объектов-сущих, объединенных между собою какой-либо оригинальной взаимосвязью, предъявляют нашему умственному взору эти объекты некоторым образом обновленными, что не только служит основанием приумножения многообразия этих объектов самого по себе, но и позволяет нам в перспективе использовать их в новых идеях-смыслах в своем новом, то есть, обновленном качестве. Так тяготение как объект-сущее приобретало все новые и новые взаимосвязи с другими объектами в идеях Аристотеля, Ньютона, Эйнштейна, современной астрофизики, Единой теории поля и т. д.. А такой объект как бессознательность, едва зародившись в Античности, разве не обрел он всей своей многогранности в процессах участия в самых разнообразных идеях, вплоть до идеи бессознательности мировой воли (Шопенгауэр), идеи бессознательного вытеснения нежелательных воспоминаний (Фрейд) и идеи коллективного бессознательного (К. Г. Юнг).
Итак, на чем мы остановились, перед тем как увлеклись несколько затянувшимся и даже отвлекшим нас в сторону отступлением. А остановились мы на несовместимости в одном человеке способности к наслаждению от культивирования творческих, то есть, бытийственных процессов и процессов, генерирующих антисоциальные поступки. То есть, мы остановились на несовместимости гения и злодейства. Но почему же они несовместимы? Если зоны насладительного воздействия на мозг в случае творческих процессов и процессов деструктивных разные, то они, гений и злодейство, могли быть вполне совместимы в одном человеке, а если зона всего лишь одна, то опять же воздействие на нее могло быть попеременным, а потому попеременными могли бы быть и творческая активность и активность агрессивно-деструктивная. Но последнего почему-то в жизни не наблюдается. Правда, может быть еще и третий, как нам представляется, наиболее вероятный вариант, когда зона наслаждения всего лишь одна, но она изначально, то есть генетически может быть настроена на тот или иной ход своего развития. И эта настройка может быть произведена в ходе то ли онтогенетического развития данного индивида, то ли развития филогенетического.
Тогда можно предположить, что деление людей на три категории:
- способных к творчеству, но не способных на злодеяния (конструктивные личности);
- способных к агрессии и насилию, но малоспособных на творчество (деструктивно-асоциальные типы);
- малоспособных как к творчеству, так и к агрессии (и таких, слава Богу, большинство),
физиологически, – а попросту, генетически – обусловлено типом испытываемого наслаждения, изначально присущим данной личности (филогенез) или обретенным ею в ходе своего развития (онтогенез).
При этом совсем не исключено, что деление на данные типы личности могло произойти (или происходит) в некой точке бифуркации, расщепляющей некогда единую структуру наслаждения на эти направления и конкретизирующей тем самым тип насладительного воздействия на психику, а вслед за ним и тип личности, функционирующей преимущественно в русле этих направлений.
Так что эти два типа наслаждения, подвигающие нас к культивированию поступков того или иного рода, несовместимы в одном человеке, поскольку мы не можем засвидетельствовать, хотя бы на уровне тенденции, чтобы люди искусства и науки были склонны к безнравственным поступкам. Наоборот, они всегда были поборниками нравственности, справедливости, любви к ближнему и Природе во всех ее проявлениях. И в то же время можем ли мы отрицать тот вполне очевидный факт, что все злодеяния в мире во все времена вершились теми, кто не проявил себя каким-либо замечательным образом в сфере творчества, а следовательно, и не обладал любовью ни к искусству, ни к науке, ни к изобретательству. Те же, кто ею, этой любовью, обладает, «тратит» свою жизнь на творчество. Но им не столько некогда злодействовать и интриговать против других, сколько они по своей натуре не способны на это. Бытийствование как жизнеобеспечивающий параметр развития мира несовместимо в одном человеке с жизнеотрицающим фактором в виде деструктивных, то есть, безнравственных поступков.
Кстати сказать, пушкинский «гуляка праздный», Моцарт, отрицает совместимость гения и злодейства, а трудяга Сальери, считающий себя, наравне с Моцартом, гением, эту совместимость допускает и осуществляет злодейство. Так может быть прав Пушкин, и Сальери, отравивший Моцарта, не гений. Но если реальный Сальери был наравне с Моцартом гением, то гений Пушкин, скорее всего, допустил поэтическую вольность, позволив ему в своем произведении отравить своего друга. (Ох уж эти гении, никогда у них не узнаешь правды до конца!)
Таким образом, если искусство, непосредственно связанное с нравственностью, в то же время кровными узами соединено и переплетено с Бытием, то и Бытие теми же тесными узами связано с нравственностью. Получается, что не только эстетика имеет самое непосредственное отношение к этике, но и онтология буквально, что называется на физиологическом уровне, вписана в этику, а вернее, наоборот: уровень нравственности общества в весьма сильной степени зависит от меры причастности этого общества к фактору бытийствования. А попросту: нравственность производна от Бытия, но не в том смысле, что Бытие генерирует нравственность или как-то способствует ее повышению, а в смысле отрицательном (по знаку): оно, Бытие, отвращает нас от аморальных поступков тем, что не дает возможности им проявиться.
(Даже опираясь только на это положение, мы уже понимаем, насколько катастрофичным по своим последствиям было бы «забвение бытия», обнаруженное Хайдеггером).
