знаю от автора, что есть еще несколько писавших или по сию пору пишущих Толстых, но все они не идут ни в какое художественное, а тем более интеллектуальное сравнение с этим Толстым, Львом Михайловичем. Так вот я думаю, что они далеко ушли от прочих авторов в своем понимании сущности человека. Конечно, сравнение их другом с другом писателем, не мыслителем, Дмитрием Мережковским по признаку святости двух противоположных начал, что связаны в любом человеке, а именно по плоти и духу, весьма интересно, но чрезмерно романтично. Причем такого рода стилизованная романтичность, игра в ее антитезы, приличествующая какому-нибудь французскому поэту и романисту первых десятилетий позапрошлого века, вроде Виктора Гюго, уже в начале прошлого века выглядела анахроничной, прямо скажу, старомодной, как берет одного из персонажей сочинения моего автора, посвященного мыслящим субъектам. Названный персонаж, будучи мужем художницы манерно сопровождал ее на пленэре в подобном живописном виде, так что многие прохожие в нем видели образ художника, а некоторые представляли его ожившим Андреем Тарковским, удивительно похожим на него.
Вернусь к нашим классикам русского художественного слова. И тот, и другой были не только писателями. В то время русские еще не доросли до такого международного разделения труда, которое их басурманский современник, не менее брадатый, чем оные авторы, назвал «профессиональным кретинизмом». Не знаю, была ли вся мужская сила у них в бороде, как у легендарного Самсона, но они держали ее для демонстрации своего мужского достоинства – языка. Бывает редко, когда мужчины сбривали волосы вокруг своего мужского сакрального места. Они орально пускали свои слова, как дух, на ветер. В прежние времена свободу слова имели только мужчины. Хотя рот с губами и высунутым кончиком языка напоминает больше орган не мужчины (не зря же русский народ говорит: «не *изди») или прямо противоположный орган, когда он тужится показать свое значение («не бзди»). Так и деятели слова пытаются показать, что не зря марают бумагу. Вот такой «професси-анальный кретинизм».
Правда, внешность у Толстого и Достоевского, если сравнить их с Карлом Марксом. Зигмундом Фройдом или Вл. Соловьевым (нет, не этим известным журналистом, а его однофамильцем-философом из другого века), явно была не библейской.
Но речь идет не о внешности, а о писании оных авторов. Это были записные писатели. Они еще как любили писать. Конечно, еще большей склонностью к писанию отличался Киркегор, которого недаром обозвали графоманом. У него была явная мания описания себя. Есть такие люди-писатели, которые все вокруг себя описывают. Нет, чтобы прямо в одну точку Я писать! Так не же, описывают все вокруг. В итоге куда не ступишь, везде уже описано. Вот такие они большие писуны. Они пишут и на себя, и под себя.
В этом смысле писатель, как человек, репрезентативен: он есть то, что он делает. Что делает писатель? Пишет. Мало того, он есть то, чем пишет, - писун. Здесь мы находим единство, отождествление носителя не только с функцией, но и с органом собственного функционирования, - писания. Тут средство совпадает с целью, орган с функцией, носитель с признаком. Воистину писун, писатель. Писать – значит быть. Это мне видно со стороны, в созерцании моего автора. Я смотрю на то, как он смотрит. Вижу его парадигму, угол, точку зрения. Это философски взгляд, философская точка зрения. Для меня созерцание есть то, что для моего автора писание. Я – профессиональный вуайер, медитатор, метафизик. Я вижу идеей, мой автор пишет рукой, в которой держит орган (органон), орудие писания. Этот орган является естественным продолжением его языка. Он держит слова на конце языка и вкушает нектар языка, который источает его орган писания. Следы письма считывает глаз читателя. В этом качестве читатель уподобляется мне. Но как извлечь из букв (семян) текста автора дух, который выдохнул из себя вдохновленный автор. Для этого следует увидеть то, чем мы видим, - увидеть саму идею, которая явилась автору духовным образом, как гений чистой красоты.
Но когда мы узрим идею? Когда автор оставит после себя не только письмо, но и с ним семя, смысл слова. Поэтому писатель, чтобы его понял читатель, должен не только писать, но и творить, извергать из органа письма семя, смысл слова. Его плотское семя должно сублимироваться в духовный смысл. В чистом виде можно получить, произвести семя, смысл в монологе автора с самим собой. Но и диалог, помощь со стороны другого может стимулировать появление смысла. Это возможно, если диалог будет интимным. В таком случае он окажется любвеобильным, полным глубокого и большого смысла. Здесь кроется интимная тайна того, что делает автор с читателем посредством героя или самого текста. Вероятно, поэтому основной контингент читательской публики составляют женщины.
В этом смысле много дают читателям такие писатели, как Толстой и Достоевский. Конечно, они не детские писатели. Их могут читать только взрослые, ибо эти авторы располагают читателей к интимному диалогу.
Взять того же Иисуса Христа. Кого мы видим в нем? Мужчину, плотника, безграмотного проповедника, который не написал ни одно книги? Нет мы видим в нем дух, который пишет книгу вечной жизни в нашей душе.
Познакомившись со слов моего автора с нравами людей (правда, если я правильно понял авторские намёки), я пришёл к такому заключению, что более 90 % народонаселения планеты живут естественно, то есть, бессознательно, в быту бытовой, общественной (социальной, коммунальной) жизнью. Над ними, на их шее, живут такие люди, их где-то 10 % от народонаселения планеты, уже не социально, по правилам, которые они придумали для всего населения, а биологически, как наши животные предки, по хитрым схемам условного рефлекса (инстинкта или животное хитрости).
