть. Не только добро имеет своих героев, которые оживают в сознании ангелов, но и зло располагает своих героев в сознании демонов. Вот такая параллельная реальность открылась мне при пробуждении.
Глава вторая. Поиск своего места под текстом
Первым делом мне следовало заново сориентироваться на местности, найти в тексте свое место. Что это было за место? Было ли оно, вообще? Конечно, его не могло быть. Ведь я посторонний в нем. Значит, мое место на обочине текста, на самой его границе, на маргиналии. Я маргинальное лицо, маргинал, «бедный родственник» среди персонажей, приживальщик. Это граница между чем и чем? Между тем, что уже прошло, и тем, что еще не наступило. Это граница настоящего. В таком настоящем живет мертвый. Им оказался я. Я определяю себя в качестве мертвого. Ведь автор приговорил меня быть героем, а герои живут смертью. Они жертвы времени. Обычно после своего творения они живут настоящим, оживают только в сознании читателя. Я же ожил в своем собственном сознании. Мое сознание есть сознание созерцания наблюдателя. Я наблюдаю за жизнью персонажей как бы со стороны с высоты своего положения.
В этом качестве самостоятельного героя я есть философ, созерцатель того, что уже было, случилось. Я живу в пространстве ретроспективы и поэтому обречен быть философом, рефлексантом. Я заново вижу то, что уже случилось в сознании автора и разыгрывается теперь в сознании читателя. Я сам в тексте есть своего рода ментальное реле переключения мысли из режима творения или излучения в режим отражения света разума.
Я отношу себя к философам, по преимуществу, отражения, созерцания, нежели творения. У нас есть избыток мысли, но мы испытываем, в отличие от мыслителей, к которым имеет честь принадлежать мой автор, недостаток в идеях.
Созерцатель-отражатель стоит на шаг ближе к мыслителю, чем ученый интерпретатор его мыслей. У него есть свои мысли по поводу идей мыслителя, тогда как у научного толкователя есть только слова по повод мыслей мыслителя. И совсем другое дело интеллигент-софист, который сочиняет слова по поводу слов вех прочих названных лиц. Его стихия не мысли, а слова, словеса болтуна. Таких много среди писателей, учителей и прочего культурного, не скажу, «трудового», коллектива. Там нет «я», есть «мы». Они любят говорить «мы – народ». Вы – публика.
Недавно прочел из-за плеча моего автора то, что он вычитывала из Толстого. Это было Воскресенье» того: «Никакой веры у меня нет. Потому никому я, никому не верю, окроме себе.
- Да как же себе верить? – сказал Нехлюдов, вступая в разговор, - можно ошибиться.
- Ни в жизнь. Вер много, а дух один. И в тебе, и во мне, и в нем. Значит, верь всяк своему духу, и вот будут все соединены. Будь всяк сам себе, и все будут заедино» .
Тут я не сдержался и хотел высказаться сам, чем обнаружил бы сразу свое существование помимо его воли, но, к счастью, меня опередил он сам, заметив: «Вот дал хозяин языка русского маху, - позволил паромщику сравнить себя с духом. Ты явление духа, но не сам дух, как существующий сущий, а не само бытие». Я не удержался и возразил ему про себя: «Я, как и дух, и бытие, не существуют мимо сознания. Только одно дело, если это сознание субъекта всеобщего и совсем другое дело другое дело сознание отдельно взятого, которое уже ограничено бессознательным, обьектно данным не-Я».
Мне важно знать, как мой автор относится к моей персоне. Это вполне естественное желание для творения знать, как к нему относится тот, кто является виновником его появления на свет. Являюсь ли я для него его подставкой в сочинении? Есть ли я – идея в качестве олицетворения, лика воплощения того, что он думает и переживает письменным образом? Мне известно благодаря ему, как Фёдор Достоевский относился к своим героям, за кого он принимал их. Писатель принимал своих героев за идеи, которые понимал не в качестве понятий веществ и существ, но точек отчёта, от которых отталкивался в своём воображении и мышлении. Может быть, я ошибаюсь в авторе и выдаю свое суждение об идее за его суждение. Во всяком случае у него хватает ума не путать суждение с мнением.
Я тут не беру саму форму обращения автора от первого лица героя. Есть и другое произведение моего автора, в котором он пишет не о моего лица, а обо мне в третьем лице. Да, он вкладывает в мои уста свои мысли, чувства и слова, но явно имеет перед собой образ или идею не себя, а выдуманного, вымышленного меня, как героя своего, не моего, повествования. Конечно, он еще присутствует в тексте в качестве образа автора, когда говорит собственно авторским голосом, пишет своим словом от себя лично.
Здесь я не могу не высказать своей собственной позиции относительно уже указанных классических и популярных писателей, как Толстой и Достоевский. Я
