Я, временами мне казалось, хорошо понимал, что с тобой происходит, поскольку знал, почему это происходит. Я всё видел, даже испытывал на себе все сопутствующие твоему состоянию весьма неприглядные подробности, и всё же, при всём этом, я был не в силах понять твоё состояние и твоё горе на всю его глубину. Уже потому не мог, что наряду с твоей у меня продолжалась и другая, своя жизнь, более наполненная и благополучная, нежели у тебя, и имелась не самая плохая перспектива. Я ведь не был обречен! По крайней мере, мне хотелось верить, что умру я не так уж скоро. И, главное, я нисколько не знал о том, где и когда наступит мой последний час, хотя само собой, конечно, подразумевалось, что случится он не скоро. В конце концов, что уж там говорить, я в любой момент мог, скажем, насмерть подавиться, попасть под трамвай или стать жертвой случайного уличного негодяя…
Но всего этого, самого важного для моего существования, я не знал наперед! Потому я заранее не переживал, не мучился, не готовился и продолжал просто жить, как и все! Это чудесное незнание своего будущего прекрасно защищало мою психику от мучительного ожидания того, что неминуемо когда-то случится!
Незнание позволяло мне жить, не истязая себя ожиданием приближающегося конца. Вот, посмеивался я мысленно, умные люди утверждают, будто знание – сила! А получается-то наоборот! Выходит, что именно наше незнание является огромной силой, да еще и благотворной! И более значительной, и более могучей, нежели знание! Без спасительного незнания у всех нас руки непременно опускались бы раньше отпущенного нам времени. Мы с ранних лет превращались бы в страдающие живые трупы. И не было бы на Земле создано очень много из того, чем человечество теперь гордится, поскольку гениям было бы не до своих творений – их более всего занимали бы страдания по поводу собственной безвременной кончины…
И вот так, день за днем, утекли еще две наши недели. Внешне всё происходило в прежнем ритме, тем не менее, что-то незаметно менялось, влияя и на нас. Прежде всего, твоя болезнь продолжала своё разрушительное действие, и его последствия проявлялись всё заметнее не только в твоём поведении, но и во внешности. Обнаруживать эти изменения было мучительно даже мне, не то что тебе, но страшно становилось даже от попытки представить, какой же болью они отзывались в твоей душе, ведь все они, эти изменения, свидетельствовали только о приближении…
Об этом я старался не думать, не понимая тогда сам, что таким образом интуитивно защищаю свою психику. Но, обнаружив сей грех, я всё больше стыдился проявления собственного эгоизма и накапливающегося раздражения. Нет – совсем не на тебя! Но это раздражение, конечно же, было вызвано тем, что в глубине своей души я сознавал всю бесполезность наших спасательных действий, а коль так, думалось мне, пусть уж всё закончится поскорее, не изматывая ни тебя, ни меня («Мне бесконечно совестно, но я ведь так и думал!»). Но тут же замечал тебя – милую и родную, такую веселую, чистую, прямо-таки, неземную, нежно любимую…
Только такой, что уж скрывать, я видел тебя раньше, теперь же многое принципиально изменилось, поскольку не осталось никакой надежды на наше общее будущее. Вместе с тем постепенно слабело и моё стремление бороться, а уж далее, как бы я не противился этому, особенно, если бы кто-то высказал мне это самому, менялось и моё отношение к тебе. Оно менялось, хотя я стыдился этого и боялся признаться даже себе.
«Я, конечно же, не брошу тебя до последнего вдоха и ни за что не оставлю умирать в одиночестве, но пойми и меня: и я в последнее время дьявольски устал, и как-то шевелюсь лишь для того, чтобы успокоить тебя, порадовать, если удастся, но меня уже не покидает предательская мысль, что любые наши действия обречены на неудачу. Своей поддержкой я лишь облегчаю твои огромные страдания, и это тебе очень нужно, но я не способен вернуть тебя в свою жизнь такой, какой ты была прежде. Получается так, будто я стараюсь сохранить будущее, которое одной ногой в прошлом, и сохранить которое мне никак не по силам. Сизифов труд!
Именно полное осознание безнадежности и бессмысленности всей моей отчаянной деятельности вызывало у меня постоянное, хоть и скрываемое даже от себя, но раздражение».
Уже в нынешние времена, когда из моей жизни, словно в неведомое никуда день за днем утекла пропасть воспоминаний и прошедшего времени, когда мне стало не так мучительно погружаться в пережитое, я вдруг понял то, что должен был понимать тогда. Уже в самом начале нашей трагедии тебе психологически было значительно тяжелее, чем мне. Однако потом, ближе к ужасному исходу, когда ты собралась в комок, успокоилась, настроилась на что-то такое, в чём я не мог ни помочь, ни поучаствовать, тяжелее стало мне. Хотя, может быть, я не прав и в этом, поскольку ты никогда не жаловалась, и лишь со стороны могло показаться, будто тебе стало не так уж страшно, не так уж больно.
Но то, что ты окончательно приготовилась уходить, было заметно и мне; физические боли были заглушены сильнодействующими препаратами, а боли и страдания психологические тебя, мне так казалось, уже почти не тревожили. Может, вообще не тревожили.
Ты стала иной не только внешне, не только телом и лицом, ты стала неузнаваемой и внутренне. Ты будто осознала что-то такое, на что не был способен я! Ты знала теперь то, что в силу естественной самонадеянности здорового, не обреченного как ты человека, не мог знать никто. Ты была готова к тому, что я применительно к себе не мог допустить, не осмеливался представить даже в страшном сне.