Условно говоря, на языке простонародья, можно сказать, что есть меньшинство, которое живёт по волчьим законам, и меньшинство, которое живёт стадной жизнью или социально бессознательной, бытовой жизнью. Меньше процента от всего населения планеты живёт собственно сознательной социальной жизнью. И только процент от этого процента живёт уже само-сознательной, уже не социальной, а личной или разумной жизнью. Такой жизнью можно жить проценты от всего человечества только абстрактно, а не конкретно.
Конкретно так живут лишь субъекты, посвящённые в человечность. Таких можно посчитать по пальцам. Может быть, их вообще уже не осталось, ибо они растворились в массе похожих друг на друга и никак на самих себя, оцифрованных и чипированных кибернетических социальных устройств.
Такие ученые-филологи, как Фридрих Ницше, ломаются на самом пороге, кто вышел на уровень разума. Ницше решил преодолеть в себе человека ради чего? Ради того, чтобы снова вернуться в состояние зверя, бестии, которую он объявил сверхчеловеком. Разум требует от меня преодолеть не человека, а Ницше, его идеологическое противопоставление морали господ (зверей) и морали рабов (скотов). Человек находится в зазоре между теми и другими, точнее в стороне от них.
Что нас ждет? Самоуправление с помощью искусственного интеллекта. Или не самоуправление? Но тогда с нами желает управиться естественный интеллект более высокого уровня, чем человеческий с помощью уже своего искусственного интеллекта. Как же быть с этим искусственным интеллектом? Это усилитель естественного интеллекта. Усиление этого интеллекта имеет свой качественный предел и прямо зависит от качества естественного интеллекта. Соревнование между искусственными интеллектами есть представление соревнования между естественными интеллектами. Пагубное значение может иметь прогресс в искусственном интеллекте для слабого естественного интеллекта или для человеческого интеллекта, если искусственный интеллект имеет вне-человеческий источник. Я как представитель уже нечеловеческого интеллекта склонен думать, что для человека развитие искусственного интеллекта имеет пагубное значение потому, что это усилитель не его интеллекта, а внеземного, симулирующего человеческий как раз в виде искусственного (симуляционного) интеллекта. Я называю этот искусственный интеллект «колонией паразитов сознания» людей, заразивших их нежеланием самим думать. В прежние времена этих паразитов назвали бы «легионом бесов».
Знатными специалистами по этим самым бесам и были наши писатели, особенно Федор Михайлович. Он даже целый роман написал о них. Как он, так и Лев Михайлович, говорили о заразительности идей. Они думали, что идеи доступны людям на чувственным уровне. Если взять Толстого, то он договорился до того, что стал думать, полагать главной задачей художника является заражение людей прекрасными чувствами. Может быть это и так, но причем тут идеи? Ведь идеи – это не чувственное, а сверхчувственное, то есть, то, что не доступно нашим, человеческим, ограниченным земным, материальным чувствам.
Характерно, но наши писатели здесь путаются, они не чуют, не чувствуют, не видят разницу между чувством и мыслью, а тем более идеей. Теперь мне становится понятно, почему их называют больше, чем писателями. Наши люди мнят их пороками, провидцами. Оказывается, они видят сами идеи, и, видя идеи, думают, что их видят и другие люди, даже простые, неграмотные, необразованные. Достоевский, увлекаемый бесовским наваждением, договаривается до того, что утверждает, что в женских лицах живут идеи; они непосредственно ощущаются ими. Ну, что за легкомысленная блажь писателя!
Идеями можно видеть, смотреть чувственное, но их нельзя видеть, их просто невозможно увидеть, ибо они трансцендентальные. Так наши писатели, эти неуемные писуны, видят не только посюстороннее, но и потустороннее, как какие-то маги, чародеи, мистики, принимая свои безумные фантазии за умные идеи. Явно они вышли из берегов разума, потеряли меру в чувствах, договорившись до сумасшедших вещей. Это и понятно, если ты увлекаешься языковым потоком слов, то он несет тебя, сбивая на пути все вехи, вешки разума, которые, как маяки, сигнализируют, что ты заходишь за край, за горизонт смысла, что у тебя личный ум заходит за всеобщий разум, теряя всякую ориентацию, трансгрессируешь в беспредельный хаос. Терминальным барьером на пути в хаос и является мысль как явление идеи. Она предупреждает тебя о том, что, доходя до идеи, ты выходишь на порог неведомого, вступая в зону неопределенности, хаоса. Может быть, она хаотична только для тебя, как человека. Чтобы ужиться в ней, наверное, как минимум следует быть уже сверхчеловеком. Но ты человек, - такова твоя природа. Так и держись человеческого и не заходи за край своего бытия, иначе потеряешь себя в нечеловеческом. Там для тебя сверхчеловеческое сливается с дочеловеческим. Это и есть хаос, где нет верного как разум, ориентира.
Иной читатель, да тот же автор, скажет, что там в качестве ориентира явится вера. Но вера и разум – это не одно и то же. Идея проходит по ведомству разума, мысли, а не веры. Вере сподручнее не мысль, а чувство. Но наши писатели не обращают на эти «мелочи» своего драгоценного
