идея справедливости и идея закона[/i]. И эти силы выступают триумвиратом только для того, чтобы не столько побороть природную устремленность человека к тому, чтобы проявить свои эгоистичные или ресентиментные наклонности, сколько для того, чтобы хотя бы снизить эту устремленность до некоторого более или менее приемлемого уровня. Нам ведь давно известно: война всех против всех ничего хорошего нам не сулит и победителей в ней не будет, будут одни побежденные.
И в дополнение и пояснение темы слабой тенденции к внедрению нравственных ценностей в жизнь заметим следующее. Мало того что сущности искомого сущего – в виде абстрактных представлений человека о «нормах» совести, вины, чести и т. д. – трудно уловимы в своем каком-либо конкретном содержании, но и сам человек, поставленный в центр постоянно воздействующих на него обстоятельств социального и собственного природного (эгоистичного) характера, является довольно-таки плохим проводником этих ценностей в саму практику жизни. О чем свидетельствует тот неоспоримый факт, что в нравственной сфере не наблюдается какого-либо позитивного развития во времени, а скорее всего, со времен формирования самих представлений о нормах поведения. Создается иногда даже такое впечатление, что этические нормы существуют сами по себе, а жизнь идет сама собой. Может быть это и не так уж плохо для жизни, но зачем тогда нужна нравственность. Или она выполняет всего лишь роль той стражи, которая не дает нам опуститься ниже какой-то допустимой черты?
Но и все же, напрашивается вывод:
- либо надо менять (уточнять) наши представления о нормах морали, что вряд ли целесообразно и возможно, поскольку эти «нормы» уже прошли «естественный отбор» и показали хотя бы свою относительную эффективности, (а потом – от добра добра не ищут);
- либо надо менять обстоятельства, в которых мы живем, что невозможно осуществить, поскольку у нас нет других обстоятельств, кроме тех, в которых мы обретаемся;
- либо надо «менять» самого человека – заветная мечта Ницше! – как восприемника, как носителя и как осуществителя моральных ценностей.
А «поменять» человека можно всего лишь одним единственным и давно испробованным – правда, испробованным всего лишь в мизерных масштабах – способом, а именно, нравственно-эстетическим воспитанием и образованием. Иначе говоря, таким воспитанием и образованием, которое не только прививает нравственные ценности и любовь к прекрасному, но и отвращает от свершения каких-либо безнравственных поступков, соблазна совершить которые у каждого из нас встречается предостаточно. Даже более того: задача состоит не столько в том, чтобы научиться с легкостью одолевать эти соблазны, сколько в том, чтобы исключить саму возможность их возникновения. Но это, скорее всего, глобальная задача далекого будущего, того будущего, которое, поставив нас на край пропасти, не даст нам иного шанса выживания, как пойти путем трансформирования своей собственной эгоистичной натуры в натуру нравственно-эстетическую (о чем крепко задумывалась уже Античность в лице своей пайдейи). Поскольку с прежним тяжеленным и неудобным багажом, которым нас нагрузила Природа, нам далеко не уйти.
Да, действительно, мы научились посредством своего эгоизма выживать среди Природы. Теперь же неизбежным образом пришло время, когда нам придется, взяв под покровительство своего бывшего заклятого врага, Природу, научиться совместно выживать в нами самими созданном левиофаноподобном антропоморфном сообществе. И чем раньше мы начнем учиться, тем больше у нас будет шансов выжить. Потому что только взаимосочетание эстетичности с нравственностью, во-первых, дополняют друг друга, как дополняют друг друга мужское и женское начало ян и инь, а во-вторых, делает устойчивыми и надежными как то, так и другое. Ведь в безнравственном обществе нет даже почвы для взращивания прекрасного, как и при отсутствии культуры прекрасного (и представления о нем) становится пресной и безликой сама нравственность, так как только в живительной – а не губительно-безнравственной – атмосфере межличностных взаимоотношений может быть взлелеяна сама красота. Она не столько плод, сколько любимое дитя этих взаимоотношений, то дитя, которое делает прекрасными сами взаимоотношения. Вне взаимоотношений, вне взаимообмена плодами творчества у красоты нет причины и повода проявить свою внутреннюю сущность, каковой является в первую очередь репрезентация Интеллектуальной Новизны, а во вторую – препровождение ее до состояния Истины.
Вот на этой ноте сопряженности нравственных ценностей с ценностями эстетическими мы постараемся плавно перейти к рассмотрению последних.
п. 4. Ведь не будем же мы отрицать того факта, что искусство как художественное творчество в подавляющем своем большинстве является отображением нравственно-психологических коллизий человека с тем окружением, в котором он находится. «Илиада» Гомера, «Страшный суд» Микеланджело, «Ромео и Джульетта» Шекспира, «Клятва Горациев» Давида, «Свобода на баррикадах» Делакруа, «В поисках утраченного времени» Пруста, «Война и мир» Толстого и мн. и мн. др. – все это нравственно-психологическое рассмотрение человека и его окружения сквозь призму мифологических, религиозных, исторических, общественно-семейных сюжетов.