И в обоих состояниях – в твоем безнадежном и в моем соучаствующем – никого из нас нельзя ни оправдать, ни обвинить, потому что наши реакции и действия определила сама природа, по-разному формируя психологию поведения как здорового, так и неизлечимо больного человека. Это я понял позже.
Наверное, точно так же, но лишь на протяжении многих лет, то есть по факту постепенно, неспешно смиряется с приближением своего конца психика любых стариков. Они тоже, как мне не однажды приходилось слышать от них же самих, с какого-то времени готовы встретить смерть в любой момент. Не особенно волнуясь, они ждут ее прихода, даже призывают поскорее их забрать туда, в царство мертвых, чтобы облегчить тяготы земного одиночества и физические страдания. Их психологическая готовность умереть вполне созревает с их возрастом. Причем без сильных переживаний по этому поводу с их стороны. Приближающаяся смерть их нисколько не пугает своей неотвратимостью, не мучит переживаниями о том, что и кто останется без них и после них. И даже пропагандируемая религией плутовская возможность начать новую жизнь где-то там, на неведомом нам «том свете», их никак не интересует. Казалось, самое лучшее, что могло случиться с ними и для их блага, это беспрепятственное развитие всех событий по сценарию их судьбы, но непременно без проявления какой-либо воли с их собственной стороны! «Пусть всё будет, как следует! Мы на всё, что вершит наша судьба, смиренно согласны!»
Эти бедные люди-старики, если они не были вовлечены в какие-то важные дела и события (те, кто по-прежнему играет заметные роли в обществе – не в счет!), переставали чем-либо интересоваться, за что-то отвечать, на что-то влиять… Они, казалось мне, давно выключены из жизни и в ней их поддерживают лишь удивительно долговечные тела. Не осталось у них ни мозга, что-либо создающего, ни души, способной остро переживать и сопереживать, ни стремлений к чему-то значительному, ни интересов вообще… Только ослабленная память. А закоренелая общественная бесполезность, сознаваемая окружающими и ими самими, сделала их ненужными ни себе и никому, а, по сути, вообще превратила в полуживые трупы.
Но тебе, бедняжке, в отличие от тех стариков, пришлось всё пережить в цветущем состоянии души и тела, а не в закономерно увядающей старости. И у тебя всё происходило чересчур стремительно, в течение всего-то нескольких месяцев, что никак не обеспечивало ни постепенности, ни замедленности тяжелого внутреннего переустройства психики, сознания и души. Эти несоответствия поначалу вызывали у тебя невыносимые страдания, но со временем, как будто, всё изменилось, успокоилось и в тебе. И то, чему следовало развиваться в более долгие сроки, всё-таки и в тебе успело осуществиться.
Как следствие, при мне ты уже почти не плакала, часто даже улыбалась. Чаще улыбалась каким-то своим мыслям, но иногда и меня пыталась подбадривать своими улыбками в большей степени, нежели был в силах сделать это для тебя я.
Ты стала сильнее и увереннее в себе, чем раньше, хотя внешне изменилась настолько, что я пугался тебя, всячески скрывая это. Твоё бесконечно милое раньше лицо теперь затруднительно описать, потому что делать это по-человечески невыносимо. На нём появилась та жуткая маска смерти, о которой я читал у Чехова, но, не видя ее раньше, не мог даже представить. Ты давно не подходила к зеркалу – ты смирилась с этим, что для женщины, как я понимал, не только очень болезненно, но и совершенно противоречит ее натуре.
Мне было настолько жаль тебя, что временами я скрывался в ванной, где беззвучно трясся в рыданиях, а потом, подержав лицо в холодной воде, чтобы замаскировать свою слабость, возвращался к тебе. Ты всё понимала, но меня не трогала.
Временами мне становилось жаль уже и себя. И хотя злился я на несправедливость твоей судьбы, но одновременно благодарил судьбу и свою за то, что она не поступила со мной так же жутко и несправедливо. И когда я об этом думал, то испытывал стыд за возможность оставаться в жизни после того, как уйдешь ты, но радость от этой возможности всё-таки возникала! Я ужасался несвойственному мне эгоизму и усиливающемуся отчуждению и от тебя, и от твоей беды, и от неизбежного, и от всё явственнее приближающегося конца. Но меня всё чаще посещала именно эта гаденькая и безнадежно отгоняемая мною мысль: «Поскорее бы уж это случилось, коль всё предрешено, и любая борьба бесполезна!» Получалось, что стремясь к собственному покою, я желал тебе более скорой смерти! Я понимал это и сходил с ума от собственного двуличия и от замаскированной подлючести своей души.
«Боже мой, что со мной сделалось?» – бесконечно любя тебя, я совсем запутался, не зная, что же теперь мне делать, поскольку что-то улучшить уже не мог ни я, никто вообще! И потому к моему паническому непониманию своих действий всё чаще добавлялось эгоистическое желание всё поскорее закончить, поскольку тогда и я освободился бы от мучительного ощущения собственной беспомощности и предельной усталости души и тела. Таким образом, я, как будто против своей воли, но всё больше беспокоился не о тебе, а о себе. Как говорится: «Картина Репина – приплыли! Докатился!»
[justify]Дома мне
