Хозяева принялись показывать нам свою квартиру, в каждой комнате которой стояли на мебели или висели на стенах фотографии молоденькой обаятельной и явно счастливой женщины; она и была их дочерью Лизой. Эти фотографии создавали особую обстановку, а у нас, кроме того, и соответствующее ей настроение, совсем не способствующее веселью. Тем не менее, удачные шутки хозяина квартиры и потрясающее гостеприимство его супруги скоро сделали своё дело – за столом мы почувствовали себя просто и весело.
Ты почти ничего не ела, к чему я давно привык, но и хозяева, спасибо им за то, тебя не принуждали, зная кое-что, конечно же, о твоём состоянии. Правда, Станислав Николаевич, слегка разгорячившись шампанским, подчеркнуто галантно, даже чересчур, в водевильном стиле пригласил тебя на быстрый танец, но ты извинилась, прижавшись ко мне, как бы ища защиту.
– Нет, нет! – остановил я напор со стороны Станислава Николаевича. – Светлана танцует лишь со мной! Считайте, что это мой каприз! Прошу меня покорнейше простить, а вот вы! – я обратился к хозяину квартиры и к его супруге. – Такая прекрасная пара, танцуйте и за себя, и за нас! – подыграл я его «галантности».
И далее всё было очень легко и приятно.
Помнишь, через пару часов мы очутились у себя дома, тепло попрощавшись с хозяевами, даже немного с ними прогулялись, вдыхая чистый морозный воздух и весело наблюдая опаздывающих к праздничному столу пешеходов.
Ты, несмотря на прекрасное настроение, очень утомилась, потому прилегла и сразу заснула с улыбкой. О подобном счастье я и думать забыл. Но твоя усталость подсказывала мне не обманываться, ибо наша болезнь тоже не дремала.
Я не стал включать телевизор, чтобы не разбудить тебя, и праздничный бой курантов услышал из радиоприемника в кухне – с бокалом шампанского, но в одиночестве. «Пусть наступивший год изменит нашу с тобой жизнь, мой Светик, и только в лучшую сторону!»
Окрыленный твоим новогодним успехом, я и на следующий день предложил тебе немного пройтись, так сказать, развеяться, но ты испытывала сильное недомогание:
– Знаешь, Сереженька, мне уже ничего и никуда не хочется! Ни сейчас, и ни потом! Я вообще ни о чем теперь, чего в жизни мне не досталось и не успелось, нисколько не грущу и не жалею. Мне никакой Рим не нужен, не нужны египетские пирамиды и неиспробованные кокосовые орехи, мне совсем не интересны самые знаменитые спектакли и балеты, непознанные мною ранее, но мне бесконечно дорого то, что в моей жизни уже было, что сбылось, и что у меня пока сохранилось. Я люблю почти беззаботное своё детство. Люблю родителей, пока они жили вместе, а я с ними. Дорога мне моя первая учительница, Ефросиния Макаровна. Дорог мой пруд и студенческие подруги. Я вспоминаю и люблю каждую травинку, каждого жучка и паучка. Особо дорог мне ты и твое внимание, особенно сейчас, и твоя забота, и все твои слова, обращенные ко мне. И всё это составляет моё огромное богатство – только моё! Всё это находится во мне и его нельзя отнять! Оно уйдет со мной и там останется навсегда… А еще, знаешь, мне кажется, будто за последнее время я очень поумнела. У меня теперь появились такие интересные и оригинальные мысли, которым я сама удивляюсь и очень им рада; мне с ними интереснее жить. Жаль только, что скоро они мне не понадобятся, да и сейчас, кроме меня, никому не нужны. Но теперь я додумалась до очень важного, чего раньше не подозревала – оказывается, быть наедине с самой собой, думать о чем-то самостоятельно, смело, без оглядки на авторитеты, не пытаясь вспомнить, что уже читала на этот счет, а самостоятельно – это так интересно! Мне же всегда казалось, будто я неинтересная, неумная, а когда ты обратил на меня внимание, я поверила тебе, что всё совсем не так! Твоё внимание, а потом и твоя любовь, меня очень подняли в своих глазах. Я теперь знаю, что значит быть счастливой. Вот! – закончила ты действительно со счастливой улыбкой и заснула.
Глава 15
Недели через две, уже в наступившем году, тебя опять принялись одолевать те злополучные воды, от которых, как нам казалось, мы избавились. Они постепенно накапливались, никуда не уходя и не рассасываясь, и создавали не только дополнительную физическую нагрузку и неудобства, но и мешали тебе дышать.
По приходу с работы, едва пробежавшись по ближайшим гастрономам, я сразу открывал форточки; морозный воздух быстро заполнял квартиру – я рассчитывал, что со свежим воздухом тебе так станет легче – но ты почти всё время дрожала в ознобе, и форточку приходилось прикрывать даже в кухне. В том числе, чего раньше я не допускал, и при горящем газе. А мне всё чаще приходилось что-то готовить самостоятельно: и для себя, и отдельно для тебя, потому что ты по-прежнему не только почти не ела, но и запахи пищи тебя раздражали, доводили до тошноты, и я уж не знал, чем могу тебе угодить.
В ход пошли какие-то соки, иногда мандарины-апельсины-грейпфруты, иногда детское питание из крохотных стеклянных баночек. Но и они, большей частью, тебя редко привлекали. Ты худела и худела; это становилось всё более заметным по щекам, носу, ключицам, ногам, хотя твой вес не уменьшался, а даже возрастал: виной тому были всё те же злополучные воды. Противодействуя им, ты старалась меньше пить, хотя я уже не раз тебе напоминал, что мне рассказал врач со «скорой» – воды появляются не от того, что ты пьешь; это результат сложных внутренних процессов, вызванных твоей болезнью. Пить тебе, как раз, желательно побольше.