Само по себе Бытие как и любое природное явление нейтрально и к морали и к красоте. Мы же, положим, не говорим о нравственной или эстетической стороне поступков животных, поедающих друг друга по необходимости. У природы, то есть у Бытия, сверхморальная и сверхэстетическая функция – приумножать многообразие мира. И ей наплевать на нашу этику и эстетику. Для нее все, что помимо и сверх данной необходимости – это уже «от лукавого» и к природному не относится. Но она все что ни подвернется ей достойного под руку, способна трансформировать себе во благо, в том числе и то, что мы называем злом, красотой, нравственностью и т. д. И в этом вся ее мудрость. И, слава Богу хотя бы за то, что он позволил нам наслаждаться всеми благами и всеми красотами Природы.
Но, к сожалению, человеку этого оказалось мало, и он, возомнив себя владыкой Природы, первым делом истребил прежних природных Богов, то есть, Богов естественного происхождения, – каковыми, в первую очередь были Боги языческие – и поставил на место их себя и вновь изобретенные им фетиши (наука, техника, промышленность, престиж и т. д.), продуцирующие индустрию потребления, плотского удовольствия и развлечения. Если «Бог умер» (Ницше), то свято место не должно быть пусто. Операция по созданию все новых и новых фетишей взамен некогда бывших Богов была необходима человеку для того, чтобы заглушить в себе голос совести и чувство вины перед Природой, из которой он вышел, которой обязан был жизнью «человека разумного» и которую он предал. И не надо, во-первых, думать, что человек не осознавал происходящего, а во-вторых, сваливать всю вину на неумолимый ход истории и неотвратимость «прогресса». Все он отлично осознавал и ход истории с «прогрессом» не являются решающей картой в нашей судьбе.
Решающим оказалось то, что победил соблазн легкого, безбедного существования, и стремления во что бы то ни стало добиться этого даже в ущерб бытийствования. Жизнь превратилась в погоню за удовольствиями и погоня стала целью нашего существования. За погоней мы потеряли из виду бытийствование. Оно оказалось на задворках нашего существования вместо того, чтобы быть впереди него, а на худой конец – рядом с ним.
И даже не столько удовольствие стало смыслом нашей жизни, сколько погоня за ним сделалась целью нашего существования. (Изменившееся качество жизни уже нельзя было назвать жизнью – только существованием). Так некогда бытийственный смысл жизни, девальвированный к единственному тезису: удовольствие и ничего кроме – был заменен целью нашего существования в виде погони не столько за благополучием, сколько за плотски более ощутимыми, а главное, более легко достижимыми телесными, а не духовными наслаждениями.
Но девальвация духа всегда ведет к катастрофе, потому что подвигает нас – хотим мы того или нет – к животному состоянию, то есть, к животному началу. А оно в нас никогда не умирало и даже не засыпало. Оно всегда было настороже. И это мы не только знаем, но и наблюдаем повсеместно и во все времена.
Так что настоящее грехопадение состоялось не тогда, когда человек вкусил плодов от древа познания – познание необходимо и неизбежно, – а тогда, когда он соблазнился использовать это познание в своих личных корыстно-плотоядных целях, в целях одного только существования и в ущерб бытийствования.
Кстати сказать, Христианство, конечно сыграло злую шутку с человеком, декларировав причастность его к всевышней сущности, а тем самым и божественность его происхождения. И эта «родословная» дала себя знать, когда он разрешил в свою пользу вопрос, кому стать Богом (если «Бог умер»). Ведь это так заманчиво: ну как тут было существу, вышедшему из-под руки самого Творца, и притом существу разумному, не соблазниться и отказаться от вдруг открывшейся ему возможности стать владыкой над «неразумной» природой. Но Природа не терпит ни самодовольного чванства, ни насилия над собой. Ее не обманешь и не проведешь каким-либо хитроумным способом потому, что все, что в нее не вписывается вполне естественным образом – безжалостно изгоняется или изживается самим же собой.
Истребляя природное в окружающем нас мире, мы, отвоевывая пространство для собственного существования, изничтожаем природное в себе, то есть, искореняем свою способность бытийствования. Вот почему вне Природы у нас нет и не может быть ни Бытия, ни существования. И если мы хотим сохраниться в Природе, то должны вписать себя в нее и в те взаимосвязи, которые осуществляются в ней самым естественным образом. Невозможно отгородиться от природы высокими заборами крупных городов, как и невозможно подмять под себя Природу и сделать ее одним единым мегаполисом. Для нас погибельно даже пытаться переделывать или обманывать Природу. Мы не такие уж умные, чтобы ее обхитрить. Рано или поздно, но мы «проколемся» на чем-то, нами совсем не предусмотренном. Но не будет ли уже поздно, когда обман наш откроется?
А чтобы не допустить роковую ошибку, мы должны научиться – к чему и призывает нас Хайдеггер – мыслить онтологически, а не только онтически. Разучаясь бытийствовать, мы с нашим существованием отпадаем от Бытия, создавая тем самым пропасть между собой и Природой. И было бы совсем уж самонадеянным полагаться на то, что в случае какой-либо глобальной катастрофы нас каким-то чудесным образом пронесет над этой пропастью, и мы снова сможем укрыться и выжить в Природе. Не случится этого чуда. Нам сейчас дан шанс не допустить этой катастрофы, и мы сейчас должны его использовать. Другого времени не будет! В противном случае
