Космос человеческих душ. Психологические портреты

И так и будет катиться безостановочно, пока дурную башку свою вдребезги не расшибёт. Ну тут уж ничего не поделаешь: такая его планида. «Тому нет спасения, кто внутри себя носит врага». Так говорили древние…


Солжик

«Бессмертия у смерти не прошу.
Испуганный, возлюбленный и нищий, -
но с каждым днём я прожитым дышу
уверенней и сладостней, и чище…»
                                Иосиф Бродский

«В жизни нет сюжетов, в ней всё смешано - глубокое с мелким, великое с ничтожным, трагическое со смешным».
                                            А.П. Чехов

1

Дмитрий Голубовский, или просто Димка, или даже Димон, как мы его все звали, - главный герой третьей по счёту новеллы - был моим сослуживцем всё по тому же Филиалу НИИАПа, щедрому поставщику людей и сюжетов многих моих повестей. Был он на год старше меня, закончил, как и Щепин с Ворониным, МВТУ им. Баумана. После чего он получил распределение на Фили, где и отработал уже несколько лет к моменту моего прихода в 11-й отдел (1-ый отдел 1-го отделения). Жил он в подмосковном Одинцово, ездил на службу на электричке каждый Божий день, уставал в дороге, естественно, денег много платил за проезд всякий раз, расстраивался из-за этого, будучи патологически жадным и мелочным. Расстраивался - и потому сильно нам, москвичам, завидовал, у кого общественный транспорт был практически безплатный и под рукой в те достопамятные и досточтимые годы. Это - “больная мозоль”, “душевная заноза” всех жителей Московской области, между прочим: зависть к столичным коренным гражданам, счастливым обладателям московской прописки и жилья. Я это давно подметил, со студенческих лет ещё. И областной житель Голубовский лишь подтвердил те мои первые наблюдения, не избежавший сей чёрной зависти к москвичам. Он вообще был страшно завистливым парнем, как я потом понял и отметил для себя. Но это - национальная, родовая черта всех иудеев мiра, очумело кидающая их раз за разом в революции, мятежи и дележи чужих благ, привилегий и собственности. Революция 1917-го года, как и Перестройка в СССР - яркие тому свидетельства.
Поначалу, как мне рассказали в приватных беседах молодые филиальские коллеги-сослуживцы, Димка распределился в наш сектор баллистики, но очень быстро в пух и прах разругался с нашим секторальным начальством, якобы не ценившим его, и перешёл в соседний сектор, сектор стабилизации, где перед самым моим приходом сменилось руководство. На место старых и заслуженных руководителей, перешедших в Главное здание на Калужскую, пришёл молодой начальник Вовка Климов - недавний выпускник МАИ, перед приходом к нам отслуживший два года в Армии по контракту в войсках ПВО. Он-то и стал набирать новую команду из молодых парней - как с улицы, так и из других отделов, - брал их к себе со значительным повышением. Этим и воспользовался пронырливый делец-Голубовский, к тому моменту уже успевший задрать руководство отдела своей “немыслимой гениальностью”. Он тут же перебежал к соседям на большой оклад и на должность начальника группы: хорошо подсуетился парень. В соседнем секторе Климова, таким образом, образовалось две новые группы перед моим приходом - Щепина и Голубовского. Оба были евреями по национальности. Климов был славянином-русичем…

2

Так вот Димка этот, когда я его впервые увидел в курилке, мне не понравился сразу, с первых минут - внешним видом прежде всего, довольно-таки всегда неряшливым и неприглядным. Был он большим и массивным парнем по комплекции, не меньше Сашки Воронина. Но если тот был атлет настоящий, красавец и чистюля, педант во всём, - то Голубовский был полным его антиподом: напоминал огромный мешок с дерьмом, без-форменный и скверно-пахнущий. Был он сутулый, толстый, расхаживал по институту с низко-опущенной головой и с длинными, вечно-сальными волосами на голове и лице: он носил бороду. Плечи его были узкие и покатые, как у бабы, а задница, наоборот, широкая и рыхлая, чисто женская. На боках у него висели приличные жировые отложения, со стороны напоминавшие бурдюки с вином, на которые было неприятно смотреть, а стопы его при ходьбе выворачивались носками наружу, отчего мне тоже было не по себе всегда: терпеть не могу мужиков с походкой балерины, уж извините... И вообще был Димка какой-то отвратительный и безобразный весь, повторю, физически недоразвитый и неприглядный. Да ещё от него постоянно пахло потом: он очень сильно потел. Приходил в институт в понедельник утром вроде бы чистенький и промытый, а уже после обеда, глядишь, его волосы на голове и борода были будто машинным маслом обмазаны, а рубашка мокрая насквозь и вонючая как туалет неубранный. И от этого он источал такое густое и зловонное амбре ближе к вечеру, что находиться рядом с ним в курилке было уже практически невозможно: нас здорово всех тошнило и от него отваживало… Ему, по-хорошему если, надо было бы с такой-то ядрёной пото-выделительной системой ежевечерне мыться, смывать с себя накопленный за день жир, а днём регулярно пользоваться дезодорантом. Но он этого не делал почему-то: мылся раз в неделю дома, а про дезодорант вообще молчу: такие вещи были ему не знакомы. И потому ежедневно общаться с ним нам, его молодым сослуживцам, было, скажу ещё раз, что нож острый…