Как-то я, не выдержав своих пассивных наблюдений, опять позвонил тому хирургу, Алексею, которому был весьма благодарен за помощь, и, извинившись, что не забыл его вопреки обещаниям, поскольку опять очень нужна его помощь. Он не рядился: мы быстро обо всём договорились.
Вторая операция, опять же на дому, проходила для тебя еще тяжелее, но приходилось терпеть и тебе и мне, поскольку по нашему опыту операция обещала облегчение в дальнейшем. Улучшив момент, я задал Алексею вопрос, который в силу его прилипчивости постоянно крутился у меня в голове, но который я задавать и не собирался – ни к чему! Тем не менее, как-то машинально, а всё-таки спросил: «Сколько нам еще раз придется повторять эту процедуру?»
– Более трех никому не удавалось! – не раздумывая, ответил Алексей, оставив меня в сомнениях, связанных с моей уже хронической усталостью и, как следствие, с неспособностью сразу понять, хорошо ли то, что он сказал, или напротив?
Но его слова прозвучали чересчур зловеще.
К концу января ты практически не вставала, даже редко садилась в кровати, просто не могла это сделать из-за слабости, и мне приходилось ежедневно, а то и не раз, носить тебя в ванную, чтобы искупать. Физически это было совсем не тяжело, ведь ты превратилась в пушинку, – но мне было трудно всё видеть, воспринимать и составлять вопреки своему желанию сопутствующие наблюдения, выводы и прогнозы. В тебе почти не осталось ни веса, ни жизни, лишь глаза, выразительные и ставшие в последнее время еще более понимающими, пронизывали меня насквозь. Это было очень больно.
Не берусь сейчас описывать то, что я видел тогда – эти воспоминания не нужны тебе и очень тяжелы для меня, но всё, что мы с тобой в то время переживали, для меня оказалось сущим адом, а уж для тебя и подавно. Бедный мой Лучик, что сделала с тобой, еще недавно красивой, цветущей и счастливой, эта безжалостная и никому не уступающая в своем зловредном могуществе болезнь!
Я глядел на тебя и ужасался тем изменениям, которые мне приходилось отмечать день ото дня. Это было настолько страшно, что я опять же не хочу их сейчас вспоминать, особенно, в деталях. Но более всего меня пугал тогда даже не твой внешний вид, а то, что я сам уже не воспринимал тебя как раньше, я уже не чувствовал к тебе той нежности и любви, которая раньше меня переполняла. С моей стороны осталась лишь забота и долг. Твой облик уже не притягивал, а отталкивал меня, хотя, было бы хорошо, если бы ты этого не замечала. Всё во мне происходило помимо моего желания и воли.
Да! Мне постоянно и бесконечно было жаль тебя. Чувство долга, но уже не любовь, ни при каких условиях не позволили бы мне покинуть тебя в твоём состоянии, но меня более всего тревожила уже собственная душа – что с нею стало?
Неужели я не любил тебя по-настоящему даже раньше, когда весь горел от любви, как мне казалось, если столь быстро изменился к тебе при первой же, пусть и очень серьезной, пусть даже роковой трудности? Что со мной, если я стал непроизвольно отводить взгляд от тебя, всякий раз, когда это оказывалось возможным.
О твоей прежней молодости и красоте уже неуместно было вспоминать; ты стала не просто некрасивой, ты внешне стала иной, не такой, которую я впервые увидал и полюбил. Причем все изменения в твоем лице и теле не только внешне делали тебя иной, почти незнакомой мне, не такой, какую я полюбил, но они пугали меня всё более проявляющейся жуткой уродливостью, возможной лишь в страшной сказке с какими-то диковинными страшилищами… Именно в этом банальном смысле я боялся твоего нынешнего лица, с его увядшей, желтой и настолько стянувшейся кожей, что с трудом смыкались бескровные губы и даже во сне оставались приоткрытыми глаза. Из-за невозможной худобы неправдоподобно выпятились скулы, стали очень резкими, будто специально подчеркнутые плохим художником, большие коричневые пятна пигментации на коже...
И мне на ум навязчиво приходило, независимо от моего желания, тормозящего всякие не красящие тебя выводы и сравнения, сходство с какими-то чудовищами. И хотя в этом ничуть не было твоей вины, лишь твоя огромная и острая беда, но я видел лишь то, что было перед моими глазами, и ничего более. А мой уставший мозг, уже почти не сопротивляясь, выдавал мне, подчас, совсем не то, что мне хотелось, что я мог бы как-то переварить в своем сознании и, смирившись с этими независящими от тебя изменениями, безболезненно для себя принять их спокойно, как должное.
Я должен был, был обязан, глядя на тебя нынешнюю, видеть перед собой тебя еще ту, молодую, здоровую, веселую и красивую. Я должен был притворяться. И я это делал и всё-таки не мог… Я видел всё, как есть, без прикрас. И это не могло не отражаться на моём отношении к тебе. Я пытался справиться с этим отвратительным ощущением, но у меня не получалось, и становилось ещё муторнее на душе.
[justify]«О, боже! Как же мне перенести это проявившееся в беде моё жуткое ханжество? Почему я не смог с честью пережить посланные нам испытания? Почему я сломался в то время, когда ты, которой куда тяжелее, нежели мне, держишься словно истинный герой! От тебя и жалобы-то я ни одной до сих пор не слышал! Почему я только теперь узнал о себе столько гадостей, на которые оказался способен, что далее