В связи с чем, сразу же заметим, что у эстетики довольно-таки странная в своей раздвоенности судьба: с одной стороны, она должна решать свои эстетические проблемы – проблемы вкуса, гармонии, красоты, возвышенного, блага и т. д., а с другой стороны, уже с сократово-платоновских времен она оказалась, можно сказать, в сильной степени «пристегнутой» к репрезентации нравственных проблем. А произошло это только потому, что, во-первых, эти проблемы невозможно разрешить ни научным, ни техническим способом, а во-вторых, их разрешение является чрезвычайно важным для человеческого сообщества. Именно поэтому для выделения этих проблем, для обозначения их и для постоянного напоминания о них используется эстетический способ представления. Можно сказать даже более категорично: для той части идей, с которыми имеет дело искусство и художественное творчество, нет эстетических идей как таковых – есть эстетический способ представления нравственных проблем.
Так что эстетика не только приготовительная школа для создания технических изобретений и обнаружения научных открытий, – о чем у нас уже шла речь в Разделе 3.3. «Эстетика как приготовительная школа науки» – но и представительница (ходотательница) нравственных проблем. А с учетом того, что у эстетики есть свои, указанные нами выше чисто эстетические проблемы (которые все-таки ближе к проблемам философским), можно сказать, что функция искусства даже не столько двойственная, сколько тройственная: решать свои собственные проблемы, помогать разрешать проблемы нравственные и стимулировать и тренировать нашу творческую способность продуктивно мыслить в научно-техническом плане. (Но у искусства есть и другие не менее значимые функции, о чем будет сказано ниже).
А теперь, для того чтобы нам хоть на йоту приблизиться к пониманию того, что собой представляет эстетическая идея, следовало бы попытаться разъяснить одно, казалось бы, достаточно странное обстоятельство, относящееся к объему произведения искусства. Зададимся вопросом, почему для выражения какой-либо эстетической идеи художнику необходимо изложение ее – например, в романе, повести, рассказе, спектакле, симфонии и т. д. – в объеме, много превышающем краткое ее представление: например, в виде резюме или, как это свойственно изобретению или открытию, в виде формулы патента. Дело, очевидно, в том, что не совсем понятную самому художнику новую идею – или идею старую, но чрезвычайно важную: как положим, любую нравственную – он вынужден не только рассмотреть со всех сторон, но и, по возможности, обозначить пути, посредством которых он пришел к идее. Иначе, созерцатель, которому эта идея менее понятна, чем художнику, и вовсе не сможет ее «понять». А менее понятна она ему (созерцателю) хотя бы только потому, что он, как правило, не владеет теми приемами выражения и изображения, которые либо уже наработаны художником, либо как природный дар достались ему в наследство.
То есть, художник бывает вынужден произвести определенную работу по разъяснению того, что он сам еще толком не понимает. И это разъяснение, по сути дела, есть то основное, что делает произведение художественным произведением. Формы изложения разъяснений – они и есть художественные формы, имеющие, в основном, символический характер, то есть характер, отсылающий к чему-то иному, а по большей части, отсылающий,
- во-первых, к тому, что мы собой представляем сами,
- а во-вторых, к тому, что уже накоплено в культуре.
Ведь любое, положим, фигуративное полотно изображает не только лицо, не только руку, не только одеяние и т. д., но и выражение лица, жест руки, покрой одежды и т. д. А эти атрибуты, наряду с той символикой, которой нагружена картина, отсылают нас и к нашей психике, и к определенной эпохе, и к какому-либо мифологическому, историческому, литературному событию или сюжету, уже изображенному ранее другими средствами искусства и уже закрепленному в Культуре.
Так что искусство – это постоянное напоминание о нас самих и наших деяниях. Оно для того, чтобы мы никогда не забывали, какими мы можем быть, какими мы есть и какими должны быть в нравственно-эстетическом смысле. Но искусство не только отсылает нас к самим себе – и в этом отношении оно зеркало, отражающее и показывающее наш истинный облик, – но оно отсылает нас к накопленной веками Культуре, той Культуре, которая, подобно поплавку, удерживает нас от соскальзывания в пучину хаоса, того хаоса, на краю которого мы порою оказываемся в силу тех или иных локальных или глобальных, но непременно нами самими создаваемых обстоятельств.
Вот и получается, что процесс создания произведения искусства есть процесс развертывания-разъяснения предугаданной художником идеи, которая запечатлевается им посредством художественных средств: символов, аллегории, метафор, сравнений и т. д. Но поскольку разъяснение всегда тяготеет к дискурсии, а объективная интеллектуальная новизна произведения искусства в принципе не может быть понята на логическом уровне, то получается так, что художник своим произведением разъясняет неразъяснимое. Можно сказать, что в эстетическую идею нельзя попасть «в точку», то есть непосредственно, как мы можем попасть непосредственно в научную или техническую идею. Но ее, эстетическую идею, можно «окружить» кольцом аргументов, на нее указующих, в том числе и аргументов эмоционального, чувственного характера. И чем плотнее кольцо «окружения», тем труднее ей ускользнуть от нашего «понимания», того понимания, которое осуществляется на том же уровне, на котором осуществляется и чувствование, то есть на уровне бессознательном. Вот где «свита играет короля». И вот в чем причина невыразимости эстетической идеи и загадочности произведения искусства. Отсюда же впечатление «недостроенности» последнего, о чем