Категорически не нравился мне Голубовский и внутренним устройством своим, своим эгоцентричным мiровоззрением и поведением, абсолютно неприемлемым для меня, всегда меня раздражавшим. Когда-то Тютчев, давая характеристику поэта Гейне, еврея по национальности, написал про него так: «Обожествление собственного “Я”, доведённое до какого-то болезненного неистовства». Эти крылатые слова Фёдора Ивановича в точности и полностью и к Голубовскому применимы: они являлись как бы визитной карточкой его, его достаточно адекватным словестным портретом.
А теперь, если от общего к частностям перейти, - то к тютчевской гениальной характеристике можно добавить следующие детали, уже от себя. Так вот, от себя я могу сказать, что был Димка стопроцентным догматом, любившим щеголять цитатами: они из него так и сыпались в разговорах, так и сыпались, как сыпется горох из худого ведра. Он этим цитированием регулярным в точности компьютер напоминал, заполненный чужими алгоритмами и программами. Я не знаю, имелись ли у него собственные мысли в башке, прозрения и наблюдения. Если и имелись, - то в небольшом количестве. А так - чужие, крылатые и заученные афоризмы, максимы и поговорки, которые меня раздражали до глубины души и от долдона-Димона пуще пота его отталкивали.
А ещё Голубовский был великим актёром-трагиком, строившим из себя перед всеми этакого ангела во плоти, вынужденно общавшегося среди бездарных, несносных, никчёмных и подлых людей, своих сослуживцев, и от этого мучавшегося несказанно. Он постоянно рекламировал везде и всем свою кристальную честность, порядочность и неподкупность: “жизнь не по лжи”, одним словом, вне-суетную и вне-временную. Отчего и получил сразу же кличку Солжик от молодых острословов-коллег - в честь полоумного маньяка Солженицына, на которого внутренне был очень похож, да и внешне тоже... А ещё он, Димон, рекламировал всюду свою “неслыханную гениальность”, особенно - среди работяг из цехов, которую-де не видят, не ценят, не признают начальники, не продвигают его по службе, твари ничтожные, без-толковые! И от этого он очень мучается, переживает якобы, постоянно хочет уйти. Да пока нельзя вот, да и некуда… Покупаясь на эту рекламу безудержную и без-стыдную, к нему регулярно бегали люди из отделов и из цехов с просьбой решить задачи по математике для детей или внуков, школьников и студентов. Лёгкие он решал, а когда попадались трудные, ему непосильные, - тогда он повадился бегать ко мне с просьбой помочь в решении, едва-едва я появился в отделе. И я ему помогал в течение года вычислять производные и интегралы, решать краевые задачи или обыкновенные дифференциальные уравнения, разлагать функции в ряды. Он благодарил меня в коридоре, когда никого рядом не было, объяснял своё неумение элементарной забывчивостью и усталостью. Сиречь оправдывался передо мной, глубоко прятал свою природную неспособность к глубокому аналитическому мышлению. Оправдывался - и потом всегда добавлял важно, что так-то он, мол, математик сильный: первый в школе и на курсе был. И уходил с моими решениями восвояси… Год я ему помогал, может - больше, не помню точно. А потом уж мне мужики в курилке сказали, что я - большой дурачок, что помогаю Димке. «Он за эти задачи с людей коньяки и деньги берёт, не задумываясь, - объяснили они мне ситуацию. - А ты на него без-платно пашешь, за одно лишь спасибо. На хрена тебе это надо-то, скажи?!»
Я когда про деньги и коньяки услышал, послал Голубовского на три буквы с его очередными задачами. После чего сразу же стал его кровным врагом. Хотя и до этого его другом не был: у него вообще не было в нашем отделе друзей - одни знакомцы...
 
3

Вообще, Голубовский внутренне едино-кровника и единоверца-Щепина очень сильно напоминал: был таким же высокомерным и гонористым, жестоким и нетерпимым к нам, гоям, своим сослуживцам, с которыми, тем не менее, он вынужден был ежедневно общаться. Уже потому, хотя бы, что очень много курил и полдня проводил в курилке… При общении он ежедневно хаял советский строй и его порядки; жаловался, что, дескать, ему, талантливому инженеру и выпускнику престижного МВТУ, государство не выделяет отдельную квартиру со всеми удобствами, как это якобы делается на Западе (?!!!). И он-де по этой причине вынужден жить-мучиться с матерью, постоянно ругаться с ней, ссориться по мелочам. Зачем ему это всё надобно?!
Нам, гоям, это было чудно и дико слышать, такие завышенные претензии к Власти, потому что мы, русские парни, в молодые годы все жили вместе с родителями, и трагедии из этого факта не делали ни грамма: скромности нам было не занимать. Сам я, повторюсь, вообще до середины 1980-х годов жил в коммуналке, а потом несколько лет с тёщей на улице Готвальда (Чаянова ныне), и никогда по этому поводу не ныл, не клял государство. А вот захватистые евреи не так устроены: им всё и сразу подавай. На меньшее они не согласны. Категорически! Потому что земная жизнь у них одна-единственная: так учит иудаизм! В загробную жизнь и реинкарнацию иудеи не верят совсем! Отсюда - и все их метания вечные, проблемы и беды.
Исключительно по этой же причине не нравились Голубовскому закрытые границы СССР: он был прямо-таки одержим маниакальной идеей мiр посмотреть, в Европе побывать и в Америке.
- А какого хрена там делать-то, Дим? - дружно смеялись мы, на бородатого непоседу недоумённо посматривая. - Жизнь, она везде одинаковая, везде тяжёлая и напряжная. И везде пахать надобно от зари до зари. Молочные реки с кисельными берегами нигде не текут. Как нет и таких островов на свете, где с похмелья голова не трещит, не раскалывается на части… А потом, ты в Москве живёшь и работаешь, не в провинции. А наша Москва златоглавая - город такой красоты, каких за границей ты вряд ли где ещё встретишь! По Москве ходи и гуляй, ядрёна мать: здоровей и богаче будешь!
- Вот вы и ходите и гуляйте! - зло и недовольно реагировал на это Голубовский. - А я терпеть не могу, когда кто-то ограничивает мою